Вечный колокол 29 страница
[21], конечно, играет важную роль. Тут речь идет о внутренней потребности людей в свободе и готовности принимать разумные решения о жизни государства. Я бы назвал это даже не потребностью, а некоторой субстанцией, испускаемой отдельными людьми, которая заставляет их гореть, искать правды, стремиться к улучшению существующего мира. Вот, например, Вернигора источает эту субстанцию так, что она едва не светится в темноте! А крикуны на вече, нанятые боярами, если и имеют нечто подобное, то корысть и мысли о собственном благе напрочь затмевают их стремления к улучшению мира. - А почему ты говоришь, что эта субстанция изливается из них? Может быть, напротив, они накапливают ее в себе? - Потому что субстанция эта имеет свойство, по моему разумению, накапливаться вовне их, а не внутри. Если бы она накапливалась внутри, она бы разорвала их, как горящий порох разрывает хлипкий деревянный бочонок, в котором хранится. И чем больше такой субстанции накапливается вовне, тем сильней притязания dеmos на управление миром. Потому что она не только источается отдельными людьми, но и впитывается окружающими. Впрочем, каждый человек имеет свойство рождать в себе эту субстанцию, в той или иной степени. - То есть пока эта субстанция существует, единовластие невозможно? - Волот обиженно поднял брови: он вообще-то единовластие представлял себе по-другому. Он думал о подавлении бояр для блага народа, а не наоборот. - Я этого не говорил. И пример тому - вся Европа. Да и среди татар не так уж мало людей, источающих эту субстанцию. Другое дело, что в Европе ее значительно меньше, чем у нас. Правители там давно научились подавлять и направлять эту субстанцию в нужное им русло, далекое от управления обществом. Я не стану говорить о том, хорошо это или плохо. - И как они это делают? - Их вера, мой друг, - самый совершенный инструмент управления народами, который только могло выдумать человечество. Народ их жрецы называют паствой, сиречь «стадо», и, наверное, это очень точно определяет положение dеmos в европейских государствах. - Но почему же люди мирятся с положением стада? - спросил Волот и вспомнил, что именно этим словом Тальгерт иногда называл вече. - Они не только мирятся, они рады этому положению, мой друг! Именно поэтому я и называю их веру совершенным инструментом, но не берусь судить о нравственности такого положения. Простой человек, осознавая себя неотъемлемой частицей стада, освобожден от ответственности перед их богом за то, что происходит вне его самого: за это ответственность несут пастухи. Стадо идет туда, куда его ведут. Человек испрашивает жреца о том, как ему жить и что ему делать, по самым ничтожным вопросам, и если живет так, как предписано жрецом, после смерти его ожидает вознаграждение. - Но предки? Разве им не придется отвечать перед предками за свои поступки? Ведь предкам нет дела до каких-то там всезнающих жрецов? - В том-то и дело, что предки не спросят их об этом, их бог не желает знать кровного родства и всячески противится объединению людей, которое мы привыкли называть родом. Их бог не знает разницы и между народами, считая их в одинаковой степени своими рабами. - Рабами? - переспросил Волот. - И это вот проповедуют их жрецы в Новгороде? - Да, именно это. - По-моему, все это чудовищно… Какое-то надругательство над людьми, тебе так не кажется? - Их вера распространялась первоначально между рабами Рима, и тех не ужасало положение божьего раба. - Но ведь сейчас в Европе нет рабства! И потом, европейская знать тоже исповедует христианство! Как же они мирятся с этим? - Они рождаются с этим, - пожал плечами доктор. - И потом, для знати уготовано другое место, нежели для толпы. Они согласны, ублажая толпу, называться божьими рабами, отлично осознавая, что жрецы - то есть пастухи - находятся и в их власти тоже. Все это сложно и запутанно, мне бы не хотелось сейчас вдаваться во все тонкости их веры, мы ведь говорим о тебе, а не о Европе. Могу сказать только, что римские императоры недаром отдали предпочтение этому богу: короли служат ему, а он служит королям. И, знаешь, их бог гораздо могущественней Перуна… - Никого нет могущественней Перуна! - вспыхнул Волот. - Ну, ну… - доктор снова улыбнулся, - ты же князь. Ты должен смотреть на мир трезво и не питать напрасных надежд там, где им не место, и не строить замков на песке, а тем более - не полагаться на песчаные замки, когда тебе нужны настоящие крепости. Я рад, мой друг, что твой взгляд на мир не столь безнравственен, как, например, у Черноты Свиблова, но некоторая восторженность твоей натуры рано или поздно войдет в противоречие с интересами государства… Впрочем, это свойство молодости. - По-твоему, «трезво смотреть на мир» - это поклоняться чужим богам? - Волот откинул голову и сузил глаза. - Ни в коем случае! - воскликнул Велезар. - Ни в коем случае! Признавать силу врагов вовсе не означает поклоняться ей или стоять на ее стороне! Давай не будем больше говорить о чужих богах. Расскажи мне, что еще с тобой было в Пскове - я думаю, тебе есть чем похвастаться! - Знаешь, мне Вернигора все время твердит о лазутчиках на нашей земле и в Новгороде… И он как раз считает, что они служат христианскому богу. - Если это о тех людях, что наводили морок во время гадания на Городище, тех, что обладают силой волхвов, но не ведают при этом чести и совести, то должен тебя разочаровать: христианский бог запрещает своей пастве всякое обладание подобного рода силой. Это довольно строгий запрет: людей, осмеливающихся всего лишь прикасаться к таким силам, в Европе сжигают на кострах. - Пастве - согласен, но пастухам? - парировал Волот. - Если ты спросишь наших волхвов, что они думают о служителях христианского бога, проповедующих в Новгороде, ты услышишь, что его жрецы пусты и не имеют ни капли волховской силы! Так что, боюсь, Вернигора ошибается. - И между тем, он обнаружил в Новгороде того, кого Перун назвал избранным из избранных! - заметил Волот и тут же подумал, что это вовсе не доказывает причастности этих людей к христианскому богу. - Обнаружил? Ты хочешь сказать, он его поймал? - Нет, он только узнал его имя. Его зовут Иессей! Вернигора говорит, что это он убил Белояра и Смеяна Тушича! И он навел морок на гадателей в Городище! - Я думаю, Вернигора в чем-то прав, но это вовсе не значит, что тот, кого Перун назвал избранным из избранных, служит христианскому богу. И потом, тебе не кажется, что все это звучит как-то… несерьезно? Возможно, я смотрю на мир несколько приземленно… Знаешь, мои больные частенько обвиняют в своих болезнях злые силы: мороки, наведенную порчу, дурной глаз соседей. И требуют лечения волховской силой, которой, как ты знаешь, у меня нет. Но на поверку выясняется, что их болезни лечатся самими обычными средствами, безо всякого волхования и волшбы. Я допускаю мысль, что Вернигора ищет мороки там, где их нет. Я бы еще поверил в существование врагов, наделенных волховской силой, но поверить в то, что существуют избранные из избранных… Не сомневаюсь, Перун это рассказал Младу, когда тот поднимался наверх по просьбе Вернигоры, а? - Точно! - удивился Волот. - Как ты догадался? - Это было нетрудно, друг мой, - снисходительно усмехнулся доктор. - Разве в окружении Вернигоры так много людей, которые говорят с Перуном о жизни в Новгороде? - Ну да, конечно, - смутился князь. - Так вот, я уже говорил тебе о шаманах и о Младе в том числе: это люди, наделенные богатым воображением, они сами не всегда знают, где заканчиваются видения, данные богами, и начинается их собственный вымысел. И недаром результаты волхования не примет во внимание ни один суд. Их хорошо использовать как подспорье, как подсказки, но опираться на них как на неоспоримые истины по меньшей мере несерьезно! Это ли не знать главному дознавателю? Откуда он узнал имя этого избранного из избранных? - Ему написал Млад, из Пскова… - растерянно ответил Волот. - Вот именно, - укоризненно покачал головой Велезар. - Я не обвиняю Млада во лжи, это честнейший человек! Но нет ничего удивительного в том, что его воображение, однажды натолкнувшись на избранного из избранных, теперь находит подтверждения его существованию. И не в реальности, а за ее пределами. - Но он написал еще и об одноруком кудеснике, который может сравниться силой с этим Иессеем! Так вот, Вернигора этого кудесника нашел! - Да? - на секунду замолчал доктор. - И где? - На Белоозере! - Удивительно… А впрочем, ничего удивительного, - лицо его разгладилось. - Я не утверждал, что всякое видение шамана - это его воображение. Я говорил, что не всякое его видение - истина! Они рассмеялись вместе: Волоту опять не удалось сбить доктора с мысли и доказать свою правоту! Они еще немного поговорили о загадочном Иессее, снова вернулись к Перуну, а потом Волот неожиданно вспомнил о том, как едва не угорел в теремке по дороге из Пскова. Доктор очень обеспокоился этим, долго расспрашивал Волота о том, что он чувствовал, и князь подумал, что доктор опасается яда, но напрямую об этом не говорит: не хочет пугать.
Глава 7. Ширяй
Млад отлеживался дней семь, хотя отец говорил, что ему нужно не меньше месяца, чтобы прийти в себя. - Бать, у меня просто болит голова, - вздыхал Млад. - Мне набили шишку на лбу, и больше ничего! - Лютик, если бы ты только мог себе представить, какую ерунду говоришь! - качал головой отец. Ширяй не отходил от него ни на шаг и не позволял никому из студентов даже подать Младу воды. Он словно боялся, что потеряет и учителя тоже, словно хотел искупить вину и подстелить соломку там, где никто не собирался падать. Он вообще оправлялся с трудом: его напускная бесстрастность, которую он так любил изображать, слетела с него ненадолго, и под ней обнажилась болезненная чувственность сильного шамана. Млад всерьез опасался, что парень не выдержит напряжения. Впрочем, это могло раскачать его способности, поднять их еще выше. А могло и свести с ума, а для шамана это быстрый и печальный конец: он бы не имел права подниматься наверх и умер, не в силах ответить на зов богов. Штурм Пскова истощил силы ландмаршала, и на стенах царило затишье. Тихомиров все так же проводил со студентами занятия, и Ширяй был первым на них - он очень хотел отомстить. Он говорил, что запомнил того ландскнехта и найдет его во что бы то ни стало. Впрочем, однажды ночью он признался Младу, что ландскнехт - только первый шаг на пути его мести. - И кто же будет следующим? - поинтересовался Млад. - Не иначе, ландмаршал? - Нет, - фыркнул Ширяй, - у меня намечены двое: Чернота Свиблов и этот… Иессей. Когда война закончится, я сам поеду к этому однорукому кудеснику. И, знаешь, я найду слова, чтоб он явился в Новгород. - Он может не почувствовать равного, - пожал плечами Млад, - поэтому Иессея надо сначала найти. - Не беспокойся! Я его найду! - Думаешь, ты умней Вернигоры? - Я злей, - хмыкнул Ширяй. - Злость - не лучший помощник в таких делах. Злость застит глаза. - На худой конец, я спрошу богов! Ты же спрашивал Перуна! - На очень худой конец, Ширяй! - Млад усмехнулся. - Боги просто не ответят тебе. Знаешь, с чего начал Перун? Он спросил: «Новгород? А где это?» И долго хохотал. Неужели ты думаешь, кто-то из них назовет тебе имя и улицу, где этот Иессей живет? - Я все равно его найду, - Ширяй повернул голову к стене. - Ладно, ладно, - примирительно сказал Млад, - найдешь. Он бы и сам с удовольствием отыскал избранного из избранных. И, наверное, не стал бы дожидаться, когда однорукий кудесник соизволит явиться в Новгород, - наивная уверенность в силе собственной ненависти показалась Младу смешной, но имеющей право на существование.
Третий штурм южной стены ландмаршал предпринял только через две недели после второго и начал его неожиданно - незадолго до полудня, когда по-весеннему яркое солнце светило в глаза защитникам крепости. Обстрел стен был коротким, малозначительным и продолжался, пока кнехты не подошли к стенам вплотную: пороха ландмаршалу не хватало, и на этот раз он не трогал стен - бил только по воротам Свинорской башни. Обитые полувершковой броней, ворота из вековых дубов шатались, но стояли… Ополчение не успело даже построиться - никто не ждал нападения. Едва натянув доспехи, новгородцы бежали на стены, за которыми вырастали осадные башни, - псковским пушкам тоже требовался порох, который не так быстро могли подвезти из крома. Сотня Млада оказалась на стене между Свинорской и Полевой башнями позже остальных: Тихомиров поставил студентов держать оборону возле спуска со стены. Кнехты лезли и лезли по стенам, точно тараканы… В них стреляли из луков, их бросали вниз вместе с лестницами, их поливали горящей смолой, поджигали осадные башни, но на место одного побежденного немедленно вставали двое - как срубленные головы сказочного змея. В глазах рябило от начищенных до блеска разномастных доспехов, и солнце слепило глаза… Треснули ворота, недобитые из пушек, - их проломили тараном, - и отборный полк ландскнехтов хлынул в захаб. На стенах становилось все тесней - они перли, словно вода через край запруды. И не было силы, чтобы остановить этот бесконечный поток. Новгородцы падали со стен под напором кнехтов, ломая ограждения, и вскоре некому стало бросать лестницы вниз и лить смолу на головы врага. - Вниз! Отводите своих вниз! - крикнул Тихомиров сотникам. Легко сказать! Не прыгать же им с трехсаженной стены! - Отходите к лестнице! - велел Млад своим. - Я прикрою! Отходите, я сказал! Отходили медленно. Трое из сотни Млада упали со стены, прежде чем ему удалось встать так, чтоб освободить проход студентам и перекрыть его врагам. Он рубил мечом из последних сил, загораживал дорогу щитом и чувствовал: еще один шаг назад, еще один ощутимый толчок - и он полетит по лестнице спиной вниз. Отец был, как всегда, прав: удар шестопером в голову не прошел даром. Младу нужна была передышка - хотя бы перехватить поудобней меч. Но ни о какой передышке и речи быть не могло: кнехты напирали, размахивая алебардами, щит трещал, с меча слетали колкие искры - ломались короткие древки, на плоских острых лезвиях оставались глубокие зазубрины. - Мстиславич, я помогу! - рядом встал Ширяй, принимая на щит удар, предназначенный Младу. - Опять? Спускайся вниз! Только себя погубишь, слышишь? - Я с тобой, Мстиславич! - зло выкрикнул парень. Хорошо, если на ступеньки пробилась половина сотни… - Не загораживай дорогу, спускайся вниз! - прошипел Млад, но Ширяй лишь посторонился, прикрывая собой грудь Млада и мешая ему ударить мечом в полную силу. - Уйди со своим топором! Сбоку рухнула ограда, и Младу пришлось встать спиной к спине Ширяя - теперь студенты прыгали на лестницу прямо со стены, а вслед за ними прыгали кнехты, и бой спускался все ниже - Млад с Ширяем оказались окруженными с трех сторон. - Давай, парень, - процедил Млад, - отходим. Некого больше прикрывать. Отходим. Ты первый… - Ты первый! - огрызнулся Ширяй: он дрался со злобой, он собирался убить их всех! Он был готов умереть там, где стоял! - Назад, я сказал, - безо всякой надежды велел Млад. - Нет уж! - Я сказал - назад! Быстро! - Млад повернулся и шагнул назад, на первую ступеньку. - Я уже отошел. Ну? Вместе! - Напоследок! - рявкнул Ширяй, широко размахнулся, и его топор острым концом пробил кирасу кнехта посередине груди. Парень дернул рукоять топора к себе, но и секундной задержки оказалось довольно: алебарда, чем-то напоминающая тесак мясника, упала на его прямую руку чуть ниже локтя: пальцы так и зажимали деревянное топорище, когда Ширяй отдернул руку к себе. Без топора. Кровь полилась на обледеневшие камни тугими толчками, парень непроизвольно прикрыл щитом голову, не издав ни звука, и тело его стало заваливаться назад, прямо на Млада. Закричал Млад, и крик его, больше напоминавший звериный рев, слился с тысячами таких же громких и отчаянных воплей. Он отбросил щит за спину, обхватил Ширяя за пояс левой рукой, удерживая от падения со стены, и, пятясь, потащил по ступенькам вниз, отбивая удары кнехтов и расталкивая их спиной - щит и броня держали удары острых, но легких алебард. Со стороны Великой реки на помощь бежали псковичи… Внизу было не так тесно, Млад отволок обмякшее тело ученика чуть в сторону, к глубокой нише в стене: если бой и дотянется до этого места, раненого мальчишку не заметят… Руки тряслись, пальцы не гнулись и путались в застежке пояса, а сердце Ширяя все так же ритмично выплевывало кровь из обрубка - на снег. - Сейчас, сейчас-сейчас, - бормотал Млад, расстегивая пояс парня, - я быстро… Застежка, наконец, подалась, он сорвал тонкий, мягкий ремень, и снова путался в нем, и никак не мог распрямить. - Я быстро, слышишь? Я быстро… - у Млада дрожал подбородок, - я сейчас… И только когда он ремнем стянул руку над обрубком, Ширяй, наконец, вскрикнул - слабо и тонко. - Ничего-ничего… - в ремне явно не хватало отверстий, - сейчас. Нож прорезал слишком широкую дыру, и все пришлось начинать сначала… Затянув ремень, Млад прижал к обрубку пригоршню снега, и Ширяй снова вскрикнул - коротко и безжизненно. - Ну? - Млад наконец решился взглянуть парню в лицо. - Ну? Ширяй смотрел сквозь него широко открытыми глазами, словно не видел. И глаза у него были странно черными, совершенно черными, пока Млад не понял, что у парня расширены зрачки. - Посиди здесь пока. Здесь тебя никто не тронет. Мне надо вернуться. Ширяй не услышал его слов, все так же глядя в пространство пустыми глазами. - Все будет хорошо, слышишь? - Млад сглотнул, потрепал его по плечу и поднял щит. - Все будет хорошо. Мне надо вернуться. Он несколько раз оглядывался, но Ширяй сидел неподвижно и смотрел вперед.
Псковичи подтянулись со всех сторон - и по стенам, и снизу, - круша легких кнехтов. С башен снова ударили пушки - поднесли порох и ядра. На стены вернулись лучники, захлопнулись ворота, погребая в захабе отряд наемников, - штурм захлебнулся, но бой продолжался до сумерек: только когда солнце коснулось леса за Великой рекой, ландмаршал дал приказ отступить от стен. От усталости тошнило. Лязг металла продолжал звенеть в ушах, и прочие звуки доходили до сознания медленно и невнятно. Зажигались факелы: наступало время считать потери и подбирать раненых. Псковитянки шли искать оставшихся на поле боя мужей, и вскоре надсадный плач добавился к звону в ушах… Млад прошел вдоль стены до ниши, где оставил Ширяя, - сердце вздрагивало, потому что стучать быстрей не могло: Млад боялся обнаружить мертвое тело ученика. Сколько крови из него вылилось, пока ремень не перетянул обрубок? А вдруг какой-нибудь немец добил мальчишку? Надо было, надо было дотащить его до палат посадника! Всего несколько минут… В нише никого не было. Млад в недоумении осмотрелся вокруг, но Ширяя не увидел. Наверное, кто-то успел его подобрать! Отец или Зыба могли пройти мимо, или студенты оттащили своего в больницу. Или кто-то из ополченцев помог парню… Млад не мог бежать, но ноги сами понесли его к палатам посадника - убедиться в том, что Ширяй жив. А если он жив, ему нужна поддержка, нужен кто-то рядом, кто успокоит, кто поймет… В больнице Ширяя никто не видел. Были двое с отрубленными руками, но не молодые и на Ширяя совсем не похожие. Млад, обойдя все палаты и избы, бегом направился обратно к стене. Совсем стемнело, и факелов вокруг становилось все меньше. Млад забрал две штуки у попавшихся навстречу студентов - они тоже не видели Ширяя. Бредя вдоль стены и заглядывая в лица мертвецов - и русичей, и немцев, - Млад забывал, что ищет парня без руки, и частенько нагибался к земле лишний раз. Однажды ему показалось, что лицом вниз у него под ногами лежит Добробой… Боль сжала ему зубы, и ком подкатился к горлу. Сначала один ученик, а теперь и второй… Это напомнило Младу что-то, какое-то ускользающее пророчество, какое-то не предсказание даже, а предупреждение… «И чем ты готов пожертвовать ради ответов на свои вопросы? А? Жизнью своего ученика, того, который поздоровей и повыше». Сияющие доспехи громовержца ослепили глаза до слез: это вовсе не будущее, которого не знают даже боги, - это судьба, это жребий. Что имел в виду Перун, когда говорил об этом? Говорил об этом злорадно, с затаенной горечью: словно знал о том самом будущем гораздо больше, чем предполагал Млад. «Правую руку второго твоего ученика. Того, который любит рассуждать о том, в чем человек ничего не смыслит». Или громовержец на самом деле забрал то, что ему причиталось за дерзость шамана, осмелившегося задавать вопросы? Млад застонал и прислонился к холодной шершавой стене. Нет! «Мне не нужны ни ваши жизни, ни ваши руки. Я пошутил». Шутки богов… Шутки богов, делящих власть между собой. Млад с трудом оторвался от стены и побрел дальше, нагибаясь над мертвыми телами. Он дошел до лестницы, на которой они с Ширяем стояли спиной к спине, и посмотрел наверх - там не горело ни одного факела, раненых давно подобрали, а мертвых подберут утром, когда все отдохнут, когда станет светло. Он сам во всем виноват. Он никогда не умел заставить их себя слушать. Если бы он имел в глазах учеников хоть немного веса, они бы не плевали на его слова. И тогда… И тогда Добробой отступил бы, когда ему велели отступать… И тогда бы Ширяй спустился вниз на минуту раньше… Млад сел на ступени - у него догорел один факел, а второго он не зажег. Как это получилось? Почему он не прикрыл Ширяя своим щитом? Почему не подставил меч под удар алебарды? Холод пополз под пропотевшую стеганку - холод зимней ночи, холод серых камней и необратимости прошлого. То, что еще несколько часов назад было будущим, которого не знали даже боги, стало вдруг необратимым прошлым. И можно сколь угодно долго рассуждать о том, что надо было сделать, прошлое этим не изменить… Дана не велела ему сидеть на камнях. Воспоминание о ней кольнуло его чувством вины еще острее: она не знает, она представить себе не может, как ему тяжело здесь, насколько он не готов брать на себя ответственность за чужие жизни. Млад поднялся и пошел по ступеням наверх - посмотреть, что он сделал не так. На несколько минут представить прошлое будущим, которого не будет. Кровь замерзла на камнях, но не скользила - покрыла их заскорузлой коркой. Сколько крови… От его сотни еще вчера в живых оставалась половина… А когда он гадал девушкам в Карачун, у него получилось больше трети. Может быть, боги и не знают будущего, но будущее от этого не меняется. И каждому на челе давно начертан жребий. Шутки богов… Он достал кресало, чтобы зажечь второй факел, - на ступеньках ему попалось чье-то мертвое тело с раскинутыми в стороны руками. И только когда факел загорелся, Млад снова вспомнил, что ищет парня без руки. На стене мертвецов оказалось больше, чем внизу, - немцы лежали на русичах, и наоборот. Интересно, они примирились навсегда? Или, оказавшись рядом с предками, снова пойдут друг на друга? Кто-то сидел на коленях, прислонившись боком к стене. Сначала Млад думал, что это покойник, но тело вдруг несильно качнулось вперед и тут же выпрямилось обратно. Русич - каплевидный шлем не оставлял никаких сомнений. - Эй! - потихоньку окликнул его Млад, но человек не шевельнулся. Млад подошел поближе и нагнулся, освещая опущенное лицо: безумные воспаленные глаза посмотрели на него исподлобья, звериные глаза - Ширяй прижимал к груди отрубленную правую руку и оскалился, будто пес, у которого отнимают кость. Млад опустился на колени рядом с ним и зажмурился на секунду. - Мальчик мой… Да что ж ты… - еле-еле выговорил он, глотая ком в горле. - Да что же… Ширяй откинул голову на стену и вдруг сказал, отчетливо и осмысленно: - Знаешь, Мстиславич, если бы это могло вернуть Добробоя, я бы отдал и вторую руку тоже…
Ширяя пришлось нести - он не мог стоять на ногах, потерял слишком много крови. - Как же ты сюда добрался? - спросил Млад, надеясь взвалить парня себе на плечи, но тот сполз набок через несколько шагов. - Не помню… На карачках… Он все так же прижимал к себе правую руку - замороженную, со скрюченными пальцами, - поэтому не мог держаться. - Послушай… Оставь это… не надо, - попытался сказать Млад. Но парень окрысился на него и выплюнул вместе со слюной: - Не «это»! Это моя рука, ты понимаешь? Моя рука! Моя! Млад покачал головой и поднял Ширяя на руки - было очень тяжело, он смог пройти только десяток шагов, а потом опустил парня на вытоптанный снег, снял плащ и дальше потащил его, словно на санках. - Протрешь хорошее сукно… - проворчал шаманенок еле слышно. - Лежи себе, - ответил Млад и подумал, что еще недавно о сукне мог бы побеспокоиться Добробой, но никак не Ширяй.
Отец осмотрел обрубок, потрогал парню лоб и покачал головой: - Омертвело все ниже ремня, надо резать выше, по локоть… Даже если сразу оправится, все равно потом кость загниет, еще хуже будет, выше пойдет. Надо было сразу ко мне. Ширяй равнодушно повел плечом и сузил глаза. Млад поморщился - ну почему, почему он сразу не отвел шаманенка к отцу? - Ты иди, Лютик, - вздохнул отец и положил руку ему на плечо, - нечего тебе тут делать. - Нет уж, - покачал головой Млад. - Это мой ученик… Мой единственный ученик… Я его не оставлю. И… мне не пятнадцать лет, бать. - Как знаешь, - ответил отец. - Ну… ты поговори с ним, подготовь… Ширяй поднял голову и пристально посмотрел на отца: - Да я готов. Чего со мной говорить? Мстиславич, ты, главное, смотри, чтоб они мою руку не выбросили… - Так и будешь с собой носить до конца жизни? А? - отец посмотрел на шаманенка безо всякой жалости. - Тогда ее высушить надо, а то ведь наутро вонять начнет. Ширяй сглотнул и приподнял верхнюю губу: - Не твое дело. Это моя рука! - Твоя, твоя, - усмехнулся отец. Млад отвел глаза - он так и не научился понимать отца, хотя не мог с ним не соглашаться. Так и не принял его непробиваемой безжалостности, граничившей с жестокостью, хотя видел, что без этого нельзя. Даже когда смотрел на острый нож, разрезавший живую плоть, - не принимал! Но отдавал должное хладнокровию. Отец шептал на рану долгий, бесконечный заговор - он говорил, что боль от этого заговора не становится слабей, потому что существует и вне сознания, но меняется отношение к ней, ее немного легче переносить. Зыба держал правое плечо Ширяя, крепко прижимая к широкому и гладкому столу, стоявшему за загородкой, куда Млад до этого ни разу не входил. На столешнице проступали пятна крови, хотя, похоже, ее каждый день старательно выскабливали ножом. Млад придерживал Ширяю левую руку, а врач с медицинского факультета сидел у парня на ногах. Ширяй сжимал в зубах обмотанную тряпками короткую палку, сильно стонал и жмурил глаза, по лицу его ручьями катился пот, по телу бежали судороги, и Млад не верил в заговор отца: парень прошел пересотворение, ему хватало мужества терпеть боль и не вырываться, но боль от этого слабей не становилась. Зыба нашептывал что-то Ширяю на ухо, но не заговор - он не был волхвом, - и, прислушавшись, Млад понял, что тот шепчет всего лишь слова утешения, бессвязные и теплые. Сам же Млад ничего не мог выговорить: в горле стоял ком, и на лбу выступали капли пота - он ощущал боль ученика почти как свою. И по телу тоже пробегала судорога, и стоны едва не срывались с губ, и голова кружилась, и зубы скрипели: он надеялся, что его волховская сила принимает хоть немного страданий Ширяя на себя. И если в бою время летело быстрей ветра, то теперь вытянулось в тонкую бесконечную нитку, как капля густой смолы… Лучше бы Млад поменялся с ним местами - ему было бы легче. Когда отец перестал шептать заговор, Младу показалось, что за окном скоро начнет светать, хотя на самом деле прошло не больше часа. - Ты очень сильный парень, - сказал отец и погладил посеревшую щеку Ширяя. - Мне осталось только перевязать. Млад едва не расплакался от облегчения, но Ширяй не разжал зубов и продолжал вздрагивать. - Ничего, ничего… - вздохнул Зыба, - скоро отпустит. Вытри ему лицо. Млад не сразу понял, что это ему. - Что тебе нужно для твоего шаманского настоя? - спросил отец. - Зачем? - снова не понял Млад. - Хорошая вещь, - улыбнулся отец. - Шаману больше подойдет, чем кипяток. А ему надо пить много воды. - Можно просто сладкий чай, - пожал плечами Млад. - В настое несколько медов и десяток трав. - Где бы еще достать чаю! - подмигнул ему отец. - Я-то надеялся приберечь для других… Он выдернул палку из зубов Ширяя и швырнул в кадку с мусором. Зыба с любопытством крутил в руках окровавленный обрубок руки, интересуясь срезом, сделанным отцом, поворачивая его под разными углами к свету, - Млад прикрыл глаза, чтоб не видеть этого. - Ты мастер, Мстислав, - сказал Зыба и хотел отправить обрубок туда же - в мусор, но Ширяй замотал головой и потянулся правой рукой к рубахе Зыбы. И не сразу понял, что схватить рубаху ему нечем… - Отдай мне, - сказал он зло и твердо, глухим, надтреснутым голосом, - это мое. - Да зачем оно тебе? - усмехнулся Зыба. - Не твое дело. - Забирай, - хмыкнул он и водрузил кусок мертвой плоти Ширяю на живот. Тот вцепился в обрубок левой рукой, и по лицу его прошла корча.
|
