Александр Куприн. Олеся 2 страница

зажаты деньги. Но жадность взяла верх.

- Ну, ну, пойдем, что ли, пойдем, - прошамкала она, с трудом подымаясь

с полу. - Никому я не ворожу теперь, касатик. Забыла... Стара стала, глаза

не видят. Только для тебя разве.

Держась за стену, сотрясаясь на каждом шагу сгорбленным телом, она

подошла к столу, достала колоду бурых, распухших от времени карт,

стасовала их и придвинула ко мне.

- Сыми-ка... Левой ручкой сыми... От сердца...

Поплевав на пальцы, она начала раскладывать кабалу. Карты падали на

стол с таким звуком, как будто бы они были сваляны из теста, и

укладывались в правильную восьмиконечную звезду. Когда последняя карта

легла рубашкой вверх на короля, Мануйлиха протянула ко мне руку.

- Позолоти, барин хороший... Счастлив будешь, богат будешь... - запела

она попрошайническим, чисто цыганским тоном.

Я сунул ей приготовленную монету. Старуха проворно, по-обезьяньи

спрятала ее за щеку.

- Большой интерес тебе выходит через дальнюю дорогу, - начала она

привычной скороговоркой. - Встреча с бубновой дамой и какой-то приятный

разговор в важном доме. Вскорости получишь неожиданное известие от

трефового короля. Падают тебе какие-то хлопоты, а потом опять падают

какие-то небольшие деньги. Будешь в большой компании, пьян будешь... Не

так чтобы очень сильно, а все-таки выходит тебе выпивка. Жизнь твоя будет

долгая. Если в шестьдесят лет не умрешь, то...

Вдруг она остановилась, подняла голову, точно к чему-то прислушиваясь.

Я тоже насторожился. Чей-то женский голос, свежий, звонкий и сильный, пел,

приближаясь к хате. Я тоже узнал слова грациозной малорусской песенки:

 

Ой чи цвит, чи не цвит

Каливоньку ломит.

Ой чи сон, чи не сон

Головоньку клонит.

 

- Ну иди, иди теперь, соколик, - тревожно засуетилась старуха,

отстраняя меня рукой от стола. - Нечего тебе по чужим хатам околачиваться.

Иди, куда шел...

Она даже ухватила меня за рукав моей куртки и тянула к двери. Лицо ее

выражало какое-то звериное беспокойство.

Голос, певший песню, вдруг оборвался совсем близко около хаты, громко

звякнула железная клямка, и в просвете быстро распахнувшейся двери

показалась рослая смеющаяся девушка. Обеими руками она бережно

поддерживала полосатый передник, из которого выглядывали три крошечные

головки с красными шейками и черными блестящими глазенками.

- Смотри, бабушка, зяблики опять за мной увязались, - воскликнула она,

громко смеясь, - посмотри, какие смешные... Голодные совсем. А у меня, как

нарочно, хлеба с собой не было.

Но, увидев меня, она вдруг замолчала и вспыхнула густым румянцем. Ее

топкие черные брови недовольно сдвинулись, а глаза с вопросом обратились

на старуху.

- Вот барин зашел... Пытает дорогу, - пояснила старуха. - Ну, батюшка,

- с решительным видом обернулась она ко мне, - будет тебе прохлаждаться.

Напился водицы, поговорил, да пора и честь знать. Мы тебе не компания...

- Послушай, красавица, - сказал я девушке. - Покажи мне, пожалуйста,

дорогу на Ириновский шлях, а то из вашего болота во веки веков не

выберешься.

Должно быть, на нее подействовал мягкий, просительный тон, который я

придал этим словам. Она бережно посадила на печку, рядом со скворцами,

своих зябликов, бросила на лавку скинутую уже короткую свитку и молча

вышла из хаты.

Я последовал за ней.

- Это у тебя все ручные птицы? - спросил я, догоняя девушку.

- Ручные, - ответила она отрывисто и даже не взглянув на меня. - Ну

вот, глядите, - сказала она, останавливаясь у плетня. - Видите тропочку,

вон, вон, между соснами-то? Видите?

- Вижу...

- Идите по ней все прямо. Как дойдете до дубовой колоды, повернете

налево. Так прямо, все лесом, лесом и идите. Тут сейчас вам и будет

Ириновский шлях.

В то время когда она вытянутой правой рукой показывала мне направление

дороги, я невольно залюбовался ею. В ней не было ничего похожего на

местных "дивчат", лица которых под уродливыми повязками, прикрывающими

сверху лоб, а снизу рот и подбородок, носят такое однообразное, испуганное

выражение. Моя незнакомка, высокая брюнетка лет около двадцати - двадцати

пяти, держалась легко и стройно. Просторная белая рубаха свободно и

красиво обвивала ее молодую, здоровую грудь. Оригинальную красоту ее лица,

раз его увидев, нельзя было позабыть, но трудно было, даже привыкнув к

нему, его описать. Прелесть его заключалась в этих больших, блестящих,

темных глазах, которым тонкие, надломленные посредине брови придавали

неуловимый оттенок лукавства, властности и наивности; в смугло-розовом

тоне кожи, в своевольном изгибе губ, из которых нижняя, несколько более

полная, выдавалась вперед с решительным и капризным видом.

- Неужели вы не боитесь жить одни в такой глуши? - спросил я,

остановившись у забора.

Она равнодушно пожала плечами.

- Чего же нам бояться? Волки сюда не заходят.

- Да разве волки одни... Снегом вас занести может, пожар может

случиться... И мало ли что еще. Вы здесь одни, вам и помочь никто не

успеет.

- И слава богу! - махнула она пренебрежительно рукой. - Как бы нас с

бабкой вовсе в покое оставили, так лучше бы было, а то...

- А то что?

- Много будете знать, скоро состаритесь, - отрезала она. - Да вы

сами-то кто будете? - спросила она тревожно.

Я догадался, что, вероятно, и старуха и эта красавица боятся

каких-нибудь утеснений со стороны "предержащих", и поспешил ее успокоить:

- О! Ты, пожалуйста, не тревожься. Я не урядник, не писарь, не

акцизный, словом - я никакое начальство.

- Нет, вы правду говорите?

- Даю тебе честное слово. Ей-богу, я самый посторонний человек. Просто

приехал сюда погостить на несколько месяцев, а там и уеду. Если хочешь, я

даже никому не скажу, что был здесь и видел вас. Ты мне веришь?

Лицо девушки немного прояснилось.

- Ну, значит, коль не врете, так правду говорите. А вы как: раньше об

нас слышали или сами зашли?

- Да я и сам не знаю, как тебе сказать... Слышать-то я слышал, положим,

и даже хотел когда-нибудь забрести к вам, а сегодня зашел случайно -

заблудился... Ну, а теперь скажи, чего вы людей боитесь? Что они вам злого

делают?

Она поглядела на меня с испытующим недоверием. Но совесть у меня была

чиста, и я, не сморгнув, выдержал этот пристальный взгляд. Тогда она

заговорила с возрастающим волнением:

- Плохо нам от них приходится... Простые люди еще ничего, а вот

начальство... Приедет урядник - тащит, приедет становой - тащит. Да еще

прежде, чем взять-то, над бабкой надругается: ты, говорят, ведьма,

чертовка, каторжница... Эх! Да что и говорить!

- А тебя не трогают? - сорвался у меня неосторожный вопрос.

Она с надменной самоуверенностью повела головой снизу вверх, и в ее

сузившихся глазах мелькнуло злое торжество...

- Не трогают... Один раз сунулся ко мне землемер какой-то...

Поласкаться ему, видишь, захотелось... Так, должно быть, и до сих пор не

забыл, как я его приласкала.

В этих насмешливых, но своеобразно гордых словах прозвучало столько

грубой независимости, что я невольно подумал: "Однако недаром ты выросла

среди полесского бора, - с тобой и впрямь опасно шутить".

- А мы разве трогаем кого-нибудь! - продолжала она, проникаясь ко мне

все большим доверием. - Нам и людей не надо. Раз в год только схожу я в

местечко купить мыла да соли... Да вот еще бабушке чаю, - чай она у меня

любит. А то хоть бы и вовсе никого не видеть.

- Ну, я вижу, вы с бабушкой людей не жалуете... А мне можно

когда-нибудь зайти на минуточку?

Она засмеялась, и - как странно, как неожиданно изменилось ее красивое

лицо! Прежней суровости в нем и следа не осталось: оно вдруг сделалось

светлым, застенчивым, детским.

- Да что у нас вам делать? Мы с бабкой скучные... Что ж, заходите,

пожалуй, коли вы и впрямь добрый человек. Только вот что... вы уж если

когда к нам забредете, так без ружья лучше...

- Ты боишься?

- Чего мне бояться? Ничего я не боюсь. - И в ее голосе опять

послышалась уверенность в своей силе. - А только не люблю я этого. Зачем

бить пташек или вот зайцев тоже? Никому они худого не делают, а жить им

хочется так же, как и нам с вами. Я их люблю: они маленькие, глупые

такие... Ну, однако, до свидания, - заторопилась она, - не знаю, как

величать-то вас по имени... Боюсь, бабка браниться станет.

И она легко и быстро побежала в хату, наклонив вниз голову и

придерживая руками разбившиеся от ветра волосы.

- Постой, постой! - крикнул я. - Как тебя зовут-то? Уж будем знакомы

как следует.

Она остановилась на мгновение и обернулась ко мне.

- Аленой меня зовут... По-здешнему - Олеся.

Я вскинул ружье на плечи и пошел по указанному мне направлению.

Поднявшись на небольшой холмик, откуда начиналась узкая, едва заметная

лесная тропинка, я оглянулся. Красная юбка Олеси, слегка колеблемая

ветром, еще виднелась на крыльце хаты, выделяясь ярким пятном на

ослепительно-белом, ровном фоне снега.

Через час после меня пришел домой Ярмола. По своей обычной неохоте к

праздному разговору, он ни слова не спросил меня о том, как и где я

заблудился. Он только сказал как будто бы вскользь:

- Там... я зайца на кухню занес... жарить будем или пошлете

кому-нибудь?

- А ведь ты не знаешь, Ярмола, где я был сегодня? - сказал я, заранее

представляя себе удивление полесовщика.

- Отчего же мне не знать? - грубо проворчал Ярмола. - Известно, к

ведьмакам ходили...

- Как же ты узнал это?

- А почему же мне не узнать? Слышу, что вы голоса не подаете, ну я и

вернулся на ваш след... Эх, паны-ыч! - прибавил он с укоризненной досадой.

- Не следовает вам такими делами заниматься... Грех!..

 

 

 

Весна наступила в этом году ранняя, дружная и - как всегда на Полесье -

неожиданная. Побежали по деревенским улицам бурливые, коричневые,

сверкающие ручейки, сердито пенясь вокруг встречных каменьев и быстро

вертя щепки и гусиный пух; в огромных лужах воды отразилось голубое небо с

плывущими по нему круглыми, точно крутящимися, белыми облаками; с крыш

посыпались частые звонкие капли. Воробьи, стаями обсыпавшие придорожные

ветлы, кричали так громко и возбужденно, что ничего нельзя было расслышать

за их криком. Везде чувствовалась радостная, торопливая тревога жизни.

Снег сошел, оставшись еще кое-где грязными рыхлыми клочками в лощинах и

тенистых перелесках. Из-под него выглянула обнаженная, мокрая, теплая

земля, отдохнувшая за зиму и теперь полная свежих соков, полная жажды

нового материнства. Над черными нивами вился легкий парок, наполнявший

воздух запахом оттаявшей земли, - тем свежим, вкрадчивым и могучим пьяным

запахом весны, который даже и в городе узнаешь среди сотен других запахов.

Мне казалось, что вместе с этим ароматом вливалась в мою душу весенняя

грусть, сладкая и нежная, исполненная беспокойных ожиданий и смутных

предчувствий, - поэтическая грусть, делающая в ваших глазах всех женщин

хорошенькими и всегда приправленная неопределенными сожалениями о прошлых

веснах. Ночи стали теплее; в их густом влажном мраке чувствовалась

незримая спешная творческая работа природы...

В эти весенние дни образ Олеси не выходил из моей головы. Мне

нравилось, оставшись одному, лечь, зажмурить глаза, чтобы лучше

сосредоточиться, и беспрестанно вызывать в своем воображении ее то

суровое, то лукавое, то сияющее нежной улыбкой лицо, ее молодое тело,

выросшее в приволье старого бора так же стройно и так же могуче, как

растут молодые елочки, ее свежий голос, с неожиданными низкими бархатными

нотками... "Во всех ее движениях, в ее словах, - думал я, - есть что-то

благородное (конечно, в лучшем смысле этого довольно пошлого слова),

какая-то врожденная изящная умеренность..." Также привлекал меня к Олесе и

некоторый ореол окружавшей ее таинственности, суеверная репутация ведьмы,

жизнь в лесной чаще среди болота и в особенности - эта гордая уверенность

в свои силы, сквозившая в немногих обращенных ко мне словах.

Нет ничего мудреного, что, как только немного просохли лесные тропинки,

я отправился в избушку на курьих ножках. На случай если бы понадобилось

успокоить ворчливую старуху, я захватил с собою полфунта чаю и несколько

пригоршен кусков сахару.

Я застал обеих женщин дома. Старуха возилась около ярко пылавшей печи,

а Олеся пряла лен, сидя на очень высокой скамейке; когда я, входя, стукнул

дверь, она обернулась, нитка оборвалась под ее руками, и веретено

покатилось по полу.

Старуха некоторое время внимательно и сердито вглядывалась в меня,

сморщившись и заслоняя лицо ладонью от жара печки.

- Здравствуй, бабуся! - сказал я громким, бодрым голосом. - Не узнаешь,

должно быть, меня? Помнишь, я в прошлом месяце заходил про дорогу

спрашивать? Ты мне еще гадала?

- Ничего не помню, батюшка, - зашамкала старуха, недовольно тряся

головой, - ничего не помню. И что ты у нас позабыл - никак не пойму. Что

мы тебе за компания? Мы люди простые, серые... Нечего тебе у нас делать.

Лес велик, есть место, где разойтись... так-то...

Ошеломленный нелюбезным приемом, я совсем потерялся и очутился в том

глупом положении, когда не знаешь, что делать: обратить ли грубость в

шутку, или самому рассердиться, или, наконец, не сказав ни слова,

повернуться и уйти назад. Невольно я повернулся с беспомощным выражением к

Олесе. Она чуть-чуть улыбнулась с оттенком незлой насмешки, встала из-за

прялки и подошла к старухе.

- Не бойся, бабка, - сказала она примирительно, - это не лихой человек,

он нам худого не сделает. Милости просим садиться, - прибавила она,

указывая мне на лавку в переднем углу и не обращая более внимания на

воркотню старухи.

Ободренный ее вниманием, я догадался выдвинуть самое решительное

средство.

- Какая же ты сердитая, бабуся... Чуть гости на порог, а ты сейчас и

бранишься. А я было тебе гостинцу принес, - сказал я, доставая из сумки

свои свертки.

Старуха бросила быстрый взгляд на свертки, но тотчас же отвернулась к

печке.

- Никаких мне твоих гостинцев не нужно, - проворчала она, ожесточенно

разгребая кочергой уголья. - Знаем мы тоже гостей этих. Сперва без мыла в

душу лезут, а потом... Что у тебя в кулечке-то? - вдруг обернулась она ко

мне.

Я тотчас же вручил ей чай и сахар. Это подействовало на старуху

смягчающим образом, и хотя она и продолжала ворчать, но уже не в прежнем,

непримиримом тоне.

Олеся села опять за пряжу, а я поместился около нее на низкой, короткой

и очень шаткой скамеечке. Левой рукой Олеся быстро сучила белую, мягкую,

как шелк, кудель, а в правой у нее с легким жужжанием крутилось веретено,

которое она то пускала падать почти до земли, то ловко подхватывала его и

коротким движением пальцев опять заставляла вертеться. Эта работа, такая

простая на первый взгляд, но, в сущности, требующая огромного,

многовекового навыка и ловкости, так и кипела в ее руках. Невольно я

обратил внимание на эти руки: они загрубели и почернели от работы, но были

невелики и такой красивой формы, что им позавидовали бы многие

благовоспитанные девицы.

- А вот вы мне тогда не сказали, что вам бабка гадала, - произнесла

Олеся. И, видя, что я опасливо обернулся назад, она прибавила: - Ничего,

ничего, она немного на ухо туга, не услышит. Она только мой голос хорошо

разбирает.

- Да, гадала. А что?

- Да так себе... Просто спрашиваю... А вы верите? - кинула она на меня

украдкой быстрый взгляд.

- Чему? Тому, что твоя бабка мне гадала, или вообще?

- Нет, вообще...

- Как сказать, вернее будет, что не верю, а все-таки почем знать?

Говорят, бывают случаи... Даже в умных книгах об них напечатано. А вот

тому, что твоя бабка говорила, так совсем не верю. Так и любая баба

деревенская сумеет поворожить.

Олеся улыбнулась.

- Да, это правда, что она теперь плохо гадает. Стара стала, да и боится

она очень. А что вам карты сказали?

- Ничего интересного не было. Я теперь и не помню. Что обыкновенно

говорят: дальняя дорога, трефовый интерес... Я и позабыл даже.

- Да, да, плохая она стала ворожка. Слова многие позабыла от

старости... Куда ж ей? Да и опасается она. Разве только деньги увидит, так

согласится.

- Чего же она боится?

- Известно чего, - начальства боится... Урядник приедет, так завсегда

грозит: "Я, говорит, тебя во всякое время могу упрятать. Ты знаешь,

говорит, что вашему брату за чародейство полагается? Ссылка в каторжную

работу, без сроку, на Соколиный остров". Как вы думаете, врет он это или

нет?

- Нет, врать он не врет; действительно за это что-то полагается, но уже

не так страшно... Ну, а ты, Олеся, умеешь гадать?

Она как будто бы немного замялась, но всего лишь на мгновение.

- Гадаю... Только не за деньги, - добавила она поспешно.

- Может быть, ты и мне кинешь карты?

- Нет, - тихо, но решительно ответила она, покачав головой.

- Почему же ты не хочешь? Ну, не теперь, так когда-нибудь после... Мне

почему-то кажется, что ты мне правду скажешь.

- Нет. Не стану. Ни за что не стану.

- Ну, уж это нехорошо, Олеся. Ради первого знакомства нельзя

отказывать... Почему ты не согласна?

- Потому что я на вас уже бросала карты, в другой раз нельзя...

- Нельзя? Отчего же? Я этого не понимаю.

- Нет, нет, нельзя... нельзя... - зашептала она с суеверным страхом. -

Судьбу нельзя два раза пытать... Не годится... Она узнает, подслушает...

Судьба не любит, когда ее спрашивают. Оттого все ворожки несчастные.

Я хотел ответить Олесе какой-нибудь шуткой и не мог: слишком много

искреннего убеждения было в ее словах, так что даже, когда она, упомянув

про судьбу, со странной боязнью оглянулась на дверь, я невольно повторил

это движение.

- Ну, если не хочешь мне погадать, так расскажи, что у тебя тогда

вышло? - попросил я.

- Олеся вдруг бросила прялку и притронулась рукой к моей руке.

- Нет... Лучше не надо, - сказала она, и ее глаза приняли

умоляюще-детское выражение. - Пожалуйста, не просите... Нехорошо вам

вышло... Не просите лучше...

Но я продолжал настаивать. Я не мог разобрать: был ли ее отказ и темные

намеки на судьбу наигранным приемом гадалки, или она действительно сама

верила в то, о чем говорила, но мне стало как-то не по себе, почти жутко.

- Ну хорошо, я, пожалуй, скажу, - согласилась наконец Олеся. - Только

смотрите, уговор лучше денег: не сердиться, если вам что не понравится.

Вышло вам вот что: человек вы хотя и добрый, но только слабый... Доброта

ваша не хорошая, не сердечная. Слову вы своему не господин. Над людьми

любите верх брать, а сами им хотя и не хотите, но подчиняетесь. Вино

любите, а также... Ну да все равно, говорить, так уже все по порядку... До

нашей сестры больно охочи, и через это вам много в жизни будет зла...

Деньгами вы не дорожите и копить их не умеете - богатым никогда не

будете... Говорить дальше?

- Говори, говори! Все, что знаешь, говори!

- Дальше вышло, что жизнь ваша будет невеселая. Никого вы сердцем не

полюбите, потому что сердце у вас холодное, ленивое, а тем, которые вас

будут любить, вы много горя принесете. Никогда вы не женитесь, так

холостым и умрете. Радостей вам в жизни больших не будет, но будет много

скуки и тяготы... Настанет такое время, что руки сами на себя наложить

захотите... Такое у вас дело одно выйдет... Но только не посмеете, так

снесете... Сильную нужду будете терпеть, однако под конец жизни судьба

ваша переменится через смерть какого-то близкого вам человека и совсем для

вас неожиданно. Только все это будет еще через много лет, а вот в этом

году... Я не знаю, уж когда именно, - карты говорят, что очень скоро...

Может быть, даже и в этом месяце...

- Что же случится в этом году? - спросил я, когда она опять

остановилась.

- Да уж боюсь даже говорить дальше. Падает вам большая любовь со

стороны какой-то трефовой дамы. Вот только не могу догадаться, замужняя

она иди девушка, а знаю, что с темными волосами...

Я невольно бросил быстрый взгляд на голову Олеси.

- Что вы смотрите? - покраснела вдруг она, почувствовав мой взгляд с

пониманием, свойственным некоторым женщинам. - Ну да, вроде моих, -

продолжала она, машинально поправляя волосы и еще больше краснея.

- Так ты говоришь - большая трефовая любовь? - шутил я.

- Не смейтесь, не надо смеяться, - серьезно, почти строго, заметила

Олеся. - Я вам все только правду говорю.

- Ну хорошо, не буду, не буду. Что же дальше?

- Дальше... Ох! Нехорошо выходит этой трефовой даме, хуже смерти. Позор

она через вас большой примет, такой, что во всю жизнь забыть нельзя,

печаль долгая ей выходит... А вам в ее планете ничего дурного не выходит.

- Послушай, Олеся, а не могли ли тебя карты обмануть? Зачем же я буду

трефовой даме столько неприятностей делать? Человек я тихий, скромный, а

ты столько страхов про меня наговорила.

- Ну, уж этого я не знаю. Да и вышло-то так, что не вы это сделаете, -

не нарочно, значит, а только через вас вся эта беда стрясется... Вот когда

мои слова сбудутся, вы меня тогда вспомните.

- И все это тебе карты сказали, Олеся?

Она ответила не сразу, уклончиво и как будто бы неохотна:

- И карты... Да я и без них узнаю много, вот хоть бы по лицу. Если,

например, который человек должен скоро нехорошей смертью умереть, я это

сейчас у него на лице прочитаю, даже говорить мне с ним не нужно.

- Что же ты видишь у него в лице?

- Да я и сама не знаю. Страшно мне вдруг сделается, точно он неживой

передо мной стоит. Вот хоть у бабушки спросите, она вам скажет, что я

правду говорю. Трофим, мельник, в позапрошлом году у себя на млине

удавился, а я его только за два дня перед тем видела и тогда же сказала

бабушке: "Вот посмотри, бабуся, что Трофим на днях дурной смертью умрет".

Так оно и вышло. А на прошлые святки зашел к нам конокрад Яшка, просил

бабушку погадать. Бабушка разложила на него карты, стала ворожить. А он

шутя спрашивает: "Ты мне скажи, бабка, какой я смертью умру?" А сам

смеется. Я как поглядела на него, так и пошевельнуться не могу: вижу,

сидит Яков, а лицо у него мертвое, зеленое... Глаза закрыты, а губы

черные... Потом, через неделю, слышим, что поймали мужики Якова, когда он

лошадей хотел свести... Всю ночь его били... Злой у нас народ здесь,

безжалостный... В пятки гвозди ему заколотили, перебили кольями все ребра;

а к утру из него и дух вон.

- Отчего же ты ему не сказала, что его беда ждет?

- А зачем говорить? - возразила Олеся. - Что у судьбы положено, разве

от этого убежишь? Только бы понапрасну человек свои последние дни

тревожился... Да мне и самой гадко, что я так вижу, сама себе я противна

делаюсь... Только что ж? Это ведь у меня от судьбы. Бабка моя, когда

помоложе была, тоже смерть узнавала, и моя мать тоже, и бабкина мать - это

не от нас... это в нашей крови так.

Она перестала прясть и сидела, низко опустив голову, тихо положив руки

вдоль колен. В ее неподвижно остановившихся глазах с расширившимися

зрачками отразился какой-то темный ужас, какая-то невольная покорность

таинственным силам и сверхъестественным знаниям, осенявшим ее душу.

 

 

 

В это время старуха разостлала на столе чистое полотенце с вышитыми

концами и поставила на него дымящийся горшок.

- Иди ужинать, Олеся, - позвала она внучку и после минутного колебания

прибавила, обращаясь ко мне, - может быть, и вы, господин, с нами

откушаете? Милости просим... Только неважные у нас кушанья-то, супов не

варим, а просто крупничок полевой...

Нельзя сказать, чтобы ее приглашение отзывалось особенной

настойчивостью, и я уже было хотел отказаться от него, но Олеся, в свою

очередь, попросила меня с такой милой простотой и с такой ласковой

улыбкой, что я поневоле согласился. Она сама налила мне полную тарелку

крупника - похлебки из гречневой крупы с салом, луком, картофелем и

курицей - чрезвычайно вкусного и питательного кушанья. Садясь за стол, ни

бабушка, ни внучка не перекрестились. За ужином я не переставал наблюдать

за обеими женщинами, потому что, по моему глубокому убеждению, которое я и

до сих пор сохраняю, нигде человек не высказывается так ясно, как во время

еды. Старуха глотала крупник с торопливой жадностью, громко чавкая и

запихивая в рот огромные куски хлеба, так что под ее дряблыми щеками

вздувались и двигались большие гули. У Олеси даже в манере есть была

какая-то врожденная порядочность.

Спустя час после ужина я простился с хозяйками избушки на курьих

ножках.

- Хотите, я вас провожу немножко? - предложила Олеся.

- Какие такие проводы еще выдумала! - сердито прошамкала старуха. - Не

сидится тебе на месте, стрекоза...

Но Олеся уже накинула на голову красный кашемировый платок и вдруг,

подбежав к бабушке, обняла ее и звонко поцеловала.

- Бабушка! Милая, дорогая, золотая... я только на минуточку, сейчас и

назад.

- Ну ладно, уж ладно, верченая, - слабо отбивалась от нее старуха. -

Вы, господин, не обессудьте: совсем дурочка она у меня.

Пройдя узкую тропинку, мы вышли на лесную дорогу, черную от грязи, всю

истоптанную следами копыт и изборожденную колеями, полными воды, в которой

отражался пожар вечерней зари. Мы шли обочиной дороги, сплошь покрытой

бурыми прошлогодними листьями, еще не высохшими после снега. Кое-где

сквозь их мертвую желтизну подымали свои лиловые головки крупные

колокольчики "сна" - первого цветка Полесья.

- Послушай, Олеся, - начал я, - мне очень хочется спросить тебя кое о

чем, да я боюсь, что ты рассердишься... Скажи мне, правду ли говорят, что

твоя бабка... как бы это выразиться?..

- Колдунья? - спокойно помогла мне Олеся.

- Нет... Не колдунья... - замялся я. - Ну да, если хочешь - колдунья...

Конечно, ведь мало ли что болтают... Почему ей просто-напросто не знать

каких-нибудь трав, средств, заговоров?.. Впрочем, если тебе это неприятно,

ты можешь не отвечать.

- Нет, отчего же, - отозвалась она просто, - что ж тут неприятного? Да,

она, правда, колдунья. Но только теперь она стала стара и уж не может

делать того, что делала раньше.

- Что же она умела делать? - полюбопытствовал я.

- Разное. Лечить умела, от зубов пользовала, руду заговаривала,

отчитывала, если кого бешеная собака укусит или змея, клады указывала...

да всего и не перечислишь.

- Знаешь что, Олеся?.. Ты меня извини, а я ведь этому всему не верю.

Ну, будь со мною откровенна, я тебя никому не выдам: ведь все это - одно

притворство, чтобы только людей морочить?

Она равнодушно пожала плечами.

- Думайте, как хотите. Конечно, бабу деревенскую обморочить ничего не

стоит, но вас бы я не стала обманывать.

- Значит, ты твердо веришь колдовству?

- Да как же мне не верить? Ведь у нас в роду чары... Я и сама многое

умею.

- Олеся, голубушка... Если бы ты знала, как мне это интересно...

Неужели ты мне ничего не покажешь?

- Отчего же, покажу, если хотите, - с готовностью согласилась Олеся. -