ПЕСНЬ I
Йе-руж У подножия старого мескитового дерева, возложившего свои ветви на землю, сидела темнокожая женщина. На глянцевом теле были лохмотья, отдаленно напоминающие одежду. Камешки впивались в ее ноги, но эта женщина привыкла к боли, как ее мать, мать ее матери и весь их род. Из тряпичного свертка, который она крепко прижимала к сердцу, раздался плач, после чего непослушный комочек начал содрогаться, кричать, требовать безраздельного внимания. Женщина приоткрыла сверток, за которым показались темные ручки, ножки и безумно красивые детские глаза, еще не знавшие, что такое грусть. Черные сапфиры бессмысленно уставились на взрослое лицо. Казалось, через взор темнокожая говорила своему чаду, как она его любит. Бесцеремонно стянув подобие лямки, женщина обнажила грудь и ткнула орущему младенцу, чтобы тот успокоился. Ребенок жадно припал губами к большому соску, утоляя голод. Это и неудивительно, ведь с самого утра они вдвоем были на ногах, собирая дикие авокадо. Фон медленно заливался оранжевым светом, и солнце, будто огромный прожектор, рисовало красивые силуэты из каждого, даже самого маленького рельефа; на песке вырастали ветки деревьев и уходили в сторону, противоположную от небесного светила; растекались тени камушков, постепенно увеличиваясь в своих размерах; звуки природы претерпевали изменения; огненный шар таял за горизонтом. Женщина отложила успокоившийся сверток к подножию дерева и перебросила тяжелую корзину с плодами через плечо. Их путь еще не закончен. Неожиданно по ее коже пробежал холод: за ними наблюдают. Женщина резко обернулась к ребенку и увидела, как во тьме склонившихся веток загорелись красные огни. Авокадо полетели вниз, глухо ударяясь о землю. Со скоростью ящерицы темнокожая бросилась к ребенку, схватила его и застыла перед горящими огнями. Из бронзовых теней медленно двинулось огромное существо, напоминающее хищника из мифов ее народа. Оно было подобно волку, но в разы больше и мощнее. Над налитыми кровью глазами топорщились густые брови, а каждый зуб в скалящейся пасти был размером с указательный палец. Женщина еще крепче прижала к груди не к месту повеселевшего ребенка и присела на корточки. – Йе-руж, – выдохнула она. Легенда гласила, что огромный волк был олицетворением зла, призванным колдунами Вуду, и сеял хаос там, где появлялся. Горячее зловонное дыхание зверя окутывало ее лицо. Слюна стекала с безобразной пасти мифического существа, а приглушенный рык лишал всяческой надежды на спасение. Женщина перебирала в голове все варианты, но каждый заканчивался лишь одним: ее и сына разорвет на куски огромный оборотень, вышедший из старых легенд. Терять было нечего. С криком она рванула в сторону селения, но дорога занимала порядка двух километров. Огромная тварь догнала бы ее, в лучшем случае, на сотом метре. Женщина бежала с закрытыми глазами, понимая, как бессмысленно уходит ее существование. Если бы спасти хоть маленького сына, который не успел даже узнать, что такое жизнь. Лишь спустя несколько секунд за их спиной послышался галоп огромной твари. Казалось, монстр намеренно дал своим жертвам время, чтобы вдоволь позабавиться. Мясистые лапы ударялись о землю, сотрясая ее. Несколько раз зверь подбегал почти вплотную и задирал мокрым носом лохмотья, висевшие на женщине, однако не причинял никакого вреда. Но вскоре демону надоела подобная забава, и он сбил женщину когтистой лапой. Темнокожая не смогла удержать равновесие после такого сильного толчка в спину и упала в двух метрах от монстра, чуть не навалившись на своего ребенка, но вовремя удержавшись на локтях. Рубиновая жидкость контрастом выступила на черном теле. Женщина медленно повернулась и посмотрела в красные глаза волка. – Съешь меня, но не трогай сына, иначе мой дух не оставит тебя в покое. Если бы волки пользовались мимикой, которая подобна человеческой, можно поклясться, что на морде твари вырисовалась ехидная полуулыбка. Прищуренный глаз кинул взор на лежащий рядом сверток и облизнулся. Женщина подползла к нему ближе, практически коснувшись лицом его морды. Из пасти доносилась вонь разлагающейся плоти. – Меня. Съешь меня, но не тронь ребенка! Йе-руж указал носом на спокойное дитя и тихо прорычал, пытаясь что-то объяснить своей жертве, затем перевел кровавый взгляд на нее и снова издал рычание, но теперь более громкое. Темнокожая поняла, что ценой спасения ребенка станет ее смерть и тяжкая участь чада, но лучше так, чем оборвать только начавшуюся жизнь. Она смиренно закрыла глаза и подняла подбородок. Монстр открыл зловонную пасть и одним движением загнал клыки в голову женщины. Смерть наступила мгновенно, тело обмякло. Волк убивал не для того, чтобы утолить свой голод. Его побуждали мотивы дикого хищника, который находил в убийствах своеобразную утеху. Пиршество йе-ружа было картиной не для слабонервных. Он привык убивать, вгрызаясь в шею или голову своих жертв, потому что их предсмертные вопли очень быстро надоедали, и зверь старался разделаться как можно скорее. Далее, монстр вгонял клыки в верхнюю часть лба и подбородок жертвы, после чего выгрызал лицо, окончательно уродуя и делая неузнаваемыми тела. Он съедал лицо, вылизывал кровь на оставшейся части черепа и уходил, а старая легенда распространялась с новою силой. Некоторые разбойники использовали этот трюк, чтобы сбить людей с толку, направить по ложному следу, посему содеянные ими убийства часто приписывали огромному чудовищу, которое выходило на охоту с наступлением темноты. Ревнивцы, воры, садисты, и всех их объединяет один грех. Чаще в селениях было куда больше зла, чем за их пределами. Монстр подошел к младенцу, который затих, глядя на мохнатого зверя. Он дал слово женщине, которую убил, однако младенец был его добычей, а все добытое йе-руж предоставлял бокорам, и только духам известно, какую судьбу колдуны уготовят ребенку. Волк на удивление аккуратно взял за край тряпичный сверток, опасаясь ранить младенца острыми клыками. Теперь его путь лежал к полуразваленному дворцу покойного короля Анри Кристофа.
***
Теплое утро встретило первыми лучами солнца, пробившимися сквозь деревянную ширму. Огромная доска одновременно играла роль и стены, и дверей. На каменном выступе лежал юноша. Длинные черные пряди перепутались между пальцами руки, которая лежала на глазах. Загорелая кожа незнакомца свидетельствовала о том, что он не был одним из тех темнокожих, оказавшихся здесь по воле французов. Однако в его экзотической внешности не было и европейского отголоска. Солнце коснулось его остренького носа, а пухлые алые губы промямлили что-то совершенно нечленораздельное. Юноша никак не хотел отпускать последние фрагменты сна. Волосы шелохнулись и опустились ровным водопадом на землю. Юноша убрал руку и устремил свой взор к надоедливым лучам, что всячески лезли из щелей в древесине. Серые глаза окаймляли длинные черные ресницы, а густые брови вздернутой дугой поднимались к вискам. Женские черты лица на удивление хорошо гармонировали с красивым мужским телом. Человек связал на бедре два конца выцветшего покрывала, которое спасало его от ночных насекомых. Сан-Суси. Люди остерегались этого места, считая, что оно проклято духами. Их опасения не были беспочвенными. В свое время самопровозглашенный король Гаити покончил с собой, а десятью днями позже его шестнадцатилетний сын был заколот штыками восставшего народа. Из-за ограниченных революционных убеждений толпы людей не пощадили даже ребенка. Этот дворец познал слишком много крови, поэтому в народе бытует легенда о призраках, что ходят длинными коридорами замка в ожидании жестокой расправы с кровожадными революционерами. Коренному жителю островов это было только на руку. Пэйта обжил это местечко, а не к месту любопытные людишки близлежащих городов и селений обходили его десятой дорогой. Все складывалось для юного индейца наилучшим образом. На втором каменном выступе, который, по всей видимости, служил юноше столом, лежало два общипанных и обжаренных голубя, а также кувшин со свежей водой. – Что бы я без себя делал, – эгоистично улыбнулся Пэйта. Для такого сильного тела это был слишком легкий завтрак, однако ситуация диктовала свои условия. Вчера было не до охоты, так как индеец предпочел отдохнуть от длительного путешествия к Кап-Аитьену. Путешествие, как оказалось, забрало гораздо больше сил, чем предполагал Пэйта. Обгладывая кости второго голубя, юноша накидывал на себя коричневую жилетку из легкой кожи, а после завтрака надел тканевые штаны черного цвета. Острые клыки диких зверей, которые красовались на плечах куртки, свидетельствовали о храбрости своего обладателя, потому как всех этих животных он убил собственноручно. Пэйта поцеловал медальон в виде ворона и отправился в сторону той части Сан-Суси, которая была наиболее обезображена последним землетрясением. Коренной житель Гаити вышел на тропу, что вела к полю, укрытому до основания разрушенными стенами замка. Утреннее солнце еще не жгло, но уже открывало далекие горизонты. Его взору открывались прекрасные пейзажи в виде лесистых холмов, зеленых ярусов бывшего дворца и виднеющихся развалин, стены которых хоть как-то напоминали собой здание. Любой человек, никогда не живший в этих краях, был бы повержен в неописуемый восторг от увиденного, однако для индейца это было подобно выходу в собственный двор. Казалось, его совершенно не интересовала красота здешних мест. Чем ближе к стенам подходил Пэйта, тем отчетливее слышал раздражающий звук. То ли писк, то ли визг, напоминающий присутствие в развалинах каких-то грызунов. Однако уже через несколько минут быстрого шага в писке можно было различить плач маленького ребенка. Раздражение отразилось на мимике юноши. Он непроизвольно сморщил остренький носик и лоб. Больше всего его раздражал шум, в особенности человеческий голос высокой тональности. – Заткнись! – заорал человек, вваливаясь в полуразрушенную комнату. Ребенок стих на мгновение, после чего зашелся еще более громким криком. Пэйта схватил его обеими руками и начал трясти, приказывая малышу заткнуться, но вонь, исходящая от тряпки, в которой он лежал, скоро напрочь отбила у индейца охоту брать его в руки. Он на такое не подписывался. Юноше пришлось вернуться в свою комнату, чтобы взять старую тряпку, которая служила ему дополнительным покрывалом в холодную пору. Делать нечего. Пэйта осторожно приблизился к орущему человечку и стянул с него испачканную ткань. Малыш, который до этого времени был неопределенным полом, оказался будущим мужчиной. От этого индейцу стало противно вдвойне, потому как он всегда полагал, что мужчина должен рождаться с уже закаленным характером и стальными нервами. Вытирая остатки нечистот, человек взывал ко всем духам, чтобы орущий ребенок, наконец, заткнулся. Он с силой водил мелкое существо задницей по траве, надеясь, что это хоть как-то поможет. Уж очень не хотелось пачкать руки фекалиями. Но темнокожий ребенок орал с еще большей силой, и тогда Пэйта ударил его по руке двумя пальцами. Пауза. Снова плач. Человек повторил удар. Так продолжалось до тех пор, пока индеец не сдался и не укутал мальчика в свое любимое покрывало. Теперь предстояло лишь отыскать бокоров. Дорога путешественника и его непослушной ноши простиралась к лесам на холмах. Благо, собрание колдунов проводилось неподалеку от изувеченного тела Сан-Суси. Пэйта даже не заметил, когда стих плач. Он нес ребенка в одной руке, бережно прижав к себе. Это могло бы стать очень трогательной картиной, если б не тот факт, что через несколько минут кучка полоумных должна будет решить его судьбу. Но юноша был обязан им своей жизнью. С кораблями чужаков прибыло и нетривиальное испытание для всех краснокожих. Живая мясорубка, которая не отличала стара от млада, дев от воинов, которая не щадила никого. На глазах Пэйты были изодраны в клочья тела, отдаленно напоминающие людей; привезенные из неизвестных миров животные скалили у лиц детей свои зубы, капая слюной, обгладывая кости их матерей и отцов; бледнокожие люди насиловали их женщин, склоняли на колени мужчин, также призывая к аморальным действиям. Коренные жители островов были истреблены, а на их место привезли темнокожих рабов, которые совершали свои жалкие потуги в виде революций, борясь за нечто эфемерное. Что могли понимать они, те, которые нагло заняли место целого народа, словно ничего и не было? Маленький Пэйта всей душой ненавидел насилие, кое привезли бледнокожие чужаки, но также он ненавидел свой народ за его слабость и глупость. Его бросали в дрожь душераздирающие крики и лужи крови. Не выдерживали нервы. Мальчик чудом выкарабкался из самой преисподней. Бокоры же оказались единственными, кто позволил ему выбирать, оставаться мертвым или стать живым. Вскоре перед ними вырисовались силуэты колдунов, которые сидели вокруг дымящегося костра. Индеец виновато опустил голову и двинулся в их сторону. Он знал, что ему нечем порадовать своих наставников: ни золота, ни еды, ни ингредиентов для зелий. Однако человеческая душа может оказаться много ценнее. Проходя между деревьями, индеец тщательно подбирал слова в свое оправдание. Один из колдунов привстал на корточки и вдохнул дым тлеющих трав. – Лоа приходили ко мне этой ночью, – монотонно и быстро проговорил темнокожий бокор, закатывая глаза. – Они поведали мне о твоих свершениях. Ты уверенно шел к селению, но – не прошло и часа – ты свернул со своей тропы. Нарисуй мне свою причину. – Бокор сомкнул веки, готовый представлять создаваемую картину. – Меня увидела местная женщина… – Я вижу прорастающее семя в ее чреве, – прервал жрец. Его речь была очень быстрой и слегка хрипловатой. – Она была схожа с теплым очагом, который привлек твой запах. Не крути, щенок, – завертел головой жрец. – Ты пошел вслед за ней, став рабом запаха крови и молока. Пэйта замялся. Он не знал, что женщина вынашивала ребенка, но бокор говорил правду: он преднамеренно свернул со своей тропы. Острый запах тлеющей травы щипал ноздри, проникая чуть ли не в само его сознание. Это был один из методов, который позволял жрецам проникать в мысли сторонних. Юноша подбирал слова, словно француз-ювелир, который выбрасывает даже хорошие драгоценности острова в угоду наилучшим. – Я убил женщину, но перед этим она попросила меня оставить ее ребенка в живых. Жрец распахнул свои веки и впился безумными глазами в красивое лицо индейца. Глазные яблоки, казалось, вот-вот выпадут из своих орбит. Кровавые нитки пересекали белки глаз. – Волк уступил человеку. Но волка и человека не связывало ничего. Твое семя остывшее. Юноша перестал отводить взгляд и без страха бросился в омут сего безумия. – После убийства безопаснее не появляться близ селения несколько месяцев. Я решил принести в жертву пантеону хотя бы ее чадо. Молодой индеец изо всех сил старался думать о том, что сказал. Он всецело сконцентрировался на одной мысли: служба пантеону была превыше собственных выгод. Но в глубине души гаитянского чудовища все еще дрожал огонек черных глаз, с которым беспомощная женщина молила не о помиловании себя, но о помиловании ребенка. Тогда сердце чудовища дрогнуло, и тем самым он поставил под сомнение века, которые смиренно принес в жертву на алтарь бокоров и их пресловутого пантеона. Йе-руж слишком долго не испытывал человеческих эмоций и всячески отторгал, но кровавые глаза зверя не видели искреннего самопожертвования со времен смерти Анри Кристофа. Первый и единственный король Гаити отдал свою жизнь не из трусости, а храня непоколебимую веру в благоразумность возненавидевших его людей. Если за его спиной и были грехи, то он смыл их собственной кровью. Жрецы издали короткий хрип. Это означало, что оправдания Пэйты были приняты. – Ты принесешь в жертву лоа ребенка, и они простят твою провинность, волчонок. Ты должен жить ради Бондье и пантеона. Наши пальцы испачканы твоей кровью, наши пальцы вытаскивали шипы из твоего духа. Жрецы снова захрипели, но теперь это был продолжительный хрип, который давал время подготовить и принести жертву в круг бокоров. Юноша вернулся к спящему младенцу, которого оставил неподалеку в кустах, и встал между говорящим жрецом и тлеющими травами. Хрип прекратился. Жрец выпучил свои глаза и одарил Пэйту желтым оскалом кривых зубов. Неожиданно, ребенок проснулся. Блестящие сапфиры бросили доверчивый взгляд на индейца. Мальчик улыбнулся и попытался схватить рукой ниспадающие пряди ровных волос, но Пэйта резко отдернул голову, беспомощно отстраняясь. Однако ребенок все равно нашел, во что бы вцепится, и схватил большой палец левой руки, которой индеец прижимал малыша к себе. Последние капли уверенности покидали того, кто держал в страхе все города и селения этого острова. Видимо, эмоции оборотня были слишком ощутимы в таком окружении: бокор зашипел, словно испуганная кошка, и отпрянул назад. Его разрисованное тело содрогнулось. – Не крути, не крути, щенок. Отдай нам ребенка. – Он бросил горсть песка в сторону чада. На руке жреца чудной музыкой заиграли мелкие косточки белоснежного браслета. – Ты на крови своих создателей поклялся. Твоя добыча – наша добыча. Не крути, не обманывай нас, волчонок. Прижми хвост и склонись. Пантеон тебя принял: ты должен пантеону. Юноша понял, что скрывать что-либо уже нет никакого смысла. Глаза выдавали его с головой. Отвращение к маленькому темнокожему, лежавшему в собственных испражнениях, переросло в чувство ответственности за данное слово. – У меня есть одно желание, – сдавленно произнес Пэйта. – Вы говорили, что я имею одно-единственное желание за всю вторую жизнь. Я его еще не использовал. Индеец сам не верил, что просит не деньги, не еду, не лучший кров, не одежду и не драгоценности, которые килограммами таскал в круг бокоров. Колдуны Вуду всегда восхищались его выдержкой, даже когда юноше не было что есть и надеть, он молчал. Его добыча – их добыча, и не существовало никаких «но». До этого дня. Жрец был явно недоволен. На четвереньках он подобрался поближе к индейцу, встал на ноги и с любопытством заглянул в тряпичный сверток. Его выпученные глаза пугали. Он начал шумно вдыхать змеевидный дым, что-то ворчал, проводил рукой с браслетом над тем, кого пожелал оставить себе Пэйта. После этого небольшого обряда бокор осторожно отстранился, словно боялся разбудить спящего зверя. Он медленно присел на землю, пристально наблюдая за серыми глазами юноши. – Волчонок оказался волком. Ты созрел. – Темнокожий сунул руку в мешочек, набрал еще одну горсть песка, но в этот раз швырнул его в тлеющие травы. – Ты сделал хороший выбор, зрелый выбор. Мальчик станет твоим помощником, спутником и соратником. Наберись терпения, волчонок. Вдвоем вы будете сворачивать горы и ставить на колени города. Дай ему имя, исполняй его капризы, и лоа ниспошлют тебе того, кто станет твоей семьей.
ПЕСНЬ I Воззвание к музе и изложение предмета песней, гнева Ахиллесова и его последствий, стихи 1—7. Причина распри между Агамемноном и Ахиллесом; Хрис, жрец Аполлона, приходит в стан ахеян, чтобы выкупить дочь свою, в предшествовавшие битвы, при разорении Фив плененную и наградою из добыч Агамемнону данною, 8—21 и 366. Агамемнон отвергает его с поруганием; жрец удаляется и молит Аполлона о мщении за обиду; бог на воинство ахейское посылает язву; она свирепствует, 22—32. Ахиллес, по внушению Геры, собирает совет, чтобы изыскать средство к отвращению бедствия; Калхас, верховный жрец, открывает истинную причину оного и объявляет, что только возвращением Хрисеиды отцу ее и принесением жертв Аполлону прекратится язва, 53—100. Таким образом, раздраженный Агамемнон начинает распрю с Ахиллесом; возвратить Хрисеиды не отказывается, но с тем, чтобы немедленно дано ему было возмездие; Ахиллес, негодуя на корыстолюбие царя, оскорбительно упрекает его; Агамемнон возражает еще оскорбительнее и наконец грозит, что у самого Ахиллеса похитит Брисеиду, полученную им наградою от ахеян, 101—187. Ахиллес, оскорблением ожесточенный, обнажает меч на Агамемнона; является Паллада; ей покоряяся, он укрощает гнев, но, понося Агамемнона, объявляет, что он с мирмидонами более не участвует в брани, 188—244. Нестор убеждает их смириться, но тщетно, 245—304. Собрание прервано. Ахиллес и Агамемнон удаляются враждебные; первый — в стан свой, где, преданный гневу, остается без действия, 305 и 488. Последний отправляет Хрисеиду к отцу с умилостивительными жертвами богу; воинство очищается и также приносит жертвы Аполлону, 305—317. Между тем Агамемнон, совершая угрозы, посылает насильственно увесть Брисеиду от Ахиллеса, 318—348. Ахиллес молит мать свою, Фетиду об отмщении за обиду; она обещает просить Зевса, когда он возвратится на Олимп, ибо, со всеми богами отошед к Эфиопам, он не прежде как в двенадцатый день возвратится, 349—425. Между тем Хрисеида привезена к отцу с жертвами Аполлону: по принесении оных бог умилостивляется и язву прекращает, 430—488. Зевс возвращается на Олимп; Фетида предстает ему тайно и молит бога отомстить за сына ее; он преклоняется и дает ей обет, что трояне будут победителями в брани, пока Ахиллеса не удовлетворят за оскорбление Агамемнон и ахейцы, 492—533. Гера, недоброжелательная троянам, уведав о сем тайном совете, пагубном, как подозревает она, ахеянам, ею покровительствуемым, раздражается; распря Геры и Зевса во время пиршества, 534—567. Опечален весь сонм богов; Гефест возвращает их к веселости, 568—600; а боги, с наступлением ночи прекратив пиршество, отходят ко сну, 601—611. ПЕСНЬ II Зевс, дабы отомстить за обиду, Ахиллесу нанесенную, посылает Агамемнону, во время ночи, обольстительное сновидение, что он наконец завоюет Трою; стихи 1—40. Агамемнон, обольщенный и жаждущий без Ахиллеса взять Трою, спешит и сновидение свое, и намерение свое вести на бой всех данайцев открыть старейшинам, потом немедленно созывает собрание народное, 41—100. Но, не доверяя, готов ли народ вступить без Ахиллеса в сражение, испытывает дух его и притворно советует возвратиться в отечество, произнося свою речь со знаменитым в руках наследственным скипетром, 101—141. Народ, войною утомленный, не поняв намерения царя, быстро волнуется и бросается к кораблям, чтобы готовиться к отплытию, 142—154. Одиссей, Палладою возбужденный, нисшедшею с неба, убеждениями и угрозами укрощает смятение народное и своею властию восстановляет собрание, 155—210. Терсита, мужа безобразного и злословного, жестоко наказывает для примера другим, 211—277. Так укротив народ, Одиссей новою речью возбуждает его на брань, вспоминая между прочим прежние счастливые знамения и пророчество Калхаса, что Троя будет взята в десятый год брани, 278—335. В таком же разуме произносит речь Нестор и вместе советует употребить некоторый род тактики, разделив народ на племена и колена, 336—368. Агамемнон уже начинает раскаиваться в своей распре с Ахиллесом, приказывает бой и бранным жаром одушевляет всех, 369—393. Все спешат вооружиться; Между тем Агамемнон, заклав жертвы, старейших вождей приглашает на пиршество, прочие быстро, по своим кущам, приносят жертвы богам, насыщаются и готовятся к сражению, 394—440. Вестники по совету Нестора созывают ахеян на бой; вожди строят их, каждый свое племя, и выводят к сражению, 441—483. Подробное исчисление кораблей, народов и вождей, которые с Агамемноном пришли на брань Троянскую, 484—785. Трояне также, Политом извещенные о наступлении ахеян, под предводительством Гектора, и сами, и союзники их, выходят в поле, к холму Батиеи; краткое исчисление троян, союзников и вождей их, 786—877. ПЕСНЬ III Построенные воинства сходятся, трояне с криком, ахеяне тихо; стихи 1—15. Но до начала сражения Парис вызывает на единоборство храбрейших из ахеян; выходит Менелай; устрашенный Парис отступает, 16—37. Скоро, однако порицаемый Гектором, он решается на единоборство, долженствующее положить конец брани, 38—75. Гектор объявляет условия боя: победитель останется обладателем Елены и сокровищ, с нею похищенных, 76—95. Менелай, согласясь на оные, требует, чтобы договор был освящен присутствием Приама, 96—110. Воинства полагают оружия; с обеих сторон приготовляют жертвоприношения, 111—120. Между тем Елена, Иридою возвещенная о единоборстве Париса с Менелаем, всходит на башню Скейскую, откуда был вид на поле, 121—145. Старейшины троянские, там же собравшиеся, удивляются красоте ее. Приам ее расспрашивает, а она ему указывает и именует вождей ахейских: Агамемнона — стихи 146—190, Одиссея — стихи 191—224, Аякса, Идоменея — стихи 225—233. Елена ищет в воинстве и братьев своих Диоскуридов, но не находит, 234—245. Приам, вестником приглашенный, приезжает к воинству, сопровождаемый Антенором, 246—268. Договор единоборства освящается жертвоприношением, которое совершается с обрядами и обыкновениями древности, 269—303. Приам возвращается в Трою; Гектор с Одисеем измеряет место для битвы, бросает жребий, кому прежде начать ее; Парис и Менелай вооружаются, выходят, 304—344; сражаются, но Париса, уже побеждаемого, Киприда похищает и невредимого переносит в его опочивальню, 345—382. Богиня туда же приводит Елену, против ее воли, и, негодующую, поносящую Париса, покоряет нежным его желаниям, 383—448. Менелай бесполезно ищет скрывшегося противника; Агамемнон требует от троян установленных наград победителю, 449—461. ПЕСНЬ IV
|
