I. Постановка проблемы.

a. Пространство неизвестного.

“Те, кто подлинно предан философии, заняты на самом деле только одним — умиранием и смертью”[3]. Этим словам Сократа две с половиной тысячи лет, но они озадачивают и поныне: коль скоро жизнь упирается в смерть, тот, кто хочет быть мудрым (а фило-софия — это и есть любовь к мудрости), должен не просто достойно пройти путем умирания, но и понять, куда он ведет, во что превращает нас там, а стало быть, ради чего таки стоит в этой жизни умирать.

Но смерть — пространство неизвестного. Как в анекдоте:

В утробе матери находятся два младенца.

Один спрашивает другого: “Слушай, а как ты думаешь, есть ли жизнь после родов?”

Второй ему отвечает: “Ну, конечно же, нет — ведь оттуда еще никто не возвращался…”

Ни наука, ни житейский опыт не в силах ответить на вопрос о том, что ожидает нас после смерти. Понятно, что тело вернется в землю. Но сводима ли жизнь человека только к его телесности? Допустимо ли редуцировать человека к его физико-химическим свойствам, рассматривая его как предмет, или к его биологии, относясь к нему как к животному? Или все же человек — это не просто “кусок ходячей телятины”, не просто “покойник в отпуске”… Но что же такое тогда человек, которому предстоит умирать?

 

b. Логика науки.

Если попытаться ответить на этот вопрос, исходя из естественнонаучных предпосылок, мы придем к антропному принципу, к той грани современной науки, где физика претворяется в философию. В середине XX века со всей очевидностью выявилось, что научная картина мира будет таковой, лишь, если в ней учитывается фактор человека — наблюдателя, который описывает и моделирует реальность мира.

Но коль скоро научная картина мира невозможна вне человека, значит, человек больше мира материи. По точному наблюдению Сартра, человек — это глаза Вселенной, в нем космос видит и осознает себя самого, и уже, поэтому каждый из нас — смысловой фокус мироздания, и смерть человека отлична от гибели любого другого существа. Трагичность его конечного существования в том, что в то время как он опознает реальность мира и ищет смысл его бытия, космос равнодушно перемалывает и изничтожает человеческую жизнь.

Человек наделен сознанием, но это означает, что слово “человек” звучит, не только гордо, но и горько, ибо ему известно о том, что он обречен жить в перспективе конца. В отличие от всех иных живых существ мы сызмала знаем о том, что умрем. И хотя, как показывает Л.Н. Толстой в “Смерти Ивана Ильича”, человеку свойственно загораживаться от этой горькой правды, в какой-то момент времени в нем просыпается понимание того, что его жизнь — это жизнь к смерти, и все переворачивается вверхтормашаками. Неслучайно, именно это наблюдение Толстого стало исходной точкой экзистенциальной философии, просеивающей человеческую жизнь сквозь сито смертного опыта.

И еще одно очень важное наблюдение: против смерти протестует все человеческое существо. В глубине души каждый знает о том, что смерть — это неправильно, что так не должно быть. Время аннигилирует человека, но разве достойно человеческой личности исчезнуть без остатка? Именно из этого трагического несоответствия должного и реальности и рождается вопрос, который стоит перед человеческим сознанием всю историю человечества:

Откуда, как разлад возник?

И отчего же в общем хоре

Душа не то поет, что море,

И ропщет мыслящий тростник?[4]

 

c. Проблема языка.

В чем же причина зазора между идеалом благой и вечной жизни и наличным распадающимся существованием? Ответы могут быть разными, но самоочевидность этого вопроса еще раз убеждает в том, что реальность человека сложнее, чем реальность материального мира. В своем сознании человек выходит к иным горизонтам бытия, для которых в естественнонаучном лексиконе просто нет слов, но которые исключительно важны и значимы для каждого из нас. Пригласите физика к постели умирающего, попросите его описать то, что он видит. Вы услышите занимательный рассказ о массе, объеме и химическом составе физического тела. Биолог дополнит этот рассказ информацией о видах клеток, о функционировании тех или иных систем организма. Но будет ли это описанием смерти человека? Нет, потому что здесь ни слова не будет сказано о любви, о жизни как таковой, о вечности… А есть ли без этого человек?

Стало быть, человек — не просто сгусток живой материи. Он больше себя самого. Он соединяет в себе разные уровни существования, но это и означает, что он мета физичен (мета-физика это и есть описание взаимодействия разных природ (фисис) мира). Тем самым проблема человека — это проблема языка.

Какими языками мы пользуемся, описывая ситуацию человека? Перечислим лишь некоторые, помимо естественнонаучных. Говоря о должном, мы переходим на язык этики и аксиологии. Говоря о вечном, — на язык философии. Говоря о преодолении смерти, — на язык религиозной мысли. Таким образом, говоря о человеке в целом, мы волей-неволей будем прибегать к разным языкам. Задача в том, чтобы не смешивать эти языки, четко различать сферу применения каждого из них. Это необходимо для того, чтобы избежать подмены, когда на вопросы, возникающие в одной области человеческого существования, предлагаются ответы из другой. В частности, — чтобы не превратить разговор о смерти в обсуждение ее медико-биологических аспектов.

Владимир Высоцкий писал об этой опасности так:

Но гениальный всплеск похож на бред,

В рождении смерть проглядывает косо.

А мы все ставим каверзный ответ

И не находим нужного вопроса”.

Мой Гамлет.

Так не является ли столь модное ныне обсуждение способов легко и комфортно уйти из жизни уходом от ответа на вопрос о ее смысле? И что можно сказать о цивилизации, у которой нет “некаверзного ответа” на этот нужнейший вопрос?