II. Абсолютизация первенства

 

Ощущение утраты, осознание человеком ущербности своей природы, порождает основной конфликт истории. На уровне социума он проявляет себя в борьбе классов, каждый из которых стремится утвердить свое верховенство, над обществом, на уровне индивида — в стремлении подняться вверх по стратификационной шкале и вернуть утраченное.

Принято считать, что особенной мере отчуждение проявляется в пространстве репродуктивного исполнительства, но все же ошибкой было бы считать, что сфера творчества подвержена ему в меньшей степени.

Отчуждение и противопоставление человеку всего, что, собственно, и делает его человеком, не может не породить стремление возвратить утраченную целостность бытия. Вот только возможно ли это там, где проявление даже малой части отнимаемого тотальным распадом единой жизнедеятельности рода отражается в миросозерцании едва ли не как всевселенское чудо?

Обратимся к тому, что, как правило, проходит мимо критического сознания. Давно уже стало общепризнанным, что ни один человек не похож на другого. Правда, до Лейбница справедливость этой истины ограничивалась пределами глубокого интеллектуального зазеркалья сложных для понимания философских абстракций. Но его трудами («...Каждая монада необходимо должна быть отлична от другой. Ибо никогда не бывает в природе двух существ, которые были бы совершенно одно как другое и в которых нельзя было бы найти различия внутреннего или же основанного на внутреннем определении»)[5] она начинает внедряться в аксиоматический фонд обыденного сознания. И все же, вопреки этой аксиоме, столкновение с ярко выраженной непохожестью даже сегодня вызывает удивление. Легко соглашаясь с уникальностью каждого, мы, тем не менее, живем в полной уверенности в существовании некоего «общего ряда», где без остатка растворяется все, что отличает нас друг от друга; и даже определяя кого-то как «личность» мы в первую очередь подчеркиваем незаурядность человека, выделение из этого неразложимого на атомы индивидуальностей массива.

С отчуждением творчества в единой системе ценностей социума как некоторое самостоятельное начало конституируется способность индивида самостоятельно создавать новые эталоны, ценности, идеалы, которые, в свою очередь, подчиняют себе и поведение, и даже образ мысли других. Именно эта способность осознается как нечто превосходящее все другие свойства, присущие «обыкновенному» индивиду, иными словами, как некий особый (Божий) дар. Каждый, кто обладает ею в степени, превышающей фоновые значения, ставится общественным мнением вне своего окружения, возносится над ним, в крайней же точке возвеличения фетишизируется как носитель какой-то иной, «надчеловеческой», природы.

Существует множество градационных ступеней подобного обособления, но можно выделить основные: «личность», «талант», «гений»; и все это при том, что чертами личности, как в житейском, так и в научном обиходе, наделяются без исключения все, кто усвоил ключевые ценности своего социума. Ими, по мнению психологов, не обладают разве что олигофрены развитых стадий...

Однако в действительности способностью к творчеству (в той или иной мере) обладает любой. В конечном счете эта способность является принадлежностью биологического вида человека, меж тем объективные законы биологии таковы, что все, свойственное виду, является неотъемлемым достоянием любого отдельно взятого индивида. Вопрос лишь в степени развития тех или иных качеств. Поэтому даже подлинные таланты встречаются куда чаще, чем это обычно представляется зашоренному социальными условностями взгляду. Реальность такова, что способность к созданию новых ценностей, могущих по-своему форматировать жизнедеятельность других людей, проявляется практически во всех сферах человеческого бытия. Ею, как и высшими формами ее проявления (талантом, гениальностью) наделяются не только художники и ученые, но также инженеры, программисты, военачальники, политические лидеры, спортсмены... Полный ряд даже укрупненных родов доступных человеку занятий не поддается никакому перечислению. Впрочем, идолизируются таланты не только представителей уважаемых всеми профессий, но (не будем преувеличивать ни добродетели нашего общества, ни даже нашего собственного отношения к миру) фальшивомонетчиков и пиратов, финансовых аферистов и проституток. Правда, там, где обнаруживается выдающийся, то есть куда выше обыденности развитый, дар, и те и другие (и бесчисленные третьи, четвертые, пятые...) облагораживаются согласным сознанием большинства и облекаются в какие-то незапятнанные ни злом, ни пороком одежды. Робин Гуд, Стенька Разин, Зорро предстают как примеры одного известного всем ряда; греческие гетеры, выходящие из трущоб византийские императрицы, маркизы помпадур, леди гамильтон — другого.

Уже само многообразие творческих способностей, даруемых ли природой, ниспосылаемых ли бессмертными богами, должно было бы наводить на мысль о том, что свой талант присущ каждому. Но в действительности этого нет. Долее двух тысячелетий в сознании европейца господствует рожденное греческими интеллигентами (впрочем, как показано, задолго до них еще и шумерским эпосом) представление о принципиально иной природе любой выдающейся личности. Согласимся, что такое представление в состоянии по-своему формировать и ее собственный взгляд на вещи. Вдумаемся: кем должен сознавать себя тот, кого согласное мнение большинства возносит над другими? Первым среди равных? Едва ли, ведь равенство с прочими обесценивает личные достоинства, делает их относительными. Победителям же грезятся одни абсолюты; ставшие первыми ищут (и всякий раз находят!) доказательства избранности, исключительности собственной природы. Доказательства принадлежности к какому-то иному, звездному, миру, вследствие чего идолическое поклонение того, земного, в котором вынуждены жить они сами, оказывается обусловленным не столько результатом уже свершенных ими великих деяний, сколько самой уникальностью соткавших их плоть стихий и материй...

Нередко воспитанный этим унаследованным от истекших тысячелетий культурным посылом человек, еще ничего не успев дать людям, уже с нетерпением ждет от них, чтоб именно они взяли на себя труд разглядеть таимые сокровища его души, понять, полюбить и вознести его над всеми. При этом сам он свободен от всего, благодаря чему скрытые в нем достоинства могли бы стать очевидными для прочих. Если этого не происходит, целый мир становится должником, и его нежелание платить по своим счетам в великом множестве рождает мизантропов, разочаровавшихся и в человечестве, и в самой жизни людей. Вспомним популярную тему школьных сочинений, рожденную культовой фразой одного из героев старого советского фильма: «Счастье — это когда тебя понимают». Пусть жаждущий признания и сам готов ко многому,— но только во имя тех, кто уже сегодня способен убедить себя в его исключительности: «утром слава — вечером подвиг»; и если нет этого упреждения, нет и тех, ради которых можно было бы идти на какие-то жертвы...

Именно жажда исключительности рождает неистребимое стремление к первенству, но и оно не прибавляет отчужденному человеку ничего человеческого. Скорее напротив. В животном мире аутсайдер теряет право на оставление потомства, и все то, что составляет достоинство его генотипа, выпадает из единого генезиса вида. Вот так и в формировании высшего звена эволюции свой след оставляет только сильный — слабый канет в безвестность; все откровения его личного опыта оставаясь невостребованными никем, часто даже близкими, выпадают из формирования духовного опыта поколений. Бесчисленные толпища слабых и побежденных оказываются нужными истории не как суверены, но лишь как питательная среда, как нечто, унавоживающее великих. Именно болезненное нежелание раствориться в этом позорном для большинства «нечто» и заставляет нас вступать в безостановочную гонку за лидером... Впрочем, даже аналогия с благодатным гумусом не способна примирить никого с долей побежденных.

Всеобщее ожидание успеха и тотальная состязательность — вот центральный нерв всей европейской культуры. Уже у Гомера мы читаем:

 

Старец Пелей своему заповедовал сыну Пелиду

Тщиться других превзойти, непрестанно пылать отличиться.^[6]

 

Кстати, эта заповедь на страницах Илиады появляется дважды, первый раз в четвертой песне, второй — в одиннадцатой.[7] Такой рефрен не случаен, ибо со временем острая жажда первенства, стремление во что бы то ни стало превзойти окружающих становится одним из определяющих качеств свободнорожденного эллина. Не случайно на самой заре европейской цивилизации, в Древней Греции все общественные мероприятия, даже многие официальные празднества, происходили в виде соревнования или, говоря языком того времени, в форме агона. Еще палестры устраивали ежегодные соревнования между юношами; всё, чему они учи­лись в гимнасии, принимало именно этот формат. На всех празднествах ритуальные песнопения в честь богов обязательно дополнялись мусическими агонами. Атмосфера состязательности охватывала собой даже философские беседы на отвлеченные темы, ярчайший пример чему мы можем видеть в диалогах Платона.

Пусть никто не способен обладать в полной мере всем, что присуще человеческому роду в целом, но каждый из людей талантлив в чем-то своем, и властвующий над всеми отправлениями общественной жизни дух агона вселяет уверенность в том, что к славе ведет великое множество самых разнообразных дорог.

 

Боги не всякого всем наделяют: не каждый имеет

Вдруг и пленительный образ, и ум, и могущество слова;

Тот по наружному виду внимания мало достоин,

Прелестью речи, зато одарен от богов; веселятся

Люди, смотря на него, говорящего с мужеством твердым

Или с приветливой кротостью; он украшенье собраний,

Бога в нем видят, когда он проходит по улицам града.[8]

 

А следовательно, самый состав атмосферы античного города порождает в своем гражданине острую потребность совершенствоваться во всем, что может заслужить восхищение его сограждан, прославить родной город. А значит, и свои победители были не только в воинских искусствах. Поэтому не только герой Олимпийских игр осыпался божественными почестями (некоторые города с целью освободить проход торжественной процессии прославившего их гражданина даже срывали часть городской стены). Современники свидетельствуют, что когда Вергилий входил в театр читать свои стихи, граждане оказывали ему почести, подобавшие самому принцепсу; после же смерти иды октября, день смерти поэта, становятся для Рима священным днем.

В общем, со временем искомая всеми особость делает личность неким «эксклюзивом», первой ступенью восходящей к гению градации творческих способностей. Именно исключительность природы выделяет человека из общей массы, возносит над нею и противопоставляет ей. Лексическим же аналогом всех тех, кто располагается ниже, становится понятие посредственности. В итоге «личности», способные являть высшие достижения человеческого рода, становятся собранием творящих историю культурных героев, гумус (хорошо, если так) «посредственностей» — неделимой на индивидуальности «массой», «толпой»... пылью под ногами первых. Весь мiр начинает делиться на «королей» и «возчиков», и, как сказал Шиллер о Канте, когда первые начинают строить, у остающихся в безвестности вторых только прибавляется работы.

Подобная дифференциация — закономерный результат все того же отчуждения. Стремление стать «личностью» (лучше «талантом», еще лучше «гением») — это оборотная сторона превращения человека в частицу аморфного людского повидла, которому — как что-то внешнее, чужое, большей частью враждебное — противостоит вся цивилизация и культура, все общество со всеми его институтами. Еще в XIX в. русской социологической мыслью было замечено: «...нормальное развитие общества и нормальное развитие личности сталкиваются враждебно <...> пусть общество прогрессирует, <...> личность при этом регрессирует <...> общество есть первый, ближайший и злейший враг человека, против которого он должен быть постоянно настороже. Общество самым процессом своего развития стремится подчинить и раздробить личность, оставить ей какое-нибудь одно специальное отправление, а остальные раздать другим, превратить ее из индивида в орган».[9]

Воспротивиться этому можно только восстав против ценностей общества, и достижение превосходства над своим окружением становится синонимичным его завоеванию, покорению. Чаще всего, говоря об успехе, мы употребляем именно эти категории. Диалектика же фетишизации проявляется в том, что эвфемистичность «военной» терминологии образует собой лишь поверхность вещей,— в их скрытой глубине власть таланта и власть государственного Левиафана нередко обнаруживают себя как разные стороны одной и той же медали.