Глава IV В ОЖИДАНИИ ТОМА

 

К великому разочарованию Мэгги, ей не позволили поехать вместе с отцом в двуколке, когда он отправился в школу за Томом; утро слишком сырое, сказала миссис Талливер, чтобы маленькой девочке выходить из дому в парадном капоре. Мэгги придерживалась противоположного мнения, и непосредственным результатом этого расхождения во взглядах было то, что не успела миссис Талливер причесать ее непослушные черные волосы, как Мэгги выскользнула у нее из рук и, подбежав к стоящему тут же тазу, окунула голову в воду, с мстительным намерением отнять у матери всякую возможность снова завить ей сегодня локоны.

— Мэгги, Мэгги! — воскликнула миссис Талливер, опускаясь на стул и беспомощно глядя на щетки, которыми она ее причесывала. — Ну, что из тебя выйдет, ежели ты будешь такой непослушной? Я расскажу все тетушке Глегг и тетушке Пуллет, когда они приедут на той неделе, и они больше не станут тебя любить. О господи! Посмотри только на свой чистый фартучек — мокрый сверху донизу. Чистое наказание, а не ребенок! Люди могут подумать, что я невесть какая грешница.

Она еще не кончила своих сетований, а Мэгги уже и след простыл. Отряхиваясь на бегу, как выскочивший из лохани скайтерьер, она взбиралась на чердак. Этот огромный чердак, под высокой и крутой, по-старинному, крышей, был ее любимым убежищем в сырые, не слишком холодные дни; здесь она громко изливала свой гнев и досаду перед ветхими полками и потемневшими от времени стропилами, украшенными гирляндами паутины; здесь же она хранила божка, на котором вымещала все свои обиды. Это была безрукая и безногая деревянная кукла; во время оно кукла таращила самые круглые, какие только можно представить, глаза над самыми румяными, какие только можно представить, щеками, но в результате долгой службы в качестве козла отпущения совершенно потеряла свое обличье. Три гвоздя, вбитые в деревянную голову, служили напоминанием о трех самых тяжких огорчениях, которые пришлось испытать Мэгги за девять лет ее тернистого жизненного пути, — такую ужасную месть подсказала ей картинка в старой Библии, где Иаиль умерщвляет Сисара.[7]Последний гвоздь был заколочен с большим ожесточением, нежели обычно, ибо кукла олицетворяла в тот раз тетушку Глегг. Но затем Мэгги рассудила, что если она загонит слишком много гвоздей, труднее будет представлять себе, что кукле больно, когда она лупит ее головой об стену, да и ласкать ее и класть воображаемые примочки, когда гнев уляжется; ведь даже то тушка Глегг может вызвать жалость, если предварительно наказать ее как следует и заставить просить у племянницы прощения. С тех пор Мэгги больше не вбивала в куклу гвоздей и утешалась тем, что попеременно то дубасила, то шар кала ее деревянной головой о кирпичи больших дымовых труб, которые двумя четырехгранными колоннами подпирали крышу. Этому занятию, забравшись на чердак, они предавалась и сейчас, не переставая рыдать с таким само забвением, что в душе у нее не осталось места ни для чего другого — даже для воспоминания о причине ее слез. Наконец рыдания ее стали стихать, и удары, сыпавшиеся на куклу, сделались менее яростными. Внезапно сквозь решетку слухового окна на ветхие полки упал луч солнца; это заставило ее бросить куклу и выглянуть наружу. И правда, показалось солнце; шум мельницы стал веселее; двери амбара были распахнуты настежь, и по двору, вопросительно обнюхивая воздух, будто ища себе товарища, носился Йеп, забавный белый с коричневым терьер с завернутым ухом. Устоять было невозможно. Мэгги тряхнула головой и сбежала вниз; схватив капор, выглянула в прихожую и, кинувшись стремглав, чтобы не попасться на глаза матери, мигом очутилась во дворе. Здесь она принялась кружиться как одержимая, распевая: «Йеп, Йеп, Том приезжает!», а Йеп прыгал вокруг нее и заливался лаем с таким видом, словно хотел сказать: «Если уж нужен шум, так лучше меня никого не сыщешь».

— Эй, эй, мисс, этак у вас голова закружится, и вы шлепнетесь прямо в грязь! — крикнул ей Люк, старший мельник, высокий широкоплечий мужчина лет сорока, черноглазый и черноволосый, но добела запорошенный мукой, как листья медвежьего ушка — белым пухом.

Мэгги на миг остановилась и сказала, слегка пошатываясь:

— О нет, Люк, у меня не кружится голова; можно мне с тобой на мельницу?

Мэгги любила бродить по просторным помещениям мельницы, и часто, когда она выходила оттуда, ее темные волосы до того были напудрены мукой, что черные глаза сверкали еще ярче, чем обычно.

Неумолчный грохот, неустанное движение огромных жерновов, внушавших ей и ужас и восхищение, которые охватывают нас подчас перед необузданными силами природы, безостановочно текущая мука, эта тончайшая, смягчающая все очертания белая пудра, от которой даже паутина выглядела как сказочное кружево, приятный сладковатый запах — все это вызывало у Мэгги такое чувство, будто мельница — особый мирок, не имеющий ничего общего с ее повседневной жизнью. Больше всего нищи для размышлений давали ей пауки. Она раздумывала, есть ли у них родственники в других местах, и полагала, что если есть, то между ними и пауками с мельницы должны быть очень натянутые отношения: жирному мельничному пауку, привыкшему к мухам, обвалянным в муке, вряд ли придется по вкусу поданная у кузена муха au naturel,[8]а леди паучихи, естественно, будут шокированы внешностью друг друга… Больше всего любила Мэгги верхний этаж мельницы — хлебный закром, где лежали огромные кучи зерна; ей никогда не надоедало скатываться с них на пол. Она обычно занималась этим, беседуя с Люком, — Мэгги была с ним очень общительна, желая заслужить у него такое же высокое мнение, какое имел о ней отец. Возможно, в то утро ей особенно хотелось поднять себя в его глазах, потому что, скатываясь с горы зерна, возле которой он был чем-то занят, она обратилась к нему, стараясь перекричать шум мельницы:

— Ты, наверно, не читаешь никаких книг, кроме Библии, Люк?

— Оно так, мисс, да и Библию-то не больно, — чистосердечно признался Люк, — какой уж я чтец!

— А хочешь, я дам тебе одну из своих книг, Люк? У меня нет таких книг, что бы тебе нетрудно было читать, но вот могу дать «Поездку Пага по Европе» — в ней рассказывают про самых разных людей на свете и, если что непонятно, можно посмотреть картинки, — там нарисовано, какие эти люди с виду, как они живут и что делают. Там есть голландцы, все толстые-претолстые и курят трубки, а один сидит на бочке.

— Нет, мисс, я невысоко ставлю голландцев. Какой толк читать про них?

— Но ведь они наши ближние, Люк; мы должны знать наших ближних.

— Какие они нам ближние, мисс! Мой старый хозяин — толковый был человек — часто говаривал: «Пусть я буду проклятым голландцем, коли посею пшеницу, не просолив ее», а это все одно, что сказать «дураком» или вроде того. Нет, нет, у меня и без голландцев забот хватает. Дураков и негодяев и так достаточно — к чему еще в книгах о них читать?

— Ну, ладно, — в некотором замешательстве проговорила Мэгги, не ожидавшая, что Люк держится таких категорических взглядов, — может, тебе больше понравится «Одушевленная природа»; это не про голландцев, а про слонов, знаешь, и кенгуру, и мангуст, и луну-рыбу, и про птицу, которая сидит на хвосте… забыла, как ее звать. Знаешь, есть страны, где вместо коров и лошадей полно таких тварей. Неужто тебе не хочется узнать про них, Люк?

— Нет, мисс; мне надо вести счет зерну и муке — куда мне держать в голове столько разных вещей, кроме моей работы! Это людей до виселицы и доводит — чего не надо, они знают, а вот дела-то, с которого кормятся, не смыслят. И, почитай, все это враки, я думаю, что в книгах пишут; а уж на этих печатных листках, которые продают на улицах, — и подавно.

— Ой, Люк, ты как мой брат Том, — сказала Мэгги, стремясь придать разговору более приятный оборот. — Том тоже читать не охотник. Я так люблю Тома, Люк, — больше всех на свете. Когда он вырастет, я стану вести у него хозяйство, и мы всегда будем жить вместе. Я буду рассказывать ему все, что знаю. Но, я думаю, Том умный, хоть и не любит читать: он делает такие хорошие кнутики и клетки для кроликов.

— Угу, — сказал Люк, — и он шибко разгневается — кролики-то ведь все перемерли.

— Что?! — закричала Мэгги, соскакивая со своего неустойчивого седалища. — Перемерли?! И вислоухий и пятнистая крольчиха, за которую Том отдал все свои деньги?

— Мертвы, как кроты, — ответил Люк; это сравнение было явно подсказано прибитыми к стене конюшни зверьками, вид которых не вызывал сомнений в том, что их счеты с жизнью давно покончены.

— Ах, Люк, — жалобно проговорила Мэгги, и слезы градом покатились у нее из глаз. — Том велел мне о них заботиться, а я и забыла. Что мне теперь делать?

— Видите ли, мисс, их поместили в том дальнем сарайчике, где хранятся инструменты, и кто обязан был за ними приглядывать — неизвестно. Я так думаю, кормить их молодой хозяин наказал Гарри. А на него понадейся! Хуже работника у нас не бывало. Только и помнит, что о своей утробе… чтоб его скрутило!

— Ах, Люк, Том велел непременно наведываться к ним каждый день, но как мне было о них помнить, если это выскочило у меня из головы? Ой, он так рассердится, знаю, что рассердится, ему будет очень жалко кроликов. И мне их очень жалко. Ах, что мне делать?

— Не горюйте, мисс, — принялся успокаивать ее Люк, — никуда они, эти вислоухие, не годятся; корми их, не корми — они бы все равно сдохли. Из того, что противу естества, вовек толку не будет, бог всемогущий этого не любит. Он кроликов сотворил ушами назад, — так зачем супротив идти и уши им делать, чтоб висели, как у собаки? Тут мастер Том промашку дал; ужо в другой раз не оплошает. Не плачьте, мисс. Пойдемте-ка лучше ко мне, старуху мою навестите. Я сейчас домой.

Это приглашение направило мысли Мэгги в более приятное русло, и пока она рысцой бежала за Люком к его, окруженному яблонями и грушами, уютному домику в дальнем конце талливеровских земель, которому прилепившийся сбоку свинарник придавал весьма достойный вид, слезы ее мало-помалу высохли. Водить знакомство с миссис Моггз, женой Люка, было одно удовольствие. Она потчевала Мэгги хлебом с патокой, к тому же была обладательницей самых разнообразных произведений искусства. И Мэгги совсем позабыла, что у нее в это утро были основания печалиться, когда, взобравшись на стул, она разглядывала чудесные картинки, где изображен был Блудный сын, одетый как сэр Чарлз Грандисон,[9]с той только разницей, что, в отличие от этого наделенного всеми совершенствами героя, у него, как и следовало ожидать от человека с такой скверной репутацией, не хватило вкуса и силы воли отказаться от парика.

Однако гибель кроликов лежала смутной тяжестью у нее на душе и вызывала в ней еще больше сочувствия к этому слабохарактерному молодому человеку, — особенно когда она глядела на ту картинку, где он стоял в расстегнутых у колен панталонах и сдвинутом набок парике, бессильно прислонившись к дереву, а свиньи — по всей видимости, чужеземного происхождения, — казалось, нарочно, чтобы досадить ему, с удовольствием пожирали какую-то ботву.

— Я так рада, что отец простил его… А ты, Люк? — опросила она. — Он так жалел обо всем, что натворил, он никогда больше не станет поступать дурно.

— Э. мисс, — возразил Люк, — что там отец для него ни делай, проку с него, боюсь, не будет.

Его слова огорчили Мэгги, и она очень сокрушалась, что ничего не знает о дальнейшей судьбе этого молодого человека.