I. Переход

Я вышел из симуляции с криком. Мои губы плотно сжаты, и когда я касаюсь их пальцами, на них остается кровь. Должно быть, прикусил во время теста.

Женщина из Бесстрашия, проводившая тест – она сказала, что ее имя Тори – странно посмотрела на меня, завязывая свои черные волосы в пучок. Ее руки сплошь покрыты татуировками-лучами, расходящимися от крыльев орла.

- Когда ты был в симуляции… Ты осознавал, что все, происходящее с тобой – неправда? – спрашивает Тори, отключая аппарат.

Ее голос звучит обычно и выглядит она обычно, но всё это - заученные интонации и жесты, отработанные годами практики. Я такое узнаю, когда вижу. Всегда.

Внезапно я ощущаю, как колотится мое сердце. Сейчас случится то, о чем говорил мой отец. Он предупреждал, что меня могут спросить, осознавал ли я свое присутствие в симуляции, и он говорил, что нужно ответить на это.

- Нет, - отвечаю я. – Если бы я осознавал нереальность происходящего, думаете, я сжевал бы собственную губу?

Тори изучает меня взглядом несколько секунд, затем прикусывает кольцо в губе, прежде чем ответить.

- Твой результат – Отречение. Как по книге. Мои поздравления.

Я киваю в ответ, но слово «Отречение» завязывается петлей у меня на шее.

- Ты не рад? – интересуется она.

- Члены моей фракции будут рады.

- Я спрашивала не о них, а о тебе. – уголки ее глаз и губ опускаются вниз, будто под тяжестью. Словно она грустит о чем-то. – Это безопасная комната. Здесь ты можешь говорить, что угодно.

Я знал, какой выбор сделаю в тесте еще до того, как утром пришел в школу. Я выбрал еду вместо оружия. Я встал на пути собаки, чтобы защитить маленькую девочку. Еще до того как сделать выбор, я уже знал, что результатом моего теста станет «Отречение». Но я понятия не имею, что выбрал бы, если бы мой отец не натренировал меня заранее и не отрепетировал вместе со мной каждую часть моего теста. Чего же я жду? В какой фракции хочу быть? В любой. Любой, кроме Отречения.

- Я рад, - мой голос звучит твердо.

Мне все равно, что она говорит. Я знаю, что это не безопасная комната. Не существует здесь безопасных комнат, безопасной правды или секретов, которые можно рассказать.

Я все еще ощущаю клыки собаки, сомкнувшиеся на моей руке и разрывающие кожу. Киваю Тори и двигаюсь к выходу, как вдруг чувствую прикосновение к своему локтю.

- Ты тот, кому придется жить со своим выбором, - говорит она. – Кто угодно сможет пережить это, но не ты.

Я открываю дверь и выхожу.

 

Я возвращаюсь в столовую и сажусь за стол Отречения, к людям, едва знающим меня. Мой отец не разрешает мне посещать большинство мероприятий нашей фракции. Он говорит, что я могу испортить все, навредить его репутации. Мне все равно. Мне намного комфортнее сидеть в своей комнате в тихом доме, нежели быть окруженным своими почтительными и смиренными товарищами по фракции. Из-за моего постоянного отсутствия другие члены фракции сторонятся меня, уверенные в том, что я больной или странный. Даже те, кто осмеливается кивнуть мне в знак приветствия при встрече, стараются при этом не смотреть мне в глаза.

Пока остальные студенты заканчивают свои тесты, я сижу, сцепив руки в замок, наблюдая за другими столами. Столы Эрудитов покрыты материалами для чтения, но читают их далеко не все – просто делают вид, поддерживая разговор. Вместо того чтобы высказывать свои соображения, они утыкаются взглядом в свое чтиво каждый раз, когда им кажется, что кто-то за ними следит.

Правдолюбы громогласны, как обычно. Дружелюбные улыбаются и смеются, таскают еду из своих карманов и передают ее друг другу. Бесстрашные шумят, раскачиваются на стульях, виснут друг на друге, балуются и дразнятся.

Я хотел любую другую фракцию. Только не свою, где каждый уже решил про себя, что я недостоин его внимания.

Наконец, в столовую входит женщина из Эрудиции. Она поднимает вверх ладонь, призывая к тишине. Отреченные и Эрудиты успокаиваются сразу же, но для того, чтобы ее заметили остальные фракции, ей приходится закричать: «Тихо!».

- Все вы прошли свои тесты на способности, - говорит она. – Не забывайте, что вам не следует обсуждать результаты с кем бы то ни было, даже с родными и близкими. Церемония Выбора состоится завтра во Втулке. Потрудитесь явиться туда хотя бы за десять минут до начала, в противном случае вы не будете допущены на Церемонию.

Все устремляются к выходу, кроме тех, кто сидит за нашим столом. Мы ждем до тех пор, пока все не покинут комнату. Я знаю, каким путем пойдут члены моей фракции. Вниз, через холл, а затем через центральный выход к автобусной остановке. Здесь они могут торчать целый час, пропуская перед собой других. Не думаю, что смогу выносить этот молчаливый сговор и дальше. Вместо того чтобы последовать за ними, я выхожу на аллею вдоль школы. Я знаю эту дорогу, просто обычно я пробираюсь медленно, не желая быть увиденным или услышанным. Но сегодня мне хочется бежать.

Я бегу прямо по аллее, пересекаю пустынную улицу, перепрыгивая через выбоины в асфальте. На мне свободный пиджак Отреченных, и он развевается на ветру. Я спускаю его с плеч, и какое-то время он летит за мной, словно знамя, а потом я его отпускаю. Я закатываю рукава рубашки прямо на бегу, но постепенно замедляюсь, не в силах долго выдерживать такой быстрый темп. Мне кажется, будто целый город сливается в одно большое пятно за моей спиной. Звук моих собственных шагов кажется мне чужим. Наконец я останавливаюсь, мышцы горят. Я на пустыре бесфракционников, который лежит между поселениями Отреченных, домами Эрудитов и Правдолюбов и общественными территориями. На каждой встрече совета лидеры наших фракций обычно говорят, что не нужно бояться бесфракционников - несмотря на свои поломанные жизни, они все еще остаются людьми. Но мне и в голову никогда не приходило бояться их.

Я перехожу на тротуар и могу заглядывать в окна домов. В большинстве случаев мне удается разглядеть лишь старую мебель, голые стены и мусор на полу. Многие здания пустуют - похоже, большая часть населения города ушла. Но уходили они не в спешке – все было чисто прибрано. Никаких личных вещей.

Проходя мимо здания на углу, я кое-что увидел внутри. Комната за окном была так же пустынна, как и другие, что мне доводилось видеть, но сквозь дверной проем я сумел разглядеть тлеющие угольки.

Я хмурюсь и останавливаюсь напротив окна, чтобы посмотреть, открыто ли оно. Сначала оно не двигается, но я раскачиваю его вверх и вниз, и наконец, оно открывается. Я протискиваюсь наполовину внутрь, затем подтягиваю ноги, переваливаюсь на пол и ползу, царапая локти.

В здании пахнет пищей, дымом и потом. Я протискиваюсь дальше, прислушиваясь к звукам. Голоса предупредили бы меня о присутствии бесфракционников, но меня окружает лишь тишина.

В следующей комнате окна закрашены снаружи краской и грязью, но все же пропускают немного дневного света, и я могу видеть сбитые лежанки на полу по всей комнате и старые консервные банки с остатками засохшей еды. В центре комнаты стоит небольшой угольный гриль. Большая часть угольков уже превратилась в золу, но один все еще тлел. Житель этого обиталища совсем недавно был здесь. А судя по запаху и изобилию консервных банок и одеял, он здесь был не один.

Мне всегда говорили, что бесфракционники живут поодиночке, в изоляции. Но теперь, глядя на это место, я задумался, почему верил этому. Что могло им помешать создать свое общество, так же, как и нам? Это наша натура.

- Что ты здесь делаешь? – я вздрагиваю от неожиданности, услышав этот властный голос.

Оборачиваюсь и вижу человека в соседней комнате, вытирающего руки о рваное полотенце. Его лицо серо.

- Я тут… - я посмотрел на гриль. – Я увидел огонь. Думал, вдруг пожар. Вот и все.

- Вот оно что, - мужчина засовывает уголок полотенца в задний карман брюк.

На нем черные брюки, как у Правдолюбов, с заплатками из синей ткани Эрудитов и серая рубашка Отречения. Такая же, как на мне сейчас. Он худой как рельс, но при этом по-своему статный. И достаточно сильным, чтобы причинить мне вред, хотя я не думаю, что он станет это делать.

- Спасибо, наверное. – отвечает он. – Хотя тут нет никакого пожара.

- Да, я вижу, - промолвил я. – Что это за место?

- Это мой дом, - ответил он с холодной улыбкой. У него не было одного зуба. – Не думал, что буду принимать гостей, а то прибрался бы.

Я перевел взгляд с него на разбросанные консервные банки.

- Должно быть, Вам плохо спится, раз нужно столько одеял.

- Никогда еще не встречал Убогого, которого бы так заботили чужие дела, - он приближается ко мне и хмурится. – Твое лицо кажется мне знакомым.

Я знаю, что никогда не видел этого человека прежде, только не там, где я живу, окруженный одинаковыми домами по соседству и людьми в одинаковой серой одежде с одинаково короткими волосами. Но внезапно я понял: несмотря на то, что мой отец старался не показывать меня никому, он все еще был лидером парламента, одним из самых выдающихся людей нашего города, и я все еще похож на него.

- Извините за беспокойство, - говорю я голосом Отреченных. – Я пойду.

- Я тебя знаю, - говорит мужчина. – Ты ведь сын Эвелин Итон, не так ли?

Я напрягаюсь, услышав это имя. Прошли годы с тех пор, как я слышал его в последний раз. Отец предпочитает не произносить его вслух, и не реагирует, если сам услышит. Быть снова связанным с ней, даже внешне – странное чувство, прямо как надеть старую вещь, которая больше тебе не подходит.

- Откуда Вы ее знаете?

Должно быть, он хорошо ее знал, раз сумел разглядеть такое сходство. У меня лицо бледнее, чем у нее, и глаза голубые вместо темно-карих. Большинство людей не обращают внимания на общие черты: длинные пальцы, вздернутый нос, прямые, нахмуренные брови.

Он немного растерялся.

- Иногда она приходила с добровольцами из Отречения. Раздавала еду, одеяла и одежду. У нее запоминающееся лицо. К тому же, она ведь жена главы совета. Разве был хоть кто-то, кто ее не знал?

Иногда я могу понять, что люди лгут только по тому, как ощущаются их слова на слух – неудобными и неправильными. Наверное, так же чувствуют себя Эрудиты, когда читают грамматически неверное предложение. Он явно знал мою мать, но не потому что она однажды подала ему банку с супом. Но я так страстно хочу узнать о ней больше, что не придаю значения его лжи.

- Вы знали, что она умерла? – говорю я. – Несколько лет назад.

- Нет, - уголок его рта слегка приподнялся. – Мне жаль слышать это.

Странное ощущение - стоять в темной комнате, пропахшей живущими в ней людьми и дымом. Разбросанные всюду консервные банки свидетельствовали о жизни на краю бедности и отчуждения. Но было и что-то притягательное в этом месте – свобода и отказ соответствовать условным категориям, которые мы сами себе придумали.

- Должно быть, у тебя завтра Церемония Выбора, раз ты выглядишь таким встревоженным. В какую фракцию тебя определили?

- Мне не разрешено обсуждать это с кем-либо, - на автомате отвечаю я.

- Я не кто-либо, - парирует он. – Я никто. Вот что значит быть бесфракционником.

Я все еще молчу. Запрет на разглашение результатов моего теста на способности и других моих секретов – это то, что внушали мне день за днем. Не так-то просто это теперь изменить.

- Какой ты у нас, оказывается, правильный, - я слышу разочарование в его голосе. – Твоя мать как-то говорила мне, что попала в Отречение будто по инерции. Это путь наименьшего сопротивления.

Он пожал плечами.

- Поверь, Итон-младший, сопротивление стоит того.

Я чувствую, как меня накрывает волна гнева. Ему не следует говорить о моей матери так, будто она принадлежит ему, а не мне. Он не может заставить меня усомниться во всем, что я о ней помню, только потому, что однажды она помогла ему. Или не помогла. Ему вообще лучше помолчать – он бесфракционник, одиночка, ничтожество.

- Да ладно? – возражаю я. – Посмотри, к чему сопротивление привело тебя. К существованию среди консервных банок в полуразрушенном здании. Не очень-то похоже на прекрасную жизнь.

Я направляюсь к дверному проему, туда, откуда он пришел. Я знаю, что выход близко. Мне все равно где, я хочу убраться отсюда как можно скорее.

Я аккуратно пробираюсь между лежанками, стараясь не наступать на них. И уже почти дохожу до холла, когда слышу:

- Уж лучше я буду прозябать здесь, чем жить, задушенным фракцией.

Я не оборачиваюсь.

 

Я возвращаюсь домой, сажусь на переднее крыльцо и какое-то время вдыхаю прохладный весенний воздух.

Моя мать так и не узнала, что была той самой, кто научил меня ценить моменты свободы, как этот. Мне нравилось наблюдать за ней. Я проскальзывал за двери после заката, когда отец засыпал, и прокрадывался назад с первыми лучами солнца. Она умела ценить такие моменты даже в нашем присутствии, стоя у раковины с закрытыми глазами. Она так отстранялась от реальности, что даже не слышала, что я ей говорю.

Однако было кое-что еще, чему я научился у нее. Моменты свободы всегда заканчиваются.

Я встаю, отряхивая цементные крошки с брюк, и открываю двери. Отец сидит в кресле, окруженный бумагами. Я выпрямляюсь, не то он отругает меня за то, что я сутулюсь. Иду к лестнице. Может, удастся пройти в свою комнату незамеченным.

- Расскажи мне, как прошел твой тест, - требует он и кивает на диван, предлагая присесть.

Я пересекаю комнату, аккуратно перешагивая через кипу бумаг на ковре, и сажусь на самый краешек, чтобы можно было быстро встать в любой момент.

- Ну? – он снимает очки и выжидающе смотрит на меня.

Я слышу напряжение в его голосе, такое возникает после трудного рабочего дня. Мне стоит быть осторожнее.

- Каков твой результат?

Мне и в голову не приходит отказаться отвечать.

- Отречение.

- И ничего больше?

- Разумеется, нет, - хмурюсь я.

- Не надо так на меня смотреть, - говорит он, и вся моя хмурость исчезает. – Во время теста не случилось ничего необычного?

Во время моего теста я точно знал, где нахожусь. Знал, что пока мне кажется, что я стою в школьной столовой, на самом деле я лежу в кресле в испытательной комнате, мое тело подсоединено к компьютеру с помощью нескольких проводов. И это было странно. Но я не хочу сейчас говорить ему об этом. Только не теперь, когда я вижу кипящее в нем напряжение.

- Нет, - отвечаю я.

- Не ври мне, - его пальцы крепко сжимают мою руку, словно тиски.

Я не смотрю на него.

- Я не вру, - отвечаю я. – Мой результат Отречение, как и предполагалось. Женщина, проводившая тест, едва взглянула на меня, когда я уходил, клянусь.

Он отпускает меня. Кожа все еще пульсирует от его хватки.

- Хорошо, - говорит он. – Уверен, тебе есть, о чем подумать. Можешь идти в свою комнату.

- Да, сэр.

Я встаю и с облегчением иду через комнату.

- Ах, да, - внезапно говорит он. – Кое-кто из совета зайдет ко мне сегодня, так что поужинай пораньше.

- Да, сэр.

 

Я стараюсь успеть поесть до захода солнца. Достаю из буфета пару булочек, а из холодильника морковку прямо с ботвой, ломоть сыра и яблоко, остатки курицы без приправы. Вся пища на вкус одинакова. Как пыль или клейстер. Я пристально слежу за дверью, не хочу столкнуться с коллегами отца. Ему явно не понравится, если они придут, а я все еще буду здесь.

Я допиваю стакан воды, когда первый член совета появляется на пороге нашего дома. Я спешу убраться из гостиной, прежде чем отец приблизится к двери. Он выжидающе кладет руку на дверную ручку и приподнимает бровь, пока я исчезаю за перилами. Он жестом указывает мне идти наверх, и я быстро выполняю его приказ.

- Здравствуй, Маркус, - я узнаю голос Эндрю Прайора.

Эндрю - один из близких друзей моего отца по работе, что вообще-то не имеет значения, потому что никто по-настоящему не знает моего отца. Даже я.

Я гляжу на Эндрю сверху. Он вытирает ботинки о коврик. Иногда я вижу его в окружении семьи. Идеальная ячейка общества в Отречении: Натали и Эндрю, их сын и дочь – не близнецы, но оба на два года меня младше. Оба любят степенно гулять по улице, вертя головой и рассматривая прохожих. Натали организует благотворительные походы к бесфракционникам с другими Отреченными. Должно быть, моя мать знала ее. Хотя она редко посещала общественные мероприятия, предпочитая хранить свои секреты при себе так же, как это делал я – спрятанными в этом доме.

Наши с Эндрю взгляды встречаются, и я бегу в свою комнату, плотно закрывая дверь за собой. Моя комната так же скудно обставлена, как и другие комнаты в секторе Отречения. Матрац покрыт серой простыней, а сверху серое одеяло. Учебники стоят ровным столбиком на столе. Неподалеку от окна стоит небольшой комод, а в нем несколько наборов одинаковой одежды. Окно пропускает внутрь редкие лучи солнца по вечерам. Из него я вижу дом по соседству, точно такой же, как мой собственный, только расположен на пять футов восточнее.

Если тот изгой говорил правду о моей матери, я могу понять, почему инерция занесла ее в Отречение. Я уже сейчас вижу, как то же самое случится со мной завтра, когда я буду стоять перед чашами с элементами каждой фракции и ножом в руке. Есть четыре фракции, которых я не знаю и которым не доверяю, с порядками, которые я не понимаю. И только одна – знакомая, предсказуемая, доступная. Если я выберу Отречение, жизнь не будет полна экстатического восторга, но, по крайней мере, это приведет меня в комфортное место.

Я сажусь на краешек кровати. Нет, не приведет. Чем больше я думаю, тем больше понимаю, откуда взялась эта мысль – это детская часть меня, которая боится человека, принимающего гостей в холле. Человека, кулаки которого я знаю лучше, чем его объятья.

Я убеждаюсь в том, что дверь закрыта, но подставляю под ее ручку стул, просто на всякий случай. Затем я залезаю под кровать и нащупываю небольшой сундук, который храню там.

Моя мать отдала мне его, когда я был маленьким. Отцу она сказала, что он для запасных одеял, и что она нашла его где-то на улице. Но когда она принесла его в мою комнату, никаких одеял там не было. Она закрыла дверь, коснулась пальцами губ, поставила его на мою кровать и открыла.

Внутри сундука была синяя статуэтка. Она была похожа на водопад, но это было стекло, гладкое, прозрачное, отполированное.

- Для чего это? Что она делает? – спросил я ее тогда.

- Она вообще-то ничего не делает, - ответила она и улыбнулась, но улыбка ее была сдержанной, словно она боялась чего-то. – Но она может кое-что сделать здесь.

Она коснулась статуэткой своей груди.

- Красивые вещи иногда меняют кое-что внутри нас.

С тех пор я храню в этом сундуке вещи, кажущиеся бесполезными на первый взгляд: оправа от старых очков, фрагменты разбитой материнской платы, свечи зажигания, неизолированные провода, горлышко от разбитой бутылки из зеленого стекла, ржавое лезвие от ножа. Не знаю, назвала ли бы моя мать эти вещи красивыми, не знаю, назвал ли бы я, но каждая из них поражала меня так же, как та синяя статуэтка. Словно эти вещи могли стать ценными и сакральными, если бы только на них обратили внимание.

Вместо того чтобы обдумывать результаты моего теста, я достаю каждый предмет из сундука и верчу его в руках, чтобы запомнить каждую деталь.

 

Шаги Маркуса в коридоре, приближающиеся к моей комнате, приводят меня в чувство. Я лежу на кровати, окруженный разбросанными по матрацу вещами из сундука. Его шаги замедляются, а я хватаю свечи, и материнскую плату, и провода, и засовываю их в сундук, запираю его, а ключ сую к себе в карман. В самый последний момент, когда ручка двери уже начинает поворачиваться, я понимаю, что статуэтка осталась снаружи. Мне приходится засунуть ее под подушку, а сундук задвинуть под кровать.

Я спешу убрать стул от двери, чтобы отец смог войти. Когда он входит, то смотрит на стул у меня в руках с подозрением.

- Что это делает здесь? – спрашивает он. – Ты что, закрылся от меня?

- Нет, сэр.

- Ты уже второй раз за день мне врешь, - говорит Маркус. – А я не растил из своего сына лгуна.

- Я… - я ни на чем не могу сфокусироваться, просто приставляю стул на место к столу, на котором стоит идеально ровная стопка учебников.

- И чем же таким ты здесь занимался, что так не хотел, чтобы я увидел?

Я пристально смотрю на учебники.

- Ничем. – отвечаю тихо.

- Это уже третий раз, - голос его тих, но тверд, как кремень.

Он направляется ко мне, и я инстинктивно отступаю. Но вместо того, чтобы подойти ко мне ближе, он наклоняется и вытаскивает сундук из-под моей кровати. Пытается открыть крышку, но она не поддается.

Страх пронизывает мой живот, словно лезвие. Я вцепился в край своей рубахи, но не чувствую кончиков пальцев.

- Твоя мать утверждала, что это для одеял, - говорит он. – Утверждала, что ты по ночам мерзнешь. Но меня всегда интересовало, если в нем все еще одеяла, то зачем тебе его запирать?

Он протягивает мне руку ладонью вверх и выжидающе смотрит. Я знаю, чего он хочет – ключ. И мне придется его отдать, потому что он видит, что я вру, он видит меня насквозь. Я залезаю в карман и отдаю ему ключ. Теперь я не чувствую и своих ладоней, начинаю задыхаться, как всегда в такие моменты. Я закрываю глаза, пока он открывает сундук.

- Что это такое? – его рука шарит по моим сокровищам, разбрасывая их вправо и влево.

Он вытаскивает их один за другим и швыряет в моем направлении.

- Зачем тебе это или…вот это?..

Я отступаю все дальше и дальше, и у меня нет ответа. Мне они незачем. Мне они не нужны.

- Это самое натуральное потворство своим слабостям! – кричит он и швыряет сундук с кровати, вещи летят на пол. – Это отравляет мой дом эгоизмом!

Своего лица я не чувствую тоже.

Его удары обрушиваются на мою грудь. Я отлетаю назад, ударяясь о комод. Он замахивается, чтобы ударить меня по лицу, и я с трудом могу выдавить из себя:

- Завтра Церемония Выбора, отец!

Он останавливается с поднятой рукой, а я трусливо вжимаюсь в комод, перед глазами все плывет, и я ничего не вижу. Обычно он старается не оставлять синяков на моем лице, особенно в такие дни как завтра, когда множество людей будут смотреть на меня.

Он опускает руку, и на секунду я думаю, что вспышка его гнева угасла. Но затем он говорит:

- Хорошо. Оставайся тут.

Я оседаю на комод. Я не думаю, что он пойдет, остынет, обдумает все, что сделал, и вернется с извинениями. Я знаю, что он этого не сделает.

Он возвращается с ремнем, и отметины, что он оставляет на моей спине, будет легко скрыть рубашкой и смиренным выражением лица.

Я поворачиваюсь, дрожь сотрясает мое тело. Сжимаю край комода и жду.

 

Этой ночью я спал на животе. Каждая моя мысль отражалась болью. Мои вещи разбиты и разбросаны по полу вокруг. После того как он избил меня так, что мне пришлось заткнуть рот кулаком, чтобы сдержать крик, он раздавил каждый предмет, расплющив его до неузнаваемости, а потом швырнул сундук об стену так, что крышка слетела с петель.

Лишь одна мысль осталась в моем сознании: если завтра я выберу Отречение, я никогда не смогу сбежать от него.

Я утыкаюсь лицом в подушку.

Инерция и страх, внушенный мне моим отцом, ведут меня по дороге в Отречение. И у меня нет сил сопротивляться этому.

 

На следующее утро я принимаю холодный душ, но не для того чтобы сэкономить ресурсы, как поступают в Отречении, а потому что холодная вода заставляет спину занеметь и не чувствовать боли. Я медленно надеваю свою свободную одежду и становлюсь напротив зеркала, чтобы коротко подстричь волосы.

- Давай я, - говорит мой отец, стоя в противоположном конце коридора. – В конце концов, сегодня у тебя Церемония Выбора.

Я опускаю машинку для стрижки на полочку и пытаюсь выпрямиться. Он становится сзади меня, а я отвожу глаза, когда машинка начинает жужжать. У этой машинки есть только один режим, так что все мужчины в Отречении ходили с одинаковыми стрижками. Я вздрагиваю каждый раз, как его пальцы касаются моей головы, чтобы выпрямить ее, и надеюсь, что он этого не заметит. Не заметит, как каждое его движение приводит меня в ужас.

- Ты знаешь, что сегодня будет, - говорит он.

Он накрывает ладонью мои уши, пока стрижет виски. Вчера он избил меня до полусмерти, а сегодня пытается защитить кончик моего уха от пореза бритвой. Это так мило, что я почти хочу рассмеяться.

- Спокойно стой на своем месте, пока не назовут твое имя. Затем ты выйдешь вперед, возьмешь нож, сделаешь порез на своей ладони и прольешь каплю крови в нужную чашу.

Наши глаза встречаются в зеркале, и он выдавливает из себя полуулыбку. Он касается моего плеча, и я понимаю, что мы сейчас примерно одинакового роста и размера. Но я чувствую себя намного меньше.

Затем он добавляет мягко:

- От пореза будет больно лишь на секунду. А затем выбор будет сделан, и все закончится.

Интересно, он хотя бы помнит, что произошло вчера, или уже засунул это в отдельный ящик своей памяти, храня своих монстров отдельно от роли отца? Но у меня таких ящиков в голове нет, и я вижу всю его личину послойно – монстр, отец, человек, глава совета, вдовец.

И внезапно мое сердце начинает биться так сильно, мое лицо бросает в жар, я едва могу это вынести.

- Не беспокойся о том, как я перенесу боль, - говорю я. – У меня было много практики.

На секунду его взгляд в отражении становится острым словно бритва, и мой гнев тут же исчезает, и ему на смену приходит знакомый страх. Но все, что он делает – выключает машинку, кладет ее на полочку и спускается по лестнице. А мне остается смахнуть состриженные волосы с шеи и плеч и убрать машинку обратно в ящик в ванной комнате.

Затем я иду в свою комнату. Какое-то время стою, уставившись в разбитые предметы на полу. Аккуратно сгребаю их в кучку и выбрасываю в мусорное ведро под моим столом, один за другим. Когда я поднимаюсь, мои ноги трясутся.

В этот момент, созерцая эту скудную жизнь, что я построил в этом месте, глядя на жалкие остатки того малого, что я имел, я понимаю – мне необходимо выбраться отсюда.

Это сильная мысль. Я чувствую, как ее сила, словно удары набата, поднимается во мне, и я снова думаю: мне необходимо выбраться отсюда.

Я подхожу к кровати. Под подушкой все еще лежит статуэтка, что дала мне моя мать, такая же синяя и сияющая в лучах утреннего солнца. Я ставлю ее на свой стол рядом с кипой учебников и выхожу из комнаты, закрывая за собой дверь.

Я спускаюсь вниз. Я слишком нервничаю, чтобы поесть, но все равно пихаю тост себе в рот, просто чтобы отец не задавал мне лишних вопросов. Мне не стоит волноваться. Теперь он делает вид, будто меня не существует, будто я не вздрагиваю каждый раз, когда мне нужно наклониться, чтобы подобрать что-то с пола.

Мне необходимо выбраться отсюда. Это как мантра, единственная мысль, за которую мне нужно держаться.

Он заканчивает чтение газеты, которую каждое утро выпускают Эрудиты, я заканчиваю мыть посуду, и мы вместе выходим из дома, не обмолвившись ни словом. Мы идем по тротуару, и он с улыбкой приветствует соседей. Всё всегда в идеальном порядке у Маркуса Итона, кроме его собственного сына. Кроме меня. Я не в порядке, скорее наоборот.

Но сегодня я этому радуюсь.

Мы садимся в автобус и встаем в проходе, позволяя другим садиться на свободные места. Идеальное поведение Отреченных. Я наблюдаю за остальными пассажирами. Широкие улыбки Правдолюбов. Эрудиты и их задумчивые взгляды. Я вижу, как другие Отреченные уступают свои места другим. Сегодня все едут в одно место – Втулку, черный небоскреб вдалеке, два его зубца упираются прямо в небо.

Мы приезжаем в пункт назначения, и отец кладет руку мне на плечо, боль от этого прикосновения пронизывает все тело.

Мне необходимо выбраться отсюда.

Это отчаянная мысль, и боль только подстегивает ее с каждым моим шагом по пути на Церемонию Выбора. Я задыхаюсь, но не из-за того что ноги болят, а потому что мое сердце слабое, но оно становится сильнее с каждой секундой. Рядом со мной идет Маркус, смахивая струйки пота со своего лба. Все остальные члены Отречения сжимают губы плотнее, чтобы не пыхтеть от усталости, иначе их обвинили бы в нытье.

Эта мысль горит во мне, словно пламя. Эта отчаянная жажда сбежать.

Мы приходим на нужный этаж, и каждый останавливается, чтобы восстановить дыхание перед тем, как войти в зал. Здесь темно, окна занавешены, кресла расставлены в полукруг, а в центре стоят чаши. В каждой чаше лежат элементы, символизирующие ту или иную фракцию: стекло, вода, камни, угли и земля. Я сажусь рядом с девушкой из Отречения и мальчиком из Дружелюбия. Маркус встает передо мной.

- Ты знаешь, что делать, - говорит он, и сдается мне – он говорит это больше себе, нежели мне. – Ты знаешь, что сделаешь правильный выбор. Я в этом не сомневаюсь.

Я не смотрю на него.

- Скоро увидимся, - говорит он.

Он двигается в сторону сектора Отречения и садится на передний ряд, вместе с другими членами совета. Постепенно люди наполняют комнату. Те, кому сегодня предстоит выбирать, становятся у края, а те, кто наблюдает за церемонией, садятся в кресла посередине. Двери закрываются, и наступает тишина. Представитель Бесстрашных двигается к подиуму. Его зовут Макс. Он хватается за край подиума, и даже отсюда я могу видеть, что у него сбиты казанки.

В Бесстрашии ведь должны учить драться?

- Добро пожаловать на Церемонию Выбора, - говорит Макс, и его глубокий голос легко заполняет комнату.

Ему не нужен микрофон, у него достаточно громкий голос для того, чтобы пробраться ко мне в череп, проникая прямо в мозг.

- Сегодня вы будете выбирать себе фракцию. До этого момента вы шли по пути своих родителей и подчинялись их правилам. Но сегодня вы выберете свой собственный путь и создадите свои собственные правила.

Я почти вижу, как мой отец искривил губы в презрительной усмешке на такую типичную речь Бесстрашных. Я хорошо знаю его привычки, я сам делаю почти так же, но просто держу свои чувства при себе. У меня нет предрассудков на счет Бесстрашных.

- Давным-давно наши основатели поняли, что каждый из нас, каждый индивид, несет ответственность за зло, существующее в мире. Но они не могли прийти к соглашению, что же значит «зло», - говорит Макс. – Кто-то сказал, что зло - это нечестность и бессовестность…

Я раздумываю о том, как лгал из года в год, покрывая Маркуса и его секреты.

- Кто-то сказал, что зло заключается в невежестве, кто-то – что в агрессии и злобе…

Я размышляю о безмятежных фруктовых садах Дружелюбия, о свободе, которую нашел бы там от жестокости и насилия.

- Кто-то сказал, что корень зла в эгоизме.

«Это для твоего же блага», говорил Маркус, прежде чем обрушить на меня свой первый удар. Как будто это было актом самопожертвования. Как будто ему тоже было больно делать это. Но ведь это не он прихрамывал по кухне сегодня утром.

- Наконец, были и те, кто говорил, что причина зла в трусости.

С трибуны Бесстрашных раздалось одобрительное гиканье и смех. Я размышляю о страхе, который парализовал меня прошлой ночью. Я думаю про все те годы, что отцовский каблук перемалывал меня в пыль.

- Вот как мы пришли к формированию наших фракций: Правдолюбие, Эрудиция, Дружелюбие, Отречение и Бесстрашие, - Макс улыбается. – В наших фракциях мы находим управляющих, учителей, советников, лидеров и защитников. В них мы ощущаем свою принадлежность, свое место в обществе, свою жизнь.

Он прочищает горло.

- Ну ладно, хватит об этом. Приступим к делу. Подходите и берите в руки нож, а затем делайте свой выбор. Первым пойдет Грегори Зелнер.

Мне кажется вполне уместным, что вместе с ножом, что разрежет мою ладонь, старая боль последует за мной в мою новую жизнь. Но вот я здесь и я понятия не имею, какую фракцию мне выбрать в качестве пристанища. Грегори Зелнер протягивает кровоточащую руку над чашей с грязью, выбирая Дружелюбие.

Дружелюбие кажется самым очевидным выбором в качестве пристанища – мирная жизнь, душистые сады, улыбчивые люди. В Дружелюбии я бы мог найти принятие, которого жаждал всю свою жизнь. И может, спустя время, эта фракция научила бы меня внутреннему покою и гармонии с самим собой.

Но когда я смотрю на людей, сидящих в этом секторе, в красных и желтых одеждах, я вижу единое целое, здоровое общество, готовое подбодрить друг друга и поддержать. Они слишком идеальные, слишком добрые для такого, как я – брошенного в их объятья гневом и страхом.

Церемония проходит слишком быстро.

- Хелена Роджерс.

Хелена выбирает Правдолюбие.

Я знаю, что случается на инициации в Правдолюбии. Однажды я подслушал рассказы об этом в школе. Там мне придется выдать каждый свой секрет, выкопать из глубины сознания собственными пальцами. Мне придется собственноручно содрать с себя кожу, чтобы присоединиться к Правдолюбию. Нет, я не могу сделать этого.

- Фредерик Лавлейс.

Фредерик Лавлейс, одетый в голубые одежды, делает надрез на руке и проливает каплю крови в чашу Эрудиции, и вода в ней становится еще розовее. Я достаточно легко обучаем для Эрудитов, но я себя хорошо знаю. Я знаю, что слишком непостоянен и эмоционален для такого места. Эта фракция меня задушит, а я хочу вырваться на свободу, а не быть заключенным в другую тюрьму.

Имя девушки из Отречения, что сидит рядом со мной, легко произнести:

- Анна Эрасмус.

Анна – еще одна из тех, кто никогда не находил больше пары слов, чтобы поговорить со мной – спотыкается на пути к подиуму. Она берет нож трясущимися руками, делает надрез и склоняет руку над чашей Отречения. Для нее это легко. Ей ни от чего не нужно бежать. Ее ждет гостеприимное и добродушное общество, и она готова к нему присоединиться. И, между прочим, из Отречения никто не переходил в другие фракции долгие годы. Если судить по статистике Церемоний Выбора, это самая стабильная фракция, в которой остается большинство новичков.

- Тобиас Итон.

Я так и не придумал, что выбрать, но абсолютно спокоен. Макс передает мне нож, и я хватаюсь за его ручку. Она гладкая и холодная, лезвие чистое. Новый нож для каждого новичка, и новый выбор.

Я иду в центр комнаты, к чашам, и прохожу мимо Тори, она проводила мое тестирование. Ты один из тех, кому придется жить со своим выбором, говорила она. Ее волосы зачесаны назад, и я вижу татуировку, ползущую от ее ключицы к шее. Они пронизывает меня взглядом насквозь, и мне приходится отвести глаза.

С каким выбором я смогу жить? Не Эрудиция и не Правдолюбие. Не Отречение, из которого я так стараюсь сбежать. И даже не Дружелюбие - я слишком сломан для того, чтобы влиться в их общество.

Правда в том, что я хочу, чтобы мой выбор фракции вогнал нож отцу прямо в сердце, принеся ему как можно больше боли, смущения и разочарования.

И я знаю только одну такую фракцию.

Я смотрю на него, и он кивает мне. Я разрезаю руку настолько глубоко, что на глазах от боли проступают слезы. Я сжимаю руку в кулак, чтобы дать крови скопиться в нем. У меня глаза как у него – темно-синие, и в таком скудном свете выглядят почти черными, словно дыры в черепе. Спина ноет от боли, рубашка натирает осадненную кожу. Кожу, которую он содрал своим ремнем.

Я открываю ладонь над углями. Я чувствую, как они горят у меня в животе, наполняя меня до самых краев огнем и дымом.

Я наконец-то свободен.

 

Из-за звона в ушах я не слышу одобрительных воплей Бесстрашных.

Моя новая фракция, словно многорукое существо, тянется ко мне. И я двигаюсь ей навстречу, и у меня не хватает духу оглянуться, чтобы увидеть лицо моего отца. Меня одобрительно хлопают по плечам, и я продвигаюсь в задние ряды, кровь стекает по моим пальцам.

Я стою рядом с другими новичками. Темноволосый мальчик из Эрудиции оценивает меня взглядом и тут же отводит глаза. Не на что тут смотреть, должно быть решает он. Я сильно вытянулся за последний год, и выгляжу худощавым в своих серых одеждах. Кровь из моего пореза стекает по руке прямо на пол. Наверное, я все-таки перестарался с ножом.

В то время как последний из моих ровесников делает свой выбор, я ухватываю перед кофты, отрываю от него полоску ткани и перематываю руку, чтобы остановить кровотечение. Мне эта одежда больше не понадобится.

Когда последний новичок делает свой выбор, сидящие напротив нас Бесстрашные вскакивают на ноги и сразу же бросаются к выходу, увлекая меня за собой. Я оборачиваюсь уже на выходе, даже не останавливаясь, и вижу своего отца