Роберт Лоуренс Стайн 4 страница

— Значит, у меня есть надежда! Отец, если вы меня любите, попробуйте обратиться к самому Ричарду.

Отец решительно воспротивился такой идее.

— Поднимать этот вопрос означало бы, что мы не в курсе обстоятельств и незнакомы с процедурой. Мы в Наварре не так уж отрезаны от всего мира, чтобы не знать, что их помолвка формально не аннулирована, или делать вид, что ее вообще не существует.

Однако Беренгария проявила большую настойчивость, и отец, никогда не умевший ни в чем отказать дочери, в конце концов решился и отправил в штабквартиру Ричарда в Руане кардинала Диагоса с приказом осторожно разузнать все обстоятельства и в случае, если они окажутся благоприятными, аккуратно прозондировать почву.

Диагос, в высшей степени изысканный в манерах дипломатичный старик, очевидно, пропустил подходящий момент, или же сама тема была очень болезненной. В своем письме в Памплону он сообщил, что при первом косвенном упоминании имени Алис герцог Аквитанский схватился за алебарду и прорычал:

— Клянусь распятием Христовым, что разрублю пополам того, кто еще раз напомнит мне о женитьбе!

Такая реакция самым эффективным образом затормозила дальнейшие попытки. Но одновременно Диасос сообщил о новом слухе, согласно которому Генрих, очень не ладивший с Ричардом в делах управления Аквитанией, собирался женить на Алис своего младшего сына, Иоанна, с которым тот был в хороших отношениях. Говорили, будто Генрих рассматривал девушку как приз за хорошее поведение, а не как партнера по надежной помолвке.

Беренгария ухватилась за это как за самую обнадеживающую весть и стала упрашивать отца написать самому Ричарду.

— Он не достанет вас в Наварре, — сказала она, и никто не понял, были ли ее слова шуткой или простой констатацией факта, потому что ее голос и лицо ничего не выражали.

Отец протестовал, но к тому времени сам уже начал интересоваться тайной, по-видимому, скрывавшейся за этой ситуацией, — как, кстати, и я — и после недолгих уговоров отправил требуемое письмо. Ответ был быстрым и резким. В нем говорилось, что герцог помолвлен с Алис Французской, и было добавлено, очевидно в ответ на какие-то слова в письме отца, что герцог не видит в письме повода для обиды, поскольку, будучи свободным, женился бы на любой девушке, принесшей ему приданое для финансирования планируемого им крестового похода.

Ответ Ричарда поссорил отца с Беренгарией. Отец был в ярости:

— Это письмо мелкого лавочника, а не рыцаря, и оскорбление несчастной женщины, на которой он женится. Выходит, он продастся любому, кто предложит высшую цену, подобно тому, как Джеим из Альвы продает услуги своего арабского скакуна. Выбрось из головы все мысли об этом вульгарном человеке! Типично анжуйское письмо! Все анжуйцы — выскочки, мелкие лавочники и готовы продать родную мать для удовлетворения своей алчности. — Он сказал еще много другого, не менее уничижительного, и под конец добавил: — Я не желаю больше ничего об этом слышать. Его письмо кладет конец тому, чего никогда не следовало начинать.

— Отец, фактически письмо побуждает нас сделать блестящее предложение. И если вы меня любите, то воспримете его именно в этом духе и ответите ему, что если он женится на мне, то вы сделаете весомый вклад в его крестовый поход.

Отец посмотрел на нее с неприязнью и тревогой и стукнул кулаком по письму.

— Ты хочешь сказать, что по-прежнему желаешь его себе в мужья. Бесстыдница! И дура! С твоей-то красотой ты хочешь отдаться человеку, думающему только о мешке золота, который ты преподнесешь ему. Великий Боже! Беренгария, ты, должно быть, сошла с ума!

Отец произнес эти запретные слова. И пока он стоял, пристыженный, с лицом, искаженным болью от собственных мыслей, Беренгария принялась проливать свои прекрасные слезы.

Был ли то дар Божий, или просто результат действии небольшого ножичка Ахбега, но она умела плакать так, как на моей памяти не плакала больше ни одна женщина. Беренгария никогда не хлюпала носом и не сопела, лицо ее не искажалось, подбородок не морщился и не трясся. Просто вода наполняла широко раскрытые глаза и изливалась по щекам, и сестра в точности походила на розу, покрытую предрассветной росой. И в такие минуты никто не был в силах в чем-то противиться принцессе, а любая женщина, видевшая это, не могла не завидовать ей, располагавшей таким редким оружием. Правда, я должна сказать, что Беренгария пользовалась им не часто, что было с ее стороны довольно мудро, и реже всего — против кого-либо, кроме отца и молодого Санчо.

Однако в данном случае она восстала не против формальных действий отца, но против его глубочайшего жизненного принципа — рыцарского духа. Вся эта история, по его мнению, была примером изощренного неуважения к невинной девушке. Я понимала, что если бы он когда-нибудь оказался на месте Ричарда и ему пришлось бы написать подобное письмо, он счел бы своим долгом добавить к краткому уведомлению о своей помолвке вежливые, пусть даже и неискренние, слова о том, что любит Алис и ценит ее выше всех женщин.

Наш отец был романтиком и идеалистом и именно поэтому нежно любил свою сумасшедшую Беатрису и дал возможность дочерям вырасти непомолвленными. И именно поэтому старался — что было ошибкой, но в высшей степени гуманной, проявлять всяческую заботу обо мне, сделав меня полноправной герцогиней и обеспечив мою финансовую независимость. Но когда этот мягкий, сентиментальный человек упорствовал в своем решении — он бывал тверже любого, поглощенного сугубо земными заботами.

— Я очень сожалею, моя розочка, но есть вещи, на которые я не могу пойти даже ради твоего удовольствия. И одна из них — предложение заплатить мужчине за то, чтобы он отказался от леди, с которой помолвлен.

— Но я никогда не выйду замуж ни за кого другого. Если я не выйду замуж за Ричарда, то вообще останусь старой девой.

— Не говори глупостей, — резко возразил отец, начиная искать спасения в гневе. — Ты ни разу не говорила с этим человеком и даже не разглядела его лица. Я был бы полным глупцом, если бы впредь пошевелил хоть пальцем, чтобы потакать подобной фантазии. И не пытайся убедить меня слезами! Ты просто упряма — упряма как железный мул, и мне следовало бы проучить тебя палкой.

Я одобрила это точное и яркое выражение — «железный мул» — его стоило запомнить.

В тот вечер Беренгария начала осаду с проверенного временем приема — голодовки, но оригинальность его на сей раз состояла в том, что голодовку начала осаждавшая сторона. Беренгария отказалась от завтрака, обеда и ужина, сказавшись больной и утверждая, что сама мысль о еде вызывает у нее тошноту. Она всегда ела меньше любого из всех, кого я знала, и отказывалась от чуть переваренной или недоваренной пищи; не дай Бог, если от блюда пахло дымом от плиты или к нему слишком часто прикасались руками при разрезании на куски. И горе было тому пажу, которому случалось чихнуть или кашлянуть, подавая ей блюдо, хотя бы и самое изысканное. Оно категорически отвергалось, паж получал строжайший выговор за чиханье и уносил еду нетронутой. Однажды, при неблагоприятном стечении обстоятельств, сестра в течение тридцати шести часов не съела ничего кроме корки хлеба, что никак на ней не отразилось, и поэтому меня вовсе не тревожил ее двадцатичетырехчасовой пост. Я не слишком волновалась и на следующий день. Беренгария наверняка образумится, думала я, голод сделает свое дело. Но нет! Настал и третий день. Я, хотя и скептически, ждала, что будет дальше. В ее комнату зашла Матильда, помогла ей улечься в постель и сразу же вышла — я могла поклясться на распятии, что она не принесла ей контрабандой ни крошки еды. К концу третьего дня на лице Беренгарии отразились муки голода, его залила болезненная бледность, а во взгляде появилась отчужденность, свойственная голодным нищим.

Хотя Пайла, Мария и Кэтрин делали попытки узнать, в чем дело, и строили различные предположения, они старались держаться от Беренгарии на расстоянии, опасаясь, как бы ее болезнь не оказалась заразной. Одна лишь Матильда, готовая сама заболеть хоть чумой ради блага своей любимицы, да я, знавшая, в чем причина, входили в ее комнату. Должна признаться, мой интерес к этому был чисто академическим: как долго она протянет, прежде чем добьется от отца действий против его собственной воли? Мне было любопытно знать, что чувствует голодающий, и я, не привлекая к себе внимания, воздерживалась от еды целых двадцать четыре часа. Голод был отчаянным: мне так хотелось есть, что в конце концов я пошла на кухню и оторвала кусок мяса от жарившегося на вертеле оленьего окорока — оно обжигало пальцы и язык, было божественно вкусным, и я прониклась чувством самой глубокой жалости к голодным нищим.

И все же Беренгария отказывалась от студня из телячьих ножек, приправленного свежими апельсинами, отворачивалась от мисок с хлебом, молоком и гвоздично-луковой заправкой и даже отодвигала в сторону бокал со сладким вином из Португалии. Действительно, железный мул!

Наутро четвертого дня Матильда вышла из комнаты Беренгарии в будуар и сказала:

— Я пойду и обо всем доложу королю. Это не обычная болезнь. Мне известны знаки. Так начиналось и у ее матери, да упокой Господь ее светлую душу. Его величество не пожелал взяться за оружие во время войны Кастилии с Арагоном, миледи очень тяжело переживала это и ничего не ела со среды до пятницы. Тогда я взяла прищепку для белья, силой раскрыла ей рот и влила бульона — она должна была либо проглотить его, либо захлебнуться. И госпожа выжила, а потом сошла с ума, к нашему с ним неизбывному горю. Теперь происходит то же самое. Мне знакомы эти знаки. Но на сей раз я не возьмусь за прищепку. Либо недуг пройдет, либо все будет так, как у ее матери. А теперь, ваша милость, посоветуйте, как лучше: чтобы королю сказала я или вы?

По-своему я любила отца. Я обвиняла его в том, что у меня кривая спина, и упрекала за то, что была незаконнорожденной, но в целом радовалась жизни, еде и питью, комфорту, деньгам и свободе. В сложившихся обстоятельствах он делал для меня все, что

мог. И очень часто развлекал меня.

Безусловно, лучше было пойти к нему мне, а не Матильде с ее ужасными воспоминаниями, обидой и беспощадными предсказаниями. И я отправилась в его апартаменты и сообщила, что Беренгария не выпила ни глотка и не съела ни крошки за три последних дня и что, по моему мнению, будет голодать, пока он снова не напишет герцогу.

На этот раз ответ Плантагенета отцу понравился, но огорчил Беренгарию. Герцог писал: «Приветствую моего дорогого брата и друга Наваррского. Будучи связан помолвкой, я не могу стать вашим зятем, но когда вы будете его выбирать, постарайтесь, чтобы этот человек разделял мои и ваши взгляды, и мы поднимем ваш штандарт вместе с нашими на стенах Иерусалима».

— Вот видишь, — проговорил отец.

— Вижу, — ответила Беренгария.

— Но почему, — удивлялся потом в разговоре со мной отец, — он, давно помолвленный, не женится на этой девчонке? Пусть герцог постоянно на войне, но ведь он наследник английского престола. Почему он не женится и не сделает ей детеныша? Видит Бог, здесь кроется какая-то тайна. Наверное, мне следует выдумать какое-нибудь поручение и послать в Лондон Сатурнио. Уж он-то все разнюхает.

Так кардинал Сатурнио отбыл к вестминстерскому двору, с приказом завоевать максимальное расположение. А Памплонский двор затих! В Беренгарии что-то надломилось. Она больше не была красивой, избалованной любимицей, которой все сходило с рук. До того момента она напоминала маленькую девочку, которая рассматривает на ярмарке яркие, сверкающие игрушки и настырно кричит: «Хочу того, мне нужно то, это мое!», а потом узнает, что все это принадлежит побывавшему здесь раньше нее покупателю. А я, целых семь лет завидовавшая сестре и даже ненавидевшая ее, потому что она была стройной, красивой и полноправной принцессой, — я в конце концов прониклась к ней жалостью. Мне было ясно, что ничто ее не радовало, ничто не занимало, кроме этого рыжеволосого, недосягаемого Плантагенета, помолвленного с Алис Французской.

 

Именно жалея Беренгарию, я и привела в замок Блонделя. Вернувшись с этой мыслью из прошлого в настоящее, я поняла, что мальчик говорит что-то о новых способах строительства внешних стен с выступающими башнями, и довольно рассеянно спросила:

— Где вы научились этому?

— Однажды мне довелось наблюдать, как реконструировали один замок, — несколько сконфуженно ответил он.

— Когда-нибудь, — вдруг сказала я, — я построю дом. Со стеклянным окном...

Почему, почему я это ему сказала? Я никогда и ни с кем не делилась своими намерениями, но очень часто, когда другие женщины говорили о будущем, строили многочисленные планы, вынашивали надежды, хваталась за эту мысль, как человек хватается за все, чем можно укрыться холодной, ветреной ночью. Когда-нибудь отец умрет, королем станет молодой Санчо, потом он женится, и королева, разумеется, не захочет видеть меня при дворе. Но я не позволю, чтобы меня жалели, да и сама не стану себя жалеть, а уеду в свое собственное герцогство Апиету, где в тени большого замка построю себе удобный дом со стеклянным окном, с полкой для книг и с полным разных трав садом, чтобы вокруг дома всегда стоял их аромат.

«И никаких крутых лестниц», — нахмурившись, решила я, потому что мы уже пришли к подножью Башни королевы, и передо мной оказалась крутая, сильно вытоптанная лестница. Я прекрасно понимала, что Бланко, живший в маленькой, похожей на собачью конуру, комнатке, выходившей на верхнюю площадку, спустится на мой голос и легко, как котенка, отнесет меня наверх, но эта процедура всегда унижала меня, и, будучи в добром здравии, никогда не пользовалась его услугами и одна карабкалась на четвереньках наверх, подобно крабу. Если меня видели, я поднималась медленно, хватаясь за стены и ненавидя места, где истоптанные до блеска ступеньки были скользкими. Сознавая все это и не желая являть подобное зрелище мальчику, я велела ему идти впереди меня. «Поднимайтесь», — сказала я и приготовилась ждать внизу. Любой другой мальчик, подобранный на рынке, не раздумывая послушался бы меня, но этот с едва заметной улыбкой отошел в сторону и прижался к повороту стены. «Где мог бродячий музыкант научиться таким манерам?!» — удивилась я, начиная восхождение.

Когда я достигла третьей ступеньки, он оказался рядом, а на четвертой его рука уже поддерживала мой локоть. Перед глазами мелькнула картина: как она легла между ушами медведя — тонкая, юная, коричневая от загара и, что я особенно запомнила, чистая. Мой локоть удобно опирался на его ладонь, и при каждом моем мучительном усилии она была рядом — теплая, надежная и удивительно сильная.

Не в тот ли самый момент я в него влюбилась? Я помню, что когда я поднималась по лестнице, опираясь на его руку, меня в очередной раз пронзила мысль о жестокости моей судьбы. О, как мне хотелось быть обыкновенной, похожей на всех людей, чтобы на меня смотрели, прикасались ко мне со страстью, с желанием! Даже это невинное прикосновение, продиктованное вежливостью, подкрашенной жалостью, было таким сладким.

Когда мы приближались к верхней площадке лестницы, Бланко, громадный черный евнух, как сторожевая собака выглянул из крошечной, чуть больше конуры, комнаты, в которой протекала его собачья жизнь. Он посмотрел на меня с немым упреком в том, что я, избегая его, вышла из замка одна. Бланко любил ходить со мной по улицам в роли эскорта, это было одним из немногих его развлечений, ведь жизнь его была еще более унылой и монотонной, чем жизнь дам, которых он охранял. В тот момент взгляд Бланко самым зловещим образом смешался с моими тайными чувствами. Он был мужчиной, лишенным пола своими собратьями, а я была женщиной, лишенной пола Богом. Лучше было бы нам обоим умереть.

— Бланко, — обратилась я к нему, — я забыла заказать себе новые домашние туфли. Сбегай, пожалуйста, к сапожнику и скажи, что я решила остановиться на красной коже с шерстяной подкладкой. Ученик, который приносил образцы, поймет, что я имею в виду.

Его крупное черное лицо расплылось, как дыня, от радости в предвкушении тридцати минутной прогулки под сияющим солнцем. Мы с мальчиком вошли в солярий².

Побывав с тех пор в нескольких замках, я теперь понимаю — чего не понимала тогда, — что женщины Наваррского двора жили в обстановке почти восточной роскоши. Дед привез с собой с Востока не только болезнь, которая в конечном счете его же и убила, но и огромный обоз сокровищ, а также ряд представлений о комфорте. Наши полы устилали многочисленные темные шелковые ковры, всюду стояли диваны с мягкими подушками, голые каменные стены были увешаны богатыми портьерами, и у нас, пятерых женщин, появилось не меньше трех серебряных зеркал на каждую. Находившиеся в солярии женщины сидели точно в таких же позах, в которых я их оставила, уходя: Кэтрин, Мария и Пайла лениво вышивали каждая свою часть гобелена. Четвертый его угол, мой, они для удобства положили на табурет, и вся картина была хорошо видна. Войдя в комнату с радостным возгласом: «Смотрите, кого я привела, — это лютнист, он знает все самые лучшие песни!» — я бросила на гобелен привычный взгляд, чтобы узнать, насколько продвинулась их работа. Они всегда трудились над своими углами спустя рукава, и мне нравилось манкировать работой всю неделю, чтобы потом за пару часов энергично наверстать упущенное и сравняться с ними. Только дух соревнования и делал вышивание терпимым для меня делом. Я с удовлетворением убедилась в том, что за все утро они почти не сдвинулись с места.

Услышав мои слова, они подняли головы, а потом с умеренно восторженными возгласами принялись сворачивать работу. Блондель отвесил еще один из своих изысканных поклонов и освободил лютню от куска парусины. Он был совершенно спокоен. Я знаком велела ему подождать и поинтересовалась:

— А где принцесса?

— У себя, — ответила Пайла, по обыкновению кивнув в сторону двери в соседнюю комнату. — Наша болтовня ее утомила, у нее разболелась голова, и она пожелала побыть одна.

— Может быть, — добавила Мария, — ей вовсе не хочется слушать лютню. Мальчик должен играть очень тихо.

Кэтрин, которая меня очень не любила — между нами постоянно возникали трения, вплоть до обмена грубыми словами, — заметила:

— Не нашлось ничего лучше лютни!

Этой простой фразой она обвинила меня в бестактности. Ввиду отсутствия другой причины, которая могла бы объяснить упадок духа их хозяйки в последнее время, дамы из ее будуара поспешили с объяснением, сообразным с их собственным вкусом, воистину ужасным. По их мнению, она горевала по старому Коси, нашему покойному лютнисту. Однако я никогда не замечала, чтобы Беренгария выказывала признаки особого пристрастия к старику, как, впрочем, по-моему, и они сами, но его смерть случайно совпала с моментом, когда дела у нее пошли плохо. Я понимала, что смерть Коси, как, впрочем, и любого другого из приближенных ко двору, не могла причинить Беренгарии особой боли, однако поддерживала эту версию, потому что, довольствуясь ею, дамы не проявляли к ситуации более глубокого интереса, а тайны, при том образе жизни, который они вели, были товаром большой ценности, даже когда их покупали ценой обмана или вероломства.

Я проковыляла к промежуточной двери и, открыв ее, заглянула в слабо освещенное помещение, служившее передней, отделявшей солярий от спальни. Здесь было очень маленькое окно, а за ним поднималась мощная стена башни, и никогда не бывало достаточно светло, чтобы можно было что-то делать без свечей даже днем. В самую холодную погоду, когда в солярии стоял холод несмотря на пылавший в камине огонь, мы порой использовали эту комнатку как гостиную. Горящий камин и множество свечей делали ее уютной. Ярким же утром она была невыразимо мрачна.

Беренгария сидела на скамье, опершись локтями на колени, а подбородком на сплетенные кисти рук и уставившись на часть стены за окном. Она даже не повернула головы, когда я открыла дверь.

— Беренгария, — окликнула я сестру.

— О, ты вернулась, Анна? Что тебе?

— Выходи, послушай музыку. Утром я встретила на рынке мальчика, очень хорошо играющего на лютне, и упросила его пойти со мной.

— У меня болит голова, и я меньше всего расположена слушать музыку.

Моим естественным порывом было сказать: «Хорошо, не ходи», выйти и закрыть за собой дверь. Но моя новообрётенная жалость к ней была в то время еще свежа и очень активна, к тому же имелись и другие соображения. В небольшой, ограниченной общности

людей меланхолия самого главного из ее членов не способствует веселому настроению у других, а в последнее время атмосфера в будуаре стала совершенно удручающей. И я сказала:

— Пойди послушай. Он очень хорошо играет, и все мы будем очень рады, если ты разделишь нашу компанию.

Беренгария нехотя поднялась и направилась в солярий. Я остановилась, чтобы закрыть дверь, а когда повернулась и окинула взглядом комнату, у меня возникло ощущение, словно там что-то произошло. Сделав несколько шагов по комнате и не спуская глаз с мальчика, Беренгария замерла. Прекрасные глаза по-прежнему ничего не выражали, но рот, порой выдававший ее чувства, был раскрыт. На лице мальчика, пристально смотревшего на нее от противоположной стены, было написано изумление и

восхищение. В этом не было ничего удивительного — сестра моя была невероятно красива. Мы, разумеется, привыкли к ее неотразимой привлекательности, но всем, кто смотрел на нее впервые, приходилось отдавать ей дань трепетного благоговения, которое охватывает человека при виде вишни в полном цвету, освещенной ярким солнцем, или же одного из здешних знаменитых багряно-золотых закатов.

Напряжение разрядилось, когда Беренгария опустилась на диван. Я подала мальчику сигнал, и он взялся за лютню, но играл сквернее скверного, неуклюже перебирая струны и пропуская ноты, а мелодию выводил резким фальцетом. Кэтрин обменялась взглядом с Пайлой, опустила уголки рта, словно надкусив лимон, и состроила мне гримасу. С тех пор как Беренгария сделала меня своей доверенной и все чаще требовала к себе, в будуаре поселилась ревность. Кэтрин, наименее благожелательная из всех троих, выказывала свои чувства совершенно открыто, и ее гримаса была не менее резким комментарием по поводу отвратительного исполнения музыканта, чем высказанное ранее недовольство тем, что я его привела.

По окончании первой песни мне удалось поймать взгляд мальчика и послать ему ободряющую улыбку — всем своим существом я желала, чтобы он играл лучше. Он улыбнулся в ответ, но так, как улыбается человек, преодолевая физическую боль, отбросил назад волосы и затянул веселую песенку про даму из Шалона и ее рыжую курочку. На сей раз дело пошло лучше. А когда он заиграл «Смерть Хлорис», музыка и песня прозвучали почти так же хорошо, как и на рынке.

Когда звуки этой хватающей за сердце мелодии растаяли в воздухе, Кэтрин вызывающе спросила:

— Ты можешь сыграть что-нибудь из Абеляра?

В то время песни Абеляра были настолько широко известны и популярны, что их напевали поварята, поливая жиром мясо на шампурах, в такт им бегали с поручениями подмастерья, и вопрос Кэтрин, да еще высказанный с таким презрением, был умышленно оскорбительным.

Мальчик спокойно ответил:

— Да, миледи. И могу спеть песню, не так навязшую в зубах, как остальные. Хотите? — Он взглянул на струны, чуть отступив назад, а потом, раскованно и непринужденно облокотившись на спинку деревянной скамьи, запел:

Быть твоим слугой — это все, о чем я прошу,

Моя единственная радость — видеть тебя счастливой,

Единственная забота — исполнять твои желания.

 

Разве ты не знаешь, что твоя улыбка — мое полуденное солнце,

Что твой голос, даже сердитый, звучит для меня песней птицы,

Что твои глаза, даже опущенные долу, — мои солнце и луна?

 

Весь мир — ничто, будущее сурово и безотрадно;

Наша надежда хрупка, а радость под вечной угрозой.

Но как ты мне дорога, как дорога, как дорога!

 

Этой песней, положенной на очень волнующую музыку, он покорил дам и в их числе даже скептически настроенную Кэтрин. Когда стихли последние звуки, они разразились возгласами одобрения.

— Ты очень хорошо играешь, — проговорила Беренгария. — Спасибо. Тебе пора немного освежиться. — И она сделала знак Пайле, на которую, благодаря ее природной жадности и прошлому опыту ведения собственного дома, были возложены хозяйственные обязанности. Пайла засуетилась, а сестра позвала меня в свою комнату.

— Анна, где ты его нашла?

— На рынке.

— Я хочу, чтобы он остался у нас.

— Вместо Коси?

Она кивнула.

Для бродячего музыканта, вынужденного подчиняться скверному хозяину, превратиться в лютниста принцессы было, разумеется, совершенно фантастической удачей. Отныне у мальчика появились бы крыша над головой, каждый день завтрак, обед и ужин и тепло зимой. А вместо постоянно издевающегося хозяина — добрая и снисходительная хозяйка. Могла ли судьба быть более благосклонной?

Но я подумала о Коси, неуживчивом, сварливом и одновременно раболепном и подобострастном, с которым обращались благожелательно, но пренебрежительно, замечая едва ли больше, чем собаку или же обезьяну. Он постоянно играл перед одними и теми же слушательницами одни и те же мелодии, разбирал шелковые и шерстяные нитки для вышивания, безропотно сносил попреки раздраженных фрейлин, часто приходивших в плохое настроение, выслушивал их жалобы на недостаточное содержание и попросту был у них на побегушках.

Что-то во мне восстало против такой перспективы для этого мальчика. Я представляла его свободным, шагающим со своим медведем с одного рынка на другой, из деревни в деревню, встречаемым повсюду гостеприимно, играющим каждый раз перед новыми слушателями, не зависящим от хозяина человеком. И эта картина нравилась мне больше. Обеспеченность всеми благами может обойтись очень дорого! Но я была достаточно мудра, чтобы хотя бы намекнуть о неприятии этой идеи, и для начала поинтересовалась:

— По-твоему, он достаточно подходит для нас? На открытом воздухе я обманулась, а здесь поняла, что он далеко не первого разряда. Как ты помнишь, отец обещал привезти музыканта из Арагона. Стоит ли связываться с этим на короткое время?

— По мне, хоть бы он вообще больше не прикасался к лютне, — горячо возразила Беренгария. — Я хочу, чтобы он остался здесь.

— Но почему?

Она помолчала, разглядывая свои ладони. Потом заговорила снова.

— Я скажу тебе, хотя не сомневаюсь в том, что ты сочтешь мои слова безумием и присоединишься к подозрениям Матильды. — (Это меня удивило: Матильда была очень откровенна со мной, но весьма сдержанна, как мне казалось, с самой Беренгарией). — Я хочу, чтобы он остался здесь потому что однажды видела его во сне.

— Никогда не видевши его раньше? — скептически спросила я.

— Я сразу его узнала. И едва сдержалась, чтобы не вскрикнуть, увидев этого мальчика наяву. Ему необходимо остаться здесь, потому что, как явствовало из сна, он очень важен для меня.

Мое отношение к снам, как и ко многим другим вещам, крайне неоднозначно. Сны и их толкование были одной из главных тем женских разговоров в будуаре, и на меня часто наводили скуку совершенно дурацкие объяснения: «Если во сне видишь воду, то любовник скажет тебе...» Но почему должно быть именно так? А если любовника вообще нет? С другой стороны, предостерегающие вещие сны получили признание не только в светской литературе, но и в Священном Писании. Как иначе было спасти Сына Божьего от детоубийственных рук Ирода, если бы не сон Иосифа о том, как он получил приказ об исходе в Египет? Подобные вопросы остаются открытыми. Мой интерес обострялся размышлениями о том, что никогда раньше, за всю нашу совместную жизнь, я ни разу не слышала упоминания Беренгарии о каком-то ее сне, более того — она всегда относилась с

насмешкой к разговорам о снах других.

— И что же это был за сон?

— О, — ответила она с таким видом, как будто говорила о чем-то незначительном, — это было в одну из тех ночей, когда я не могла уснуть и Матильда заставила меня принять какую-то из своих настоек на головках мака. Мне приснилось, что я нахожусь в мрачной подземной темнице, с люком наверху, по полу которой бегают жабы и крысы. Ужас! Я чувствовала себя совершенно покинутой и впервые поняла, что это значит. Все обо мне забыли, и я знала, что буду томиться там до самой смерти. Я посмотрела вверх, на люк, откуда проливался свет, и увидела этого мальчика. В руке у него был небольшой букет цветов, и он смотрел на меня добрыми глазами. Он бросил цветы вниз, и я тут же снова оказалась на свободе, на земле, залитой солнцем. О том, как мне удалось вырваться из этой ямы, я догадывалась не больше, чем о том, почему там оказалась. Но увидев и узнав его, я поняла: для меня очень важно, чтобы он не уходил. Я уверена, что когда-нибудь, каким-то образом, он окажет мне большую услугу.

Простота, полное отсутствие драматизма, безыскусность ее рассказа о своем сновидении казались вполне убедительными. По моему телу пробежал холодок. Что это было — простая случайность, когда я этим утром отправилась на рынок? Обычное совпадение, когда я решила привести мальчика с собой в замок?

— Кроме него есть еще медведь, — мимоходом заметила я, стараясь отогнать метафизические мысли, и рассказала ей о медведе.

— О, так выкупи же медведя, Анна. Сделай все, чтобы он остался. Вот тебе мой кошелек.

Беренгария по-барски вручила мне кошелек, и я взяла его с оправданным дурным предчувствием. Сестра была очень расточительна, когда речь заходила о приобретении нарядов и другого женского барахла, а уж деньги считала хуже всех на свете. Ей их постоянно не хватало, и она почти всегда была в долгах. Я нисколько не удивилась, когда, заглянув в кошелек, обнаружила там сумму, которой не хватило бы даже на покупку обычной молочной козы, не говоря о дрессированном цирковом медведе, умеющем плясать и жонглировать на носу мячом.