А СЛЯКОТЬ НЕ ПРЕКРАЩАЛАСЬ

В январе Якову Карповичу Кокушкину исполнилось бы 120 лет.

Сейчас - ради точности - можно забыть о невинной причуде замечательного человека, знакового для трезвеннического движения. Самому ему – возможно, инерция детства… - было привычней считать себя декабрьским (день рождения, правда, из скромности не отмечал, не праздновал), но 20 декабря 1892 года – это всё же 1 января по новому стилю.

…В Сормове (район Нижнего Новгорода/Горького), где он жил в детстве-юности и - с небольшими перерывами - семь последних десятилетий, даже ещё и в 60-70-е годы вспоминали его прозвище 20-х «Я-Кокушкин-бога-нет»: декларация, которой он, как правило, начинал свои выступления на публичных дискуссиях с представителями церкви, стала прозвищем. Именно в Сормове и состоялось в 1963 году, в году его 70-летия, наше знакомство. Общался я с Яковом Карповичем множество раз. Вначале как сотрудник многотиражки «Красный сормович», а потом и, так сказать, на личной основе. Бывало это в его домике на улице Степана Разина. В домике без водопровода и «удобств, потому что он – влиятельный на заводе «Красное Сормово» и в районе человек – отказывался от нормальной квартиры, пролагая – справедливо – что есть более нуждающиеся.

Количественные параметры общения – внешни. Главное – это вполне задушевный, интимный его (общения) характер, результатом и одновременно показателем чего является передача мне Яковом Карповичем его дневника почти что за семьдесят лет и сотен писем.

…В этих текстах наглядна одна из важнейших черт его личности, проявляющаяся, конечно и в поступках, а именно – эмоциональная восприимчивость, впечатлительность. В отрочестве это и реакция на факт опьянения (принудили взрослые озорники), и отход от официального православия в сторону толстовской ереси, а в юности (Якову 22-й, он солдат на Дальнем Востоке) - оценка «запрета» 1914 года.

Прислушайтесь к стилистике, к интонациям.

«О! Как я благодарен тем парням!» (из письма).

«О! Какой мудрый закон издало правительство!» (из дневника).

Полезно уточнить – и углубить – наше понимание этой восприимчивости-впечатлительности, которая была свойственна Кокушкину.

Многие, даже слишком многие впечатлительные люди созерцательны. Впечатлительность того типа, которая была чертой Кокушкина, - это отзывчивость, а от неё уже рукой подать до активности, а при мировоззрении Якова Карповича, о котором нет нужды здесь распространяться, - до гражданской активности.

Для многих дистанция от убеждения до поступка длинна, а подчас непреодолима. Не для Кокушкина. Это проявилось уже в его молодости, например, в период его комиссарства в отряде Гаврилы Шевченко, дальневосточного «Чапая».

До появления Кокушкина Шевченко выжил из отряда двух или трёх комиссаров. Послали Якова I (Первого) – как славящегося выдающимися пропагандистскими навыками и успехами. Чрезвычайно высоко их оценивал Фадеев и многие другие дальневосточники – в своих воспоминаниях. Начал же Яков Карпович у Шевченко так, что тот мог его выгнать сразу – отказался выпить за знакомство с самим Гаврилой Матвеевичем и всеми командирами. Но тут предстояло выехать ему вместе с командиром в разведку. Неожиданно их встретил огонь.

- Шевченко, назад! – крикнул комиссар.

- Шевченко никогда назад – всегда вперёд! – и помчался навстречу выстрелам. Комиссар помчался рядом с ним.

То была проверка. Шевченко принял и признал комиссара (сначала за характер, потом и за прочее), не настаивая более на участии того в выпивках: дескать, для комиссара можно допустить и отступление от общей нормы – он имеет право быть лучше обыкновенных смертных. Между тем, там же, на ДВ, Яков Карпович однажды нарушил обет трезвости, пригубив коньяка. Было это на приёме у японского генерала Сяо (кажется, так), во время дипломатической встречи в период оккупации, в которой участвовал и Кокушкин как один из лидеров ДВР (Дальневосточной Республики).

…Смело выступил он с пропагандой трезвости в середине 60-х, в те же годы, когда торил «тропинку в трезвость» Игорь Александрович Красноносов. (Автор «Тропинки в трезвость» узнал о Якове Карповиче через письмо, опубликованное в «Правде» в сентябре 1965 года).

В те годы господствовало и в печати, и в общественном мнении истолкование борьбы с пьянством как задачи узко бытовой, и сводилась эта борьба к обличению жертв. Конечно, такое толкование культивировалось, чтобы не задевать спаивательскую политику власти. В те же годы эта кокушкинская установка проводилась в «Тропинке в трезвость».

Сдвиг принципиальный! Но интересна и такая… «мелочь»: например, афоризм Бебеля: «Пьющий рабочий не мыслит – мыслящий рабочий не пьёт» - в наш идеологический обиход ввёл именно Яков Карпович, извлёкши его из письма своего немецкого постоянного корреспондента Вольфа Дидриха[2]. А уж потом я его растиражировал в статьях.

Упомянутое выше письмо готовил тогдашний собкор ведущей газеты страны, законодательницы идеологических норм, Константин Иванович Погодин, но и Кокушкин – как мастер слова – сильно приложил руку к тексту (как и позднее, в 70-ом, когда я по поручению того же Погодина, но по наводке Кокушкина готовил письмо-статью «Если взяться по-рабочему. Мы должны и можем покончить с алкоголизмом»). В публикуемых материалах радикализм тогда тщательно вычищался, но в письмах в ЦК, Правительству, лично генсеку (Брежневу) Яков Карпович высказывался без снисхождения, остерегая от этого меня.

- Не дразни гусей. Не нарывайся, - убеждал меня он (особенно позднее, когда я оказался во влиятельном органе ЦК ВЛКСМ). – Выгонят - потеряем плацдарм. А мне ничего уже не будет.

Стоило тому же Брежневу поднять где-нибудь тост, как Кокушкин писал: «Я не знаю, кто Вас, товарищ Брежнев, информирует…- и после характеристики питейной ситуации: - Пропаганда выпивки посредством тостов на высшем уровне, спаивание народа из бюджетных соображений – ПРЕСТУПЛЕНИЕ!» И одновременно сердито иронизировал над проектами постепенного (по 5-10 процентов в год) сокращения алкопроизводства: «Сухой закон в рассрочку!»

Кокушкин не дожил менее года до мая-85 – вот бы испытать ему радость! Не дожил и до буржуазной революции (контрреволюции!) 1991-1993 годов. Один из его любимцев высказал парадоксальную истину: «Хорошо, что не дожил». Скорее всего, так: переживание жизни, судьбы было бы тогда для столетнего Якова Первого полным кошмаром. Человек эпохи, которую он, настолько воспринял через крылатое выражение Маяковского «Весна человечества», что назвал им свой роман, Яков Карпович уж точно не пережил бы предательства Ельцина – к тому же ещё и пьяницы!

Несомненно, отрицание Кокушкиным алкоголя было связано с его жизненным принципом самоограничения, переходящего в аскетизм. Он был ненавистником всего, что считал буржуазностью и перерождением, в частности, так называемого «обрастания» (имуществом), обогащения (сейчас это может считаться прожиточным минимумом), всякого блата и кумовства.

Как-то старший сын отважился просить у отца денег для покупки – о, ужас! – машины. Не дал. Да и не копил денег Яков Карпович, потому что и от гонораров отказывался и письменно отказался – от стыда перед небогато живущими людьми – от повышения ему пенсии… Заводящиеся накопления переводил обычно в фонд мира, членом комитета защиты которого состоял. Свою сберегательную книжку, где была тысяча рублей, опять-таки завещал в этот фонд, и его дочь просила меня повоздействовать, но, во-первых, на обложке и титульном листе книжки размашисто значилось: «Завещаю в фонд мира, счёт такой-то». Конечно, я, извинившись перед Карманьолой Яковлевной, не стал его переубеждать.

Неприятие всяческой буржуазности в быту (об идеологии и говорить нечего!) могло стоить кое для кого у Якова Карповича потери всякой симпатии. С горячим чувством приняв Геннадия Андреевича Шичко, Кокушкин однажды с тревогой спросил у меня:

- У него - что? - машина? – и успокоился лишь узнав, что Геннадию Андреевичу в связи с последствиями тяжёлого фронтового ранения авто весьма и весьма желательно.

Он был противником привилегий и льгот, почестей и чинопочитания, приобретательства и блата.

Когда я при подходящем случае процитировал Владимира Луговского:

Зачем ловчить, копить добро, других опережать,

Когда приходит коммунизм? Вот он – рукой подать! [3]– обрадовался, попросил записать. Это подходило к исповедуемой им нравственности, хотя – политически – не мог не видеть, что идеал не спешит. Да…

В 1967 году, когда отмечалось 50-летие Октябрьской революции, Яков Карпович был удостоен Ордена Ленина. Но он был противник… этого ордена как награды ему[4]. Наградить его хотели и раньше на десять лет, но он послал отказное письмо в Верховный Совет. А когда всё-таки наградили,… не явился в Кремль (Нижегородский) на церемонию награждения, вынудив первого секретаря обкома партии потом приезжать в Сормово, на какое не помню районное мероприятие для вручения. Потом не прикалывал орден к своему неизменному френчу, старому в аккуратных, геометрически выверенных вставках (проще – пардон! – заплатах). А когда горьковское партийное и советское руководство пеняло ему на каких-нибудь торжественных мероприятиях (само-то в орденах и, так сказать, позументах!): «Как же это, Яков Карпыч…» - отвечал без обиняков, понимая куда и в кого метит: «Ленин должен быть не здесь, а тут и тут» (тыкал пальцем в лоб и в грудь).

Формальное, лицемерное исполнение обряда «ленинопочитания» глубоко возмущало и ранило его. В почестях не нуждался. Гневно топорщил усы, наблюдая в телевизоре млеющего при церемонии очередного награждения Брежнева и умилённых его сотоварищей.

- Ну-у… артист… ну-у… артист, - комментировал с нескрываемой брезгливостью.

Но в подписи к своим критическим письмам добавлял для внушительности и зная, что в таком случае письмо будет на особом контроле: «Кавалер Ордена Ленина №…».

- Человек занимается большим, любимым делом. От души. По желанию или призванию – так его ещё за это и награждать? Ордена нужно давать ассенизаторам – у них работа противная, но крайне необходимая – обществу, не им.

Какой грустный парадокс! Кокушкинское отношение ко всяким почестям, к внешним знакам значительности, как и многие другие черты его личности и образа жизни, не были восприняты одним из его горьковских любимцев, имя которого не упоминаю, чтобы не портить песню.

В 70-е годы Яков Карпович переехал на жительство в интернат ветеранов, где намеревался завершать работу над легендарной «Весной человечества». Предполагаю, что тут был и психологический – может быть, подспудный – мотив: подальше от верной супруги, не верившей в осуществимость замысла. Добивался переезда через обычный собес, а когда я по наивности спросил, почему для сокращения хлопот не воспользовался обкомом, ответил:

- Ты что, Станислав! А как я тогда буду их критиковать?

Тогда мы с Маюровым составили и вручили ему шутливый «Меморандум» с требованием сосредоточить усилия именно на этом, главном (!) проекте его жизни, не отвлекаясь ни на что иное – включая антипитейные проблемы.

Непонимание Ларисой Васильевной в муже писателя, не может быть поставлено ей в упрёк: требовать от неё фадеевской проницательности, которая позволила знаменитому писателю провидеть в своём старшем товарище… «Горького» (!), было бы чрезмерно и несправедливо. Но вот её женское поведение, когда в 30-е оказалась репрессирована Л.И.Красавина, первая, дальневосточная любовь, имевшая парткличку «Настя», и Яков Карпович – не без риска, конечно – взял в Горький её сына Феликса (так сказать, на перевоспитание… в ленинско-сталинском духе, почему и пристроил его, подростка, в социалистический трудовой коллектив на строительстве Горьковского автозавода, где, кстати, и сам Кокушкин был просто бригадиром), вот в этом эпизоде отношение и поведение Ларисы Васильевны дорогого стоит. А ведь у неё при этом могли же возникнуть и самые, так сказать, специфические (сугубо женские) подозрения.

Это Людмиле Ивановне он писал: «…Ты, может быть, и права. Может статься, что и не достигну я Колхиды и не сотку Золотое Знамя, под которым Человечество совершит последний шаг (прыжок) из царства необходимости в царство свободы… [5]

Такого мнения придерживается и Лара… Но Лара рука об руку прошла со мной жизненный путь, не отвернулась от меня, когда в Сормове воробьи чирикали с крыши: Кокушкин спятил, не связывайтесь с Кокушкиным (опасно) – как бы чего не вышло [6].

Ты отмолчалась, боясь прямо высказать своё враждебное отношение к Партии… Душа всему – партийность…

Партийность – это служение народу.

…И всё же – люблю я тебя, непутёвую, как неповторимую молодость мою. Ибо на этом раскрывается Книга…».

В действительности книга на этом… закрылась.

В процитированном отрывке отразилась цельность личности его автора. Та цельность, о которой Маяковский высказался так:

«В поцелуе рук ли, губ ли,

в дрожи тела близких мне

красный цвет

моих республик

тоже должен пламенеть».

Но сказать о человеке «цельная натура»[7] - ещё не значит похвалить. Приспособленец и карьерист тоже может быть цельным – именно как карьерист, и для него партийность (в кокушкинские годы – принадлежность к ВКП(б)/КПСС, а в наше время – к нынешней «партии власти») лишь дополнительный «кирпичик» к приспособленческой монолитности.

То же можно сказать о человеке, фанатично молящемуся золотому тельцу. Кокушкин целостен, сплочён вокруг идеи общественного служения при демонстративном пренебрежении к тому, что для него обозначалось термином «мелкобуржуазность». В этом смысле он человек, так сказать,… искусственный, то есть сотворённый или, лучше, сотворивший себя под избранную идею, цель. Идеологический и в этом отношении человек. Тип не сильно массовый, но и не эксклюзивный, но – главное, какова цель!

Что пропагандирую, то и исповедую как личные требования – без изъятия и поблажек ни себе, ни близким. Такая категоричность мешала взаимопониманию.

Старший сын, Мэлс, не просто огорчал Якова Карповича своими выпивками, но ранил – сказать так, будет вернее.

Несомненно, неприятие детьми отцовских норм жизни было следствием того, что они не понимали и не принимали его отрицания многого в нашей жизни. Они принадлежали своему времени, а он вообще осуждал за привязанность к мелочам быта, в котором сам был совершенно непритязателен. В восьмиметровой комнатке той двухкомнатной квартиры на Юбилейном бульваре, которую он всё же получил к старости, основную площадь занимал старый семейный сундук, в котором хранился его архив и который одновременно служил кроватью. О его непритязательности в одежде я уже писал. Но если, скажем, Андрея Дмитриевича Сахарова жена, Боннер, могла принудить купить новый костюм взамен поношенного, то к Якову Карповичу нечего было с этим и подступаться. Лариса Васильевна и не подступалась, принимая его таким, каков есть и, видно было, любя его таким. Не то многие из окружающих, которые видели в таком поведении исключительно демонстративность или же юродство, ненормальность, а то все эти признаки вместе. Эти косые взгляды, впрочем, были в одном отношении верны. Хотя скромность в бытовых привычках и «страстях» была для Кокушкина органичной, естественной, он сам придавал ей ещё и эпатажно-демонстративное значение – в пику пресловутому вещизму простых смертных и чванливому аристократизму партийно-советских вождей и вождишек.

Выше рассказанный эпизод со сберкнижкой – из этого же ряда и, безусловно, к нему имело отношение и свойственное Якову Карповичу отрицания права наследования как одной из норм буржуазного права[8].

Ещё в 48-ом в письме к Насте-Людмиле он писал: «Не закончу книгу – я банкрот!» В 84-ом, на своём девяносто втором году, подвёл окончательный итог: роман не закончил – кончил жизнь. И Настя, и Лара в этом отношении оказались ближе к истине.

Таково коварство идеалов. И коварство нравственности. И коварство верности принципам.

Яков Карпович Кокушкин считал свою жизнь неудавшейся. Несостоявшейся.

Это было, к сожалению, не далеко от истины, хотя как писатель он, разумеется, не состоялся. Остался «несостоявшимся Горьким». Но большая сосновая роща в Сормове, им спасённая, освежает воздух в районе, облагораживая его экологию, страдающую от активности трёх промышленных гигантов... На проточном озере по её дуге проходят соревнования… Да и мы добрым словом вспоминаем его весомый вклад в возрождение трезвеннического движения в эпоху застоя и застолий.

Станислав Шевердин, член Совета МНАТ, Московская область