МИНДСЕНТИ

До 30 октября 1956 года Ретшаг был захолустным, безвестным городишком, а 31 октября он прогремел на весь мир.

Патер Вечери и его спутник прибыли сюда, чтобы освободить кардинала Миндсенти, рассказать ему, что происходит в мире, и дать ряд жизненно необходимых советов его преосвященству.

Черный Султан сразу же вошел в контакт с влиятельными католиками, одетыми в форму танкистов венгерской армии, и вместе с ними выработал план действий.

Главным лицом, с которым совещался патер, был Палинкаш. Десять лет назад у Антала Палинкаша была другая фамилия, ненавистная многим венграм. Он был родным сыном маркграфа Паллавичи, одного из фюреров белой Венгрии 1919 года, верховного палача контрреволюции. Отец превосходно, в своем духе воспитал сына: Антал окончил военную академию Людовика. Первую свою пулю хортист Антал Паллавичи, офицер венгерских войск, выпустил в советских коммунистов, защищавших границу в Карпатах. Около трех лет маркграфский отпрыск сражался за дело Гитлера. В 1943 году венгерская армия и ее немецкий сосед, армия Паулюса, были разгромлены на Дону и на Волге.

В числе пленных венгров оказался и Антал Паллавичи. Годы, проведенные в России, в лагере военнопленных, еще больше ожесточили его против коммунистов. Ему каждое мгновение хотелось броситься на часового с красной звездой. Но он не делал этого. Сдерживался. Не победил, не насытил свою ненависть в годы войны, в рядах армии Гитлера — Хорти, разве удовлетворит ее теперь пленный, безоружный, одинокий? Один в поле не воин. Надо приспосабливаться к условиям.

Антал Паллавичи затаил ненависть, непримиримость закоренелого хортиста, надменность аристократа и стал улыбающимся, виноватым, раскаявшимся венгерским офицером, рядовым венгром, проклинающим Гитлера. Аристократ по происхождению, предавал анафеме своего отца — маркграфа, называл его эксплуататором, кровопийцей.

В такой сенсационно живописной маске он вернулся домой, в Венгрию, и официально, под гул одобрения любителей сенсаций, порвал связи с живыми и мертвыми аристократами Паллавичи и с ведома властей присвоил себе новую, демократическую, истинно рабоче-крестьянскую фамилию — Палинкаш.

Антал Палинкаш постепенно, изо дня в день, терпеливо завоевывал доверие новых своих «родителей», клялся им в любви и верности, пытался доказать эту любовъ всюду, куда его ни посылали.

Продвигался он медленно, но упорно. В 1956 году бывший маркграф стал начальником штаба танкового полка, майором народной армии. При помощи тайных покровителей из генерального штаба получил назначение в северную Венгрию, в город Ретшаг, неподалеку от которого на холме в графском замке Фелшепетень, окруженном огромным парком, томился знаменитый узник, шестидесятичетырехлетний примас католической церкви Венгрии.

С благословения патера Вечери католики, одетые в военные мундиры, ворвались в замок и разоружили стражу.

Пока «национал-гвардейцы» окунали кардинала в «святую купель свободы», патер Вечери отдыхал в парке под вековой серебристой елью. Он не хотел своей персоной отвлекать внимание примаса от военных католиков. Пусть выдаст им полностью то, чего они заслуживают.

Вечери любовался живописной словацкой деревушкой, привольно разбросанной в низине, у подножия замкового холма, и восстанавливал в памяти многочисленные заслуги Миндсенти перед святым престолом и Западом. Сразу же после войны кардинал ожесточенно выступал против конфискации церковных земель. 500 тысяч хольдов великолепных пахотных земель давали, возможность высшим сановникам чувствовать себя государством в государстве, обеспечивали княжеский уровень жизни. Миндсенти выступил и против провозглашения Венгрии республикой. «Это находится в противоречии с тысячелетней венгерской конституцией»,— писал он. Князь церкви открыто высказался за королевскую власть. В 1948 году он демонстративно не послал от имени церкви, нарушив протокол, новогоднее поздравление президенту республики. В своих пастырских письмах он бесцеремонно выступал против коммунистов. Категорически отверг предложение правительства урегулировать отношения между церковью и государством. В том же году яростно сопротивлялся национализации церковно-приходских школ, которых в Венгрии было больше четырех тысяч — 65 процентов всех начальных школ. По призыву самого непреклонного прелата Венгрии около трех тысяч священников и монахов в знак протеста покинули секуляризованные школы. Начались открытые военные действия между католической церковью и правительством.

На второй день рождества в 1948 году Миндсенти был арестован. На суде он вел себя куда менее храбро, чем на воле. Может, потому, что был ярко освещен кинопрожекторами, может быть, и потому, что был психологически надломлен. Не мог толково, убедительно защитить себя. Не попытался даже утверждать, что немыслимо сосуществование католической церкви и коммунистического государства. Вынужден был чистосердечно признаться, что спекулировал на возможности войны за освобождение Венгрии между Западом и СССР. «В этой связи,— говорил он на суде,— я предвидел возможность эвакуации советских войск из страны, что привело бы к образованию «вакуум юрис», и тогда бы по примеру магистра Дамаскиноса в Афинах я смог бы взять в свои руки руководство государственными делами». Святой престол и Запад были глубоко разочарованы. Рассчитывали, что примас торжественно провозгласит незаконным тогдашнее венгерское правительство, будет упрямо, вдохновенно твердить о чистоте своих намерений, а он, поникший, с застывшим взглядом, надтреснутым голосом заверял суд о том, что сожалеет о своей деятельности, и молитвенно просил бога даровать его церкви мир. Народный суд приговорил его к пожизненному тюремному заключению.

Выждав положенное время, необходимое Палинкашу-Паллавичи для того, чтобы он пожал лавры освободителя, патер Вечери поднялся и направился в замок. Седой, сухощавый, стройный, похожий в своем темно-сером пиджаке, сшитом у лучшего портного Германии, на юношу-спортсмена, шутки ради натянувшего на голову парик старца, он неторопливо поднялся на второй этаж, торжественно вошел в покои своего старого друга.

Слуги божьи старательно, чувствуя вокруг себя внимательных, жадных зрителей и око истории, выполнили ритуал счастливой, богом определенной встречи, благословили друг друга, облобызались, прослезились.

И только уж потом пошло все земное, обыденное. Патер Вечери спросил, каково самочувствие его преосвященства, и не удивился, услышав ответ:

— Слава богу, хорошо!

Он давно знал, что Йожеф Миндсенти чувствует себя прекрасно в этом замке, на пороге свободы, в преддверии великой деятельности.

Не удивили патера и «тюремные» покои кардинала. Кабинет, полный книг. Спальная с отличным гардеробом, от которой не отказалась бы и кинозвезда. Столовая с белоснежным бельем, серебром и баккара. Всюду дорогой и редкий фарфор. На кухне и в кладовой полное изобилие: битая птица, бруски масла, виноград, яблоки, овощи, сыр, вино. Одна из комнат приспособлена под капеллу, домашнюю церковь.

В одном кардиналу было отказано: читать газеты, слушать радио и принимать посетителей. Имел право на свидание только с престарелой матерью.

Днем кардинал, осужденный на пожизненное тюремное заключение, прогуливался по пустынному парку. Ночью замок окружал вооруженный отряд, бдительно охраняющий чуткий, нервный сон его преосвященства.

Фелшепетеньский узник остался почти таким же, каким его знал патер Вечери восемь лет назад, когда тот отправлялся из зала суда на пожизненное заключение. Такой же высокий, поджарый, с властным, исполненным экзальтированного величия лицом, с гибкими выхоленными руками, привыкшими, чтобы к ним прикладывались губы многочисленных поклонников. Глаза излучают сияние, совсем как на картинах мастеров эпохи Возрождения. В голосе неотразимая сила, испытанная в многочисленных аудиториях.

И одет и обут он так же, как восемь лет назад. Плотная черная сутана, широкий лиловый атласный пояс, мягкие черные ботинки.

Пока Миндсенти переодевался, упаковывал свое добро в чемоданы, патер Вечери успел подумать о многом: о том, как поделикатнее внушить кардиналу быть немногословным, сдержанным в своих выступлениях перед верующими венграми, особенно перед иностранными корреспондентами, как хотя бы временно охладить его мстительный пыл, заставить высказывать вслух только сотую долю своих мыслей, а девяносто девять — чужих, взятых напрокат у либералов, прогрессистов, умеренных, у всех тех, кто ловко и успешно, на протяжении многих десятилетий, жонглирует такими понятиями, как «единый независимый народ», «всеобщее благополучие», «развитие всех народов в одном направлении», «национальное чувство должно быть фундаментом правды».

Появился Миндсенти. Серебро волос, румянец, апостольское сияние очей... Вот теперь он настоящий примас католической церкви Венгрии, епископ Эстергомский, кардинал, член кардинальской коллегии святого престола, великий мученик, олицетворение возмездия, гроза для безбожных коммунистов.

Патер ничего не сказал, о чем подумал, только улыбался, только с умилением смотрел на кардинала.

Тот все понял, оценил. Тогда и осмелился высокий посол кое-что посоветовать кардиналу.

Немецкий язык, к сожалению, не такой гибкий и легкий, как французский, он не позволяет говорить о серьезных вещах весело, иронически, не до конца высказываться, но все сказать. Однако и на немецком патер Вечери сумел без грубоватой прямоты, не в лоб, произнести все самое существенное.

Миндсенти хорошо понял его. Так, во всяком случае, показалось патеру. Примас католической церкви Венгрии разбирался во всех тонкостях немецкого лучше, чем французского и даже венгерского. Он не был настоящим венгром, всего лишь венгерский шваб, Йожеф Пем. В свое время он поменял неблагозвучное «Пем» на благородное — Миндсенти.

За час до полуночи кардинал и сопровождающие его лица, как говорится в дипломатической хронике, отбыли из фелшепетеньского замка в городок Ретшаг. Воскресший из мертвых знал, что его сутана видна сейчас всему миру, что каждый его шаг по земле Венгрии станет самой приметной вехой его биографии, славным достоянием истории отцов католической веры. И потому он действовал только возвышенно, ни на мгновение не роняя своего величия.

Прибыв в Ретшаг, он сразу же, не упиваясь ликующей, с зажженными факелами в руках толпой ретшагцев, приветствовавших его, сурово раскланялся и направился в церковь. Целых двадцать минут молился богу, ласково беседовал с горожанами, благословлял их.

Тут, в Ретшаге, отвечая на приветствие, кардинал произнес слова, которые через несколько дней, распространенные иностранными корреспондентами, облетели весь мир:

— Дети мои, я буду продолжать то, на чем мне пришлось остановиться восемь лет назад.

Патер Вечери был доволен первыми шагами, первым лепетом кардинала. Рывок энергичный, речь короткая, крылатая. Умный и догадливый, кому она по существу и адресуется, поймет ее, воспримет как сигнал к действию. Тугодум не почувствует в ней ничего опасного. Дурак подумает, что кардинал будет продолжать пастырским своим словом служить богу и людям. А те, кто еще упорно поддерживают агонизирующий режим, оценят кардинальское выступление в Ретшаге как нейтральное, чисто христианское. И русские не будут иметь предлога очернить кардинала, объявить его реакционером. В общем, все опасности обойдены. Так думал патер Вечери.

Кардинал и его информатор и советник провели ночь в казармах венгерского танкового полка, в личном кабинете начальника штаба, любезно предоставленном Палинкашем-Паллавичи. Для Миндсенти раздобыли кровать. Патер Вечери провел ночь в кресле.

Не спали до рассвета. Оруженосцам святейшего престола о многом надо было поговорить. Больше говорил патер Вечери. Он подробно информировал кардинала о политической ситуации в Европе и во всем мире, сложившейся после военной акции Англии, Франции и Израиля в зоне Суэцкого канала. Рассказал, что произошло в Венгрии за прошедшую неделю, какая обстановка сложилась в Будапеште, Дебрецене, Пече, Ваце, Дьере и других областных центрах.

Кардинала особенно заинтересовала позиция русских. Он спросил, действительно ли похоже на то, что советское командование выполнит неукоснительно соглашение, заключенное с Имре Надем, и выведет свои войска из Будапешта.

— Да, ваше преосвященство, выполнит. Советские танки уже покинули столицу.

— Вы это видели своими глазами? — Миндсенти приподнялся на постели. Он был очень бледен, очень серьезен.

— Видел, ваше преосвященство! Правда, сквозь слезы радости, но достаточно ясно. Уходят!

Кардинал закрыл глаза, боком, словно теряя сознание, свалился на постель и зашлепал губами, вознося богу благодарственную молитву.

При скупом свете ночника на суровом фоне солдатской постели лицо примаса показалось патеру Вечери не только величественным, как в замке, но и таинственно-прекрасным. Нет, это не просто лицо человека. Один из тех бессмертных источников, из которых Рембрандт черпал свое вдохновение. Свет и тени. Густая темнота и ослепительный поток золотого света. Коричнево-пепельный тревожный мрак и победно-радостная солнечная вспышка.

Патер Вечери с умилением смотрел на примаса. Этого человека он когда-то презирал! И не только презирал, — завидовал ему, считал выскочкой. Тщательно коллекционировал все плохое, что о нем сочиняли на Ватиканском холме, где в ту пору обитал Йожеф Пем в роли личного адъютанта у влиятельного кардинала Евгения Пачелли, папского нунция в Германии с 1917 по 1929 год, статс-секретаря Читта дель Ватикано — с 1930, а позже, с 1939 года, ставшего папой римским, Пием XII.

Примас кончил молитву. Повернулся к своему информатору и советнику и обычным, мирским голосом заговорил о самом главном, чего до сих пор самоотверженно не касался, надеясь на такт и чуткость собеседника. Тот оказался недогадливым, и кардиналу пришлось самому затронуть щекотливую тему.

— Что говорят обо мне венгры? — спросил он.

— Разное, ваше преосвященство. Одни давно примирились с пожизненным вашим заключением и будут удивлены, мягко говоря, вашему освобождению. Другие ждут не дождутся вас. Третьи боятся появления примаса в бушующем страстями Будапеште. Четвертые не прочь поставить вас к стенке, да руки коротки. Пятые хотели бы видеть вас в качестве достойного преемника мавра.

— Кого? — переспросил кардинал, в его лихорадочно-сияющих глазах сверкнуло осмысленное, живое любопытство.

— Мавра... того самого, который сделал свое дело и может уйти. Имре Надя.

Остроумие патера было вознаграждено улыбкой кардинала, первой с часа освобождения.

— Шестых нет? — спросил он, и его мягкая, женственная рука легла на руки патера Вечери.

— Есть и седьмые и двадцатые, но это уже только оттенки.

— Каких же венгров больше?

— Пятых, ваше преосвященство. Тех, которые хотели бы видеть вас преемником Имре Надя.

Кардинал слегка сжал руку патера и пытливо посмотрел на его тонкогубое, надежно защищенное умной, чуть лукавой усмешкой лицо. Прозрачные глаза Вечери ничего не выражали.

— А вы, мой друг, к какой группе принадлежите?

— К самой многочисленной, к самой скромной, самой осторожной и дальновидной.

Кардинал или не понял намека, или не пожелал ограничиться намеком, или хотел услышать ясный ответ на свой чрезвычайно важный вопрос. Строго смотрел на патера и ждал, что он скажет дальше.

Советник вынужден был до конца прояснить проблему.

— Видите ли, ваше преосвященство, я считаю, что опасно трясти яблоню, когда она только еще цветет, можно вместо урожая получить червивый плод, выкидыш, а то и просто кукиш.

Это прозвучало чересчур ясно, и кардинал невольно поморщился, будто ему в ноздри ударила зловонная струя.

Помолчав, придя немного в себя, он спросил:

— А как думают наши друзья?

— Мое мнение никогда не расходится с их мнением.

— А их мнение с вашим?

Это был неожиданный укол, и патер судорожно дернулся, чем выдал свою чувствительность. Смотрите, пожалуйста, какой прыткий кардинал! Полсуток не прошло, как дышит воздухом свободы, а уже палец в рот ему не клади. Надо было дать щедрую сдачу. И патер не поскупился. Сказал, смеясь:

— Я не имею своего мнения, ваше преосвященство, и не пытаюсь его иметь, как некоторые. Пользуюсь исключительно тем, что говорят и думают наши великие друзья. И по этой простой причине никогда не ошибаюсь, всегда точен в своих суждениях.

Кардинал не обиделся. Он поддержал патера коротким смешком, вернее хмыканьем, похожим на смех. Не дал себе воли примас, наступил на горло веселому настроению. Нельзя, не положено вчерашнему узнику коммунистической тюрьмы быть веселым. Побольше серьезности, суровости, глубокомыслия, величественного молчания, глубокой скорби. Весь Будапешт, вся Венгрия, весь мир должны знать, как задумчив, тревожен и печален был примас накануне своего возвращения в вековое гнездо архиепископов.

— А каковы планы наших друзей? — механически переходя на немецкий, спросил кардинал.

— Ваше преосвященство, это слишком неопределенно, и я затрудняюсь ответить.

— Уточняю: планы друзей в отношении Венгрии,

— Всемерная, ежедневная, ежечасная, все возрастающая поддержка в мировом масштабе, вплоть до ООН.

— Только бинтами и ватой, консервами и сочувственными речами?

— Не гневите бога. Столько уже сделано!

— Да, сделано много, но теперь и этого недостаточно.

— А что бы вы хотели?

— Прежде всего надо открыть, распахнуть настежь австрийскую границу для всех венгров-изгнанников, для всех европейцев, жаждущих защищать Венгрию.

— Это уже сделано.

— Нужны самолеты, танки, оружие. Нужны дивизии солдат. Пусть они называются добровольцами или еще как-нибудь. Нужно открытое, широкое заступничество за Венгрию таких великих держав, как Англия, Франция, Германия Аденауэра, Соединенные Штаты.

— Это невозможно. Ваше длительное пребывание в тюрьме, отсутствие газет и радио сделало вас, извините, оптимистом. Англия и Франция не могут за вас заступиться, они завязли в Египте и сами ждут американского заступничества в суэцком конфликте. Соединенные Штаты тоже не могут. Эйзенхауэр связан по рукам и ногам предстоящими выборами: забаллотируют или оставят еще на один срок в Белом доме. Остается доктор Аденауэр. Этот может, этот всегда готов рискнуть, но... В тройке, в пристяжке с великими союзниками ему цены нет, а в одиночку — ноль целых и ноль десятых.

— Грустно мне слушать вас, мой друг.

— А мне еще грустнее говорить это, ваше преосвященство. Да если бы моя власть, моя воля, я бы... и Египет, и Гватемалу, и Алжир бросил, отодвинул в резерв, в долгий ящик и двинул всю мощь Запада сюда, на Венгерскую низменность, где решается судьба человечества! Увы, господь бог не осенил ни Идена, ни Эйзенхауэра своим умом. Только один доктор Аденауэр вкусил, познал мудрость небесного владыки. Поэтому и живет восьмой десяток лет.

Кардинал после долгого молчания сказал:

— А если русские не уйдут из Венгрии, не выполнят своего обещания, неужели и тогда не помогут вам друзья?

— Уйдут! Вышибем!

— Войска такой империи?

— Вышибем или костьми ляжем.

— Перспектива не очень радужная.

Прояснив одну важную проблему, кардинал приступил к другой, тоже имеющей для него первостепенное значение.

— Что думает святейший престол о венгерских событиях?

— Не рискую угадывать мысли святейшего престола. Я знал, что он думал декаду назад, а теперь... другая ситуация, другие мысли.

— А может быть, все-таки рискнете?

— Рискну!.. Папа и его коллеги высоко ценят и надеются, что вы в любой обстановке оправдаете доверие и любовь святейшего престола. Папа и его кардиналы уверены, что вы богом данной вам «пастырской властью начертите должный курс венгерским событиям.

— Дальше!

— Святейший престол называет венгерские события не революцией, а национальной освободительной борьбой. Святейший престол уверен, что Венгрия и Запад победят в любом случае, увенчается полным успехом эта борьба или не увенчается.

— Я вас не совсем понял, мой друг.

— Святейший престол считает, что мы уже в большом выигрыше. Пробита брешь в лагере коммунизма на самом главном направлении! Распахнут железный занавес! Затрещал в самом крепком месте Варшавский пакт! Разбежалась партия венгерских коммунистов! В борьбу против безбожников втянута грозная масса. Этого же еще не бывало за всю историю коммунизма. Акция мирового размаха. Мост в будущее. Ключ к настоящему.

— Все это так, конечно. Тем более нельзя быть нерешительным, нельзя ограничиваться полумерами.

— Ваше преосвященство, я уже сказал: когда яблоня цветет...

Сквозь жалюзи пробивался рассвет. Надо было хоть немного поспать перед дальней дорогой. Римские отцы поговорили еще немного и умолкли. Через некоторое время они по-стариковски захрапели. Снился им, конечно, святейший престол.

И сны у таких людей бывают величественными.