Глава 2. Разговор получился не такой короткий и не такой окончательный, как предполагала молодая особа

 

Разговор получился не такой короткий и не такой окончательный, как предполагала молодая особа. Молодого человека оказалось не так-то легко убедить. Он был исполнен всей той решимости добиваться своего, какую только и мог пожелать ему сэр Томас. Изрядное тщеславие побуждало его, во-первых, думать, что она все-таки его любит, хотя, возможно, сама того не знает; и во-вторых, вынужденный наконец признать, что она не знает собственных чувств, он из того же тщеславия уверил себя, что со временем сумеет добиться, чтоб чувства эти стали такими, как он желает.

Он был влюблен, очень влюблен, и любовь его была того свойства, что, завладев натурой активной, жизнерадостной, не столько утонченною, сколько горячей, заставляла вдвойне жаждать ответного чувства Фанни как раз потому, что ему было в этом чувстве отказано, и он твердо решил добиться ее любви, которая будет его гордостью и счастьем.

Он не станет отчаиваться, он от нее не откажется. У него есть все основания для крепкой привязанности: ведь она обладает всеми теми достоинствами, что оправдают самые пылкие надежды на прочное счастье с нею; ее теперешнее поведение, говорящее о бескорыстии и утонченности (по его мнению, свойствах, чрезвычайно редких), лишь обострило все его желания и укрепило его решимость. Он не знал, что ему предстоит завоевывать сердце, уже занятое. Вот уж чего он не подозревал. Он скорее склонен был полагать, что ни о чем таком она никогда всерьез и не думала и потому была вне опасности; что ее охраняла юность, юность души, столь же прелестной, как ее наружность; что ее скромность мешает ей понять его чувство к ней, и что она все еще подавлена внезапностью его ухаживанья, совершенно для нее неожиданного, и новизною положения, которому никогда не было места в ее воображении.

Не значит ли это, что когда он будет понят, он безусловно преуспеет? Он нисколько в том не сомневался. Такая любовь, как у него, любовь такого человека, как он, без сомнения, должна быть вознаграждена, и особенно долго ждать не придется; и Крофорд был в совершенном восторге от мысли, что в самое короткое время вынудит Фанни полюбить его, он даже едва ли сожалел, что пока-то она его не любит. Преодолеть кой-какие затруднения – для Генри Крофорда это не беда. Скорее это его даже бодрит. Уж слишком он привык легко одерживать победы над женскими сердцами. Нынешнее положение было для него ново и оттого воодушевляло.

Однако ж для Фанни, которая слишком часто в своей жизни сталкивалась с противодействием, чтобы находить в нем что-то привлекательное, все это было непостижимо. Она увидела, что он и вправду намерен упорствовать; но совершенно не понимала, как он это может после всех тех слов, что она вынуждена была ему сказать. Она говорила ему, что не любит его, не может его любить, и, без сомненья, никогда не полюбит; что никакая перемена тут невозможна, что разговор об этом ей до крайности мучителен и она умоляет никогда более его не заводить, позволить ей сейчас уйти, и пусть на том разговор этот будет закончен раз и навсегда. Но Крофорд все настаивал, и тогда Фанни прибавила, что, на ее взгляд, у них слишком различные натуры, а потому взаимная любовь между ними невозможна, и еще сказала, что они не подходят друг другу ни по своему нраву, ни по образованию, ни по склонностям. Все это она высказала со всею серьезностию искреннего убеждения; однако ж этого было не довольно, ибо Крофорд немедля стал отрицать, будто они сколько-нибудь чужды друг другу по натуре или будто их положение так уж несхоже; и определенно заявил, что все равно будет ее любить и надеяться!

Фанни знала, что хочет высказать, но не могла судить о собственной манере разговора. И ей было невдомек, что в речах ее за несравненной мягкостью и кротостью невозможно различить суровость ее намерения. Ее робость, благодарность и деликатность превращали каждое слово, которым она стремилась выразить равнодушие к Крофорду, едва ли не в попытку самоотреченья; казалось, по крайней мере, что для нее это столь же мучительно, как для него. Крофорд был уже не тот Крофорд, кто в качестве тайного, вероломного, коварного обожателя Марии Бертрам вызывал у нее отвращение, кого ей противно было видеть и слышать, в ком она не находила ни единого хорошего свойства и чью силу, состоявшую хотя бы в уменье всем и каждому быть приятным, она едва ли признавала. Теперь это был Крофорд, который питал к ней бескорыстную, пылкую любовь; чьи чувства теперь явно исполнены были благородства и прямодушия; чье представление о счастии покоилось на браке по любви; кто красноречиво восхищался ее достоинствами, опять и опять живописал ей свою любовь, доказывал, в той мере, в какой это можно доказать словами, притом в тех выражениях, в том тоне и с тем жаром, какие даны человеку еще и талантливому, что его привлекает в ней ее кротость и доброта; и ко всему, то был Крофорд, который содействовал производству Уильяма в офицеры!

Вот она – перемена! вот они резоны, которые не могли не повлиять на Фанни. Легко было пренебрегать им с высоты гневной добродетели, памятуя о Созертоне или о театре в Мэнсфилд-парке, но теперь он обращался к ней, имея права, которые требовали иного отношения. Она должна быть обходительна и исполнена сочувствия. Должна чувствовать себя польщенной и, думая о себе ли, о брате ли, должна испытывать глубокую благодарность. От всего этого она и отвечала ему так соболезнуя, так взволнованно, а слова, означающие отказ, перемешивались с другими, которые явственно выражали, что она чувствует себя в долгу перед ним и полна участия, и поэтому-то Крофорд, при его тщеславии и неунывающей самоуверенности, попросту не мог взять в толк, что она равнодушна к нему или, во всяком случае, настолько равнодушна, как говорит. И заявляя на прощанье, что в своем благосклонном внимании к ней будет по-прежнему упорен, настойчив и полон надежды, он был вовсе не так неразумен, как представлялось Фанни.

От отпустил ее с неохотою, но в лице его не было отчаяния, которое противоречило бы его словам, или хотя бы вселило в нее надежду, что он не столь безрассуден, сколь явствовало из его слов.

Теперь Фанни рассердилась. Его упорство, такое себялюбивое и невеликодушное, и вправду ее возмутило. Вот и опять ему недостает такта, способности считаться с другими, что прежде так поражало и отвращало ее. Вот опять перед нею тот Крофорд, которого она прежде так не одобряла. Как явно ему недостает чуткости и душевности, когда дело касается его собственного удовольствия. И увы! она всегда знала, что нет у него правил, которые заставляли бы его поступать по велению долга, если уж молчит сердце. Будь она даже свободна в своих чувствах, как, наверно, и должно было бы быть, никогда бы он ими не завладел.

Так думалось Фанни, поистине так, и вполне серьезно, когда она сидела в Восточной комнате у огня – этой великой милости и роскоши – и размышляла, дивилась прошлому и настоящему и тому, что еще предстоит, и ее одолевали смятение и тревога, из-за которых все для нее было смутно, и ясно лишь одно, что никогда, ни при каких обстоятельствах не полюбит она Крофорда и что сидеть у огня и думать об этом – блаженство.

Чтобы узнать, что произошло между молодыми людьми, сэр Томас был вынужден или сам себя вынудил ждать до завтра. Тогда он увидел Крофорда и получил от него полный отчет. Сперва он испытал разочарование: он надеялся на лучший исход, он не думал, что час, потраченный таким молодым человеком, как Крофорд, на уговоры такой мягкосердечной девушки, как Фанни, почти ничего не переменит; но полные решимости суждения и жизнерадостное упорство влюбленного довольно быстро его успокоили, и, видя у главного заинтересованного лица такую уверенность в успехе, сэр Томас и сам стал вскоре на это надеяться.

Со своей стороны он не упустил ничего, что могло бы этому способствовать, – был любезен, добр, не скупился на похвалы. Он превозносил упорство мистера Крофорда, отдал должное и Фанни, снова подтвердил, что брака этого желает более всего на свете. В Мэнсфилд-парке мистеру Крофорду всегда будут рады; и лишь его собственное разумение и чувство должны определить, сколь часто он станет бывать здесь теперь или в будущем. О сем предмете у всей семьи его племянницы и у всех ее друзей будет общее мненье и единственное желание; все те, кто ее любит, будут склонять ее лишь к одному решению.

Было сказано все, что могло поощрить молодого человека, все поощренья были выслушаны с благодарной радостию, и оба джентльмена расстались наилучшими друзьями.

Довольный тем, что все теперь идет надлежащим и обнадеживающим образом, сэр Томас порешил не докучать более племяннице и воздержаться от открытого вмешательства. Он не сомневался, что при ее нраве всего верней на нее подействует доброта. Уговоры позволены лишь одной стороне. Снисходительность всего семейства, желания которого будут Фанни безусловно ясны, может наилучшим образом способствовать успеху. Согласно с принятым решением, сэр Томас при первом же удобном случае сказал Фанни с мягкой печалью, которую, как он надеялся, Фанни постарается рассеять:

– Что ж, Фанни, я виделся еще раз с мистером Крофордом и узнал от него, как обстоят дела между вами. Он удивительнейший молодой человек, и, чем бы все ни кончилось, ты, конечно же, понимаешь, что внушила ему чувство далеко не заурядное. Правда, ты еще слишком молода и не знаешь, сколь неустойчива, изменчива, непостоянна любовь по самой природе своей, а потому не можешь изумляться, как я, тому замечательному упорству, с каким он встречает твой отказ. Им движет одно лишь чувство к тебе, он нисколько не считает это своею заслугою, и, должно быть, он прав. Однако ж при том, какой прекрасный он сделал выбор, его постоянство исполнено благородства. Будь его выбор не столь безупречен, я осудил бы его упорство.

– Мне, право, очень жаль, сэр, – сказала Фанни, – что мистер Крофорд будет по-прежнему… я знаю, что для меня это весьма лестно, и чувствую, что не заслуживаю такой чести, но я так убеждена, и говорила ему о том, что никогда не буду в силах…

– Дорогая моя, – прервал ее сэр Томас. – Не стоит об этом. Твои чувства мне известны не хуже, чем, должно быть, тебе мои желания и сожаления. Тут ничего более не скажешь и не сделаешь. С этого часу мы с тобою уже никогда не возвратимся к этому разговору. Тебе нечего опасаться, не из-за чего тревожиться. Ты ведь не можешь предположить, что я способен уговаривать тебя выйти замуж против твоей воли. Я пекусь единственно о твоем счастии и благополучии, и от тебя только и требуется, что потерпеть старания мистера Крофорда убедить тебя, что они вовсе не совместимы с его счастием и благополучием. Он действует на свой страх и риск. Тебе ничто не грозит. Я обещал ему, что он сможет с тобою видеться всякий раз, как станет у нас бывать, как, вероятно, и было бы, если б ничего между вами не произошло. Ты будешь видеться с ним в нашем обществе наравне со всеми нами столько, сколько сможешь, не вспоминая о том, что тебе неприятно. Он так скоро покинет Нортгемптоншир, что даже и эта небольшая жертва потребуется от тебя не так уж часто. Будущее представляется мне весьма неопределенным. А теперь, дорогая моя Фанни, мы покончим с этим разговором.

Обещанный отъезд Крофорда – вот единственное, о чем Фанни думала с удовольствием. Однако ж добрые слова дядюшки, его снисходительность она оценила по достоинству; и когда она рассудила, сколь многое ему неизвестно, то поняла, что не вправе удивляться тому, какую линию поведения он избрал. Он, который отдал дочь замуж за Рашуота. Где уж от него ждать романтической утонченности. Ей следует исполнять свой долг и верить, что со временем долг этот станет менее тягостен.

Хотя ей было всего восемнадцать, не могла она предположить, будто чувство Крофорда вечно; не могла не надеяться, что упорно, непрестанно противясь ему, в конце концов положит ему конец. Сколько времени могла она отвести на это в своем воображении, это уже другое дело. Было бы несправедливо спрашивать у молодой особы, как высоко она оценила свои совершенства.

Вопреки своему намерению молчать сэр Томас был вынужден еще раз заговорить о сем предмете с племянницею, чтобы коротко подготовить ее к тому, что он должен посвятить во все тетушек; мера, которой он предпочел бы избегнуть, будь это возможно, но она стала необходима, поскольку Крофорд отнюдь не желал сохранять в тайне свои чувства и стремления. Он и не думал ничего скрывать. В пасторате все уже было известно, он любил говорить о будущем с обеими своими сестрами, и ему было бы только приятно иметь осведомленных свидетелей его успешного продвижения к своей цели. Узнав об этом, сэр Томас понял, что должен немедля сообщить обо всем жене и свояченице; хотя опасался за Фанни, не меньше ее самой страшился того, как на это отзовется миссис Норрис. Он весьма осуждал ее неуместное, хоть и добронамеренное усердие. Поистине, к этому времени сэр Томас уже явно был недалек от того, чтобы причислить ее к тем добронамеренным людям, кои всегда совершают неуместные и чрезвычайно неприятные поступки.

Тетушка Норрис, однако ж, утешила его. Он настаивал, чтобы к племяннице относились снисходительно и не донимали ее поучениями; и миссис Норрис не только пообещала, но и соблюдала обещание. Только вид у ней стал еще недоброжелательней прежнего. Она гневалась, отчаянно гневалась на племянницу, но более за то, что ей сделано такое предложение, чем за то, что Фанни его отвергла. Это предложение было обидно и оскорбительно для Джулии, вот на ком Крофорду следовало остановить свой выбор; а помимо того, тетушка Норрис не могла простить Фанни, что та пренебрегла ею; и как ей было не испытывать недоброе чувство при таком возвеличении той, которую она всегда старалась посрамить.

Сэр Томас счел ее куда благоразумней, чем она того заслуживала, а Фанни готова была благословлять ее за то, что она выказывала неудовольствие единственно своим видом, но не словами.

Леди Бертрам приняла новость по-иному. В прошлом она была красавица, и состоятельной красавицею оставалась всю свою жизнь; и лишь красота да богатство внушали ей уважение. А потому известие, что руки Фанни просит человек денежный, очень возвысило племянницу в ее глазах. Убедившись, в чем она прежде сомневалась, что Фанни вправду очень хороша собою и выгодно выйдет замуж, леди Бертрам почувствовала, что возможность называть Фанни племянницею в некоторое роде делает ей честь.

– Ну, Фанни, – сказала она, едва они остались одни, а она даже испытала что-то вроде нетерпенья, так хотелось ей остаться наедине с племянницею, и на ее лице выразилось непривычное оживленье. – Ну, Фанни, нынче утром мне сделали весьма приятный сюрприз. Разок-то мне надобно об этом поговорить, я так и сказала сэру Томасу, разок мне это необходимо, а после я уже не буду. Поздравляю тебя, дорогая моя племянница. – И самодовольно на нее глядя, прибавила: – Хм… наша семья и правда красивая.

Фанни покраснела и поначалу не знала, что на это сказать, а потом, надеясь поразить тетушку в ее уязвимое место, отвечала:

– Дорогая тетушка, уж вы-то, без сомненья, не желаете, чтоб я поступила иначе. Не можете вы желать, чтоб я вышла замуж, ведь вам недоставало бы меня, верно? Да, вам, без сомненья, очень бы меня недоставало.

– Нет, моя дорогая. Раз тебе сделано такое предложение, я бы прекрасно без тебя обошлась. Если ты выйдешь замуж за такого состоятельного человека, как мистер Крофорд, я прекрасно без тебя обойдусь. И тебе следует понимать, Фанни, что каждая молодая девица просто обязана принять такое великолепное предложение.

То было едва ли не единственное правило поведения, единственный совет, какой получила Фанни от тетушки за восемь лет с половиною. И он заставил Фанни замолчать. Она почувствовала, что спорить бесполезно. Если тетушка чувствует иначе, чем она, нечего и надеяться вызвать у ней понимание. Леди Бертрам вдруг стала на удивленье разговорчива.

– Я тебе вот что скажу, Фанни, – объявила она. – Он уж точно влюбился в тебя на балу, уж точно он попался в тот вечер. Ты тогда выглядела замечательно. Все так говорили. Сам сэр Томас так сказал. И ведь Чепмэн помогала тебе одеваться. Я очень рада, что послала к тебе Чепмэн. Я и сэру Томасу скажу, что это случилось в тот вечер. – И, следуя все тем же радостным мыслям, она несколько погодя прибавила: – И вот что я тебе скажу, Фанни… В следующий раз, когда у моей мопсы будет потомство, одного щенка получишь ты… такого подарка я не сделала даже Марии.