Следы на снегу 8 страницаБыканыров выбил золу из потухшей трубки, упрятал ее в кисет. Шелестов уже тоже выкурил папиросу. - Ну, трогаемся! - сказал он, усаживаясь на нарты. И снова побежали олени, снова замелькали опушки, укрытые снегом болота, скованные льдом реки. Заметно начинало темнеть. Короток день в эту пору на севере. И вот после почти часовой езды первые олени сделали вдруг такой крутой поворот у березы-тройняшки, что нарты встали на бок, и Шелестов едва удержался на них. И все сразу увидели, что лыжня кончилась и пошла накатанная нартовая дорога. Шелестов остановил своих оленей. - Бедолюбский, однако, тоже пошел по этой дороге, - заключил Быканыров, не сходя с нарт. - И второй с ним пошел. - Да, так и есть, - согласился Шелестов и тронул оленей... Прошло не больше десяти минут, и майор остановил свою упряжку и даже оттянул ее немного назад. Он быстро сошел с нарт, сделал шага два к сторону и замер: на вмятом снегу зловеще выделялась большая лужа крови. Шелестов стоял, не в силах оторвать глаз от крови, которая уже давно замерзла и затянулась коркой льда. К майору подбежали Быканыров, Петренко, Эверстова. - Кровь... - прошептала Эверстова. - Да, и кровь человеческая, - добавил Петренко. Снег вокруг был утоптан, умят, виднелось множество следов ног человека. Вмятины, пятна крови и беспорядочные следы ясно говорили о том, что здесь происходила борьба. Таас Бас метался тут же, по брюхо в снегу, вдыхая в себя новые запахи. Быканыров старался по следам на снегу представить себе хотя бы приблизительно, что тут произошло. Он нашел то место, где вначале упал с нарт один, затем кто-то другой. Он нашел и то место, где произошла первая рукопашная схватка. Тут, правда, не было следов крови, вот тут, метра два далее, можно увидеть несколько капель, а здесь... здесь целая лужа... "Что же тут стряслось?" - думал про себя Шелестов, также оглядывая следы борьбы на снегу. Таас Бас, между тем, сердито фыркая, разгребал в сторонке передними ногами снег. Голова его то почти полностью исчезала, то вдруг появлялась совершенно облепленная снегом, точно напудренная. Потом Таас Бас еще раз нырнул головой в вырытую им яму и вынырнул оттуда, держа что-то в зубах. Он взвизгнул и бросился к Быканырову. - Нож, нож! - воскликнул лейтенант Петренко, наблюдавший за поисками собаки. Все повернулись в сторону Быканырова. Тот взял нож, принесенный собакой, осторожно повертел его в руках и передал Шелестову. Это был северный якутский нож с длинным односторонним лезвием, с грубой, но прочной рукояткой из корня березы, со следами запекшейся крови. Шелестов долго держал нож, думая о случившемся здесь кровопролитии, потом обернул его в бумагу и спрятал в полевую сумку. - М-да... Дела... - произнес он тихо. Все продолжали осматривать место происшествия, и от четырех пар глаз, настроенных обязательно что-нибудь найти, трудно было чему-нибудь остаться незамеченным. Людям помогал Таас Бас, который, кажется, более всех был взволнован и метался в разные стороны. - Кто-то ранен, а не убит, - крикнул вдруг Петренко. - Смотрите, он полз. - Верно говоришь, - заметил Быканыров. - А там, где много крови, он лежал. После тщательного обследования местности для всех стало ясно, что кто-то, раненный и потерявший много крови, ушел в одну сторону, а двое нарт и более чем четверо оленей - в другую, совершенно противоположную. Встал вопрос, куда держать путь? И прежде всего этот вопрос встал перед майором Шелестовым. Он рассуждал так: "Направо скрылись те двое, которых мы преследовали. До сих пор они шли на лыжах, а теперь, видно, воспользовались оленями. А налево пошел тот, кому принадлежали олени". Но это были только предположения. Можно было разбиться на две группы: одной помчаться по следу нарт, а второй - скорее проверить, что произошло с раненым человеком и кто он. Шелестов не хотел дробить свою группу, тем более в самом начале преследования. Кроме того, внутренний голос подсказывал ему: "Иди влево за человеком, который ранен. Возможно, от твоего появления зависит его жизнь. Возможно, если он жив, ты получишь от него важные сведения". "Да, поедем влево", - решил Шелестов и приказал садиться на нарты. И когда все сели, он спросил: - А где же Таас Бас? Ему ответил Быканыров: - Та-ас Бас ушел по следу человека. Олени от окрика Шелестова рванули с места, но через какие-нибудь две-три минуты были им же остановлены. Опять на снегу краснела лужа крови, хотя и меньше первой. Опять пришлось тщательно осмотреть местность, и после осмотра Быканыров сказал: - Однако, человек уже умер. Все молчали. Затянувшееся молчание прервал Шелестов. - Почему ты решил, что он умер? - Он сам не пошел. Его кто-то понес. - Быканыров шагал по следу, а за ним осторожно следовали остальные. - Женщина его понесла. Смотрите, какая маленькая нога. И тяжело ей. Нога глубоко входит в снег. - А ну, быстро на нарты! Поехали! И олени помчались вновь. Они пронесли нарты через засыпанное толстым слоем снега и, наверное, вымерзшее до дна болото, врезались в тайгу и, наконец, выскочили на опушку. Все увидели маленькую, с плоской крышей и большими нависями снега на ней, рубленую избу. У самых дверей сидел Таас Бас и, задрав морду к небу, тоскливо подвывал. "Если собака сидит и никто ее не трогает, значит опасности нет", мелькнула мысль у майора Шелестова. Он остановил оленей у самой избы, быстро соскочил с нарт я открыл дверь. Открыл и остановился: на полу почти пустой, еще не обжитой и холодной комнаты, на подостланной шкуре оленя, неестественно вытянувшись, с закрытыми глазами лежал молодой мужчина-якут. Около него на коленях сидела женщина и бормотала что-то невнятное. - Что случилось? - тихо спросил по-якутски Шелестов, пропуская в дом Быканырова, Петренко и Эверстову. Молодая женщина посмотрела на него скорбными глазами, тяжело вздохнула, но ничего не ответила. Быканыров подошел к ней, взял ее за плечо и громко сказал: - Зинаида? Почему молчишь? Женщина вздрогнула, посмотрела на старого охотника, и в глазах ее закипели горькие слезы. Она упала на грудь неподвижно лежащего человека и вместо ответа безудержно разрыдалась. Шелестов обратился к Быканырову. - Ты ее знаешь? - Да, это наша колхозница Очурова Зинаида, а это ее муж Дмитрий. Все находились в таком подавленном состоянии, при котором хотя и видишь, что произошло большое горе, но не знаешь, что предпринять. Инициативу проявила Эверстова. Она оторвала, не без усилий, молодую женщину от лежащего на полу человека, усадила ее на чурбан, встряхнула и, заглянув ей прямо в глаза, заговорила строго, почти суровым голосом по-якутски: - Ты почему молчишь? Зачем ты плачешь? Ты думаешь, твои слезы помогут чему-нибудь? Возьми себя в руки, - и она ее еще раз встряхнула. Рассказывай, что случилось? Мы друзья твои. Кто убил твоего мужа? - Убил... Убил... - со стоном выкрикнула Очурова и готова была вновь броситься к мужу, но Эверстова удержала ее на месте. - Сиди так, сиди, я говорю... - Зинаида! - пришел на помощь Эверстовой Быканыров. Он хотел, видимо, сказать что-то еще, но из глаз его закапали прозрачные, чистые стариковские слезы. Он смахнул их рукой, поморщился и тихо произнес: Хороший был колхозник... Бывший фронтовик... До самого Берлина дошел, и вот... У Петренко в сердце мгновенно, точно порох, вспыхнула ярость и также мгновенно, как порох, тут же сгорела от слов майора Шелестова. - Почему был? - громко спросил тот, сбрасывая с себя автомат, кухлянку, рукавицы. - Еще рано говорить об этом. Шелестов опустился на колени, взял руку Дмитрия. Все умолкли и застыли в напряжении. - Он жив! - твердо заявил Шелестов, прощупав пульс. - Надюша! Давайте с нарт санитарную сумку. Быстро! Петренко, разведите огонь. Молодая якутка сидела выпрямившись, с испугом в глазах и зажав рот рукой, как бы стараясь сдержать готовый вырваться крик. Быканыров бросился помогать Петренко. Эверстова принесла и уже раскрывала сумку. - Помогайте мне, - потребовал Шелестов от хозяйки дома. - Разуйте его и разотрите ноги снегом. Сам он расстегнул ворот рубахи Очурова и приложил ухо к левой части груди. Прислушался и сказал твердо и уверенно: - Конечно, жив! И нечего распускать нюни и разводить панику. Он разорвал гимнастерку, сорочку и, обнажив грудь и руки Очурова, увидел две раны: одну на плече, неглубокую от скользящего удара, и вторую, более серьезную, в области правого соска. "Эти раны, - подумал Шелестов, - нанесены, видно, тем ножом, что лежит в моей сумке". Шелестов при помощи Эверстовой стал обрабатывать раны йодовым раствором и сульфидинным порошком. Жена Очурова старательно растирала снегом ноги мужа. - Довольно, довольно! - прервал ее Шелестов. - Оберните ноги во что-нибудь теплое. Пока Быканыров и Петренко разводили камелек, набивали котелки снегом, пока Шелестов и Эверстова обрабатывали и перевязывали раны, молодая якутка пришла в себя и рассказала, как все произошло. Рассказала подробно о непрошенном визите ночных гостей, об их просьбе, о желании мужа помочь людям, попавшим в беду, и, наконец, о том, как обеспокоенная долгим отсутствием мужа, она решила выйти ему навстречу и подобрала его на снегу вот таким, какой он есть сейчас. Шелестов осторожно кончиком своего ножа раздвинул плотно стиснутые зубы Очурова и при помощи Эверстовой влил в его рот две столовые ложки чуть разведенного спирта. Через несколько минут лицо раненого порозовело, хотя сам он по-прежнему оставался неподвижным. В комнате уже ярко пылал камелек и шипел на огне спадающий с котелков снег. Петренко затащил в комнату большую охапку сухих поленьев и тихонько опустил на пол. Когда раненого приподняли, чтобы постелить под него вторую шкуру, он, еще не приходя в сознание, тихо, едва слышно, вздохнул. И все-таки этот вздох услышали все и сами облегченно вздохнули. - Много крови потерял, - сказал Шелестов. - Смотрите, как он бледен. Но я уверен, что он выживет. Одна рана - пустяк, да и вторая не особенно опасна. Что у вас есть из продуктов? - обратился Шелестов к Эверстовой. Наиболее питательного? Эверстова развела руками. - А я не знаю... - и перевела взгляд на Быканырова, который упаковывал груз. Старик пожал плечами. - Ну-ка, поищите, - попросил майор. Среди продуктов оказалось несколько банок со сгущенными сливками. - Вот это, я думаю, то, что нам нужно, - сказал Шелестов. - Правильно, - подтвердил Петренко. - Надо открыть банку и разогреть. Сливки - это большое дело. - Да, да, правильно, - согласился Шелестов и спросил хозяйку: Сколько было у вас оленей? - Шесть. Шесть оленей и двое нарт. Олени сильные, очень хорошие. Они на них уехали. - Однако, их можно упустить, - высказал опасение Быканыров. - На оленях они далеко уйдут. - Нельзя терять ни минуты, - поддержал его лейтенант Петренко и посмотрел на еще не пришедшего в сознание Очурова. Посмотрел и подумал: "М-да... Человек был под рейхстагом, остался жив, а тут чуть не умер от руки какого-то подлеца". - Мы их быстро догоним, - высказала свое мнение Эверстова. - У нас тоже хорошие олени. И у нас еще то преимущество, что мы будем преследовать их по накатанной, готовой дороге, а им надо ее прокладывать. Шелестов молчал, думая о чем-то своем, потом спросил хозяйку дома: - Значит, эти двое вам незнакомы? - Нет. - И теперь вы не знаете, кто они? - Дмитрий смотрел их документы, но я не знаю. - А каковы они собой, расскажите? Очурова нарисовала портреты ночных гостей как могла, и со слов ее Шелестову, Быканырову и Эверстовой стало ясно, что один был русский, а другой якут. Русский, конечно, Белолюбский. Все приметы совпадали - А якут рыжий? Волосы рыжие? - поинтересовался Быканыров. - Он совсем без волос. У него голова гладкая, как колено. Я еще подумала, зачем было человеку зимой снимать волосы? "Волосы этот якут оставил в квартире Белолюбского, - рассуждал про себя Шелестов. - Но зачем это понадобилось?" - Надо догонять их. Зачем терять время? - сказал Петренко. - Правильно говоришь, лейтенант, - отозвался Быканыров. Шелестов молчал. И хотя он сейчас сидел здесь, в лесной избушке, но мыслями был далеко в тайге, настигая этих двух, проливших кровь безвинного человека. Он слушал горячие высказывания своих друзей, но молчал. Он всегда дорожил временем, знал цену каждой минуте, но не собирался торопиться. "Я должен услышать, что скажет Очуров", - решил он и очень удивил всех, когда объявил: - Ночуем здесь. Пусть олени наши хорошенько отдохнут. А рано утром тронемся. Возражать Шелестову никто не стал. * * * Дмитрий Очуров пришел в себя среди ночи. - Зина... Зина... - позвал он. Измученная и уставшая за день, Зинаида все же не хотела ни на минуту отойти от мужа, она торопливо склонилась над ним. Приподнялся чуткий Быканыров. Он приблизился к раненому, лежащему ближе других к огню, и сказал: - Очуров? - Это ты? - спросил в свою очередь раненый. - Да, я. А это мои друзья. Все хорошо, лежи и не двигайся. Повезло тебе, однако, счастливый ты человек. Через минуту уже все были на ногах. Шелестов запретил раненому разговаривать, а остальным задавать ему вопросы. Очурова напоили сливками, разбавленными кипятком, а предварительно заставили выпить немного спирту. - Самое хорошее лекарство, - сказал Быканыров, держа в руках пустой граненый стаканчик, из которого давали раненому спирт. - Любите? - поинтересовался Петренко. - Есть грех, - признался старик. - На севере все любят спирт. Хорошее лекарство и для больного, и для здорового. Во-время оказанная помощь сыграла свою роль. Жизнь победила. Очуров ощущал слабость от потери крови, но раны его не беспокоили. У него появился аппетит, и Шелестов разрешил накормить его густым наваром из-под пельменей. Выпитый спирт слегка туманил его мозг. На побледневших щеках проступил румянец. В глазах появился блеск. - Болит? - спросил Шелестов, показывая на грудь. - Мало-мало... - Не трудно будет отвечать на мои вопросы? - Совсем нет... Все сгрудились у раненого. Жена примостилась у изголовья. - Вы, кажется, смотрели их документы? - Да, смотрел. Русский - Белолюбский, комендант рудника. Все переглянулись, а Быканыров не вытерпел: - А якут кто? - спросил он. - У него диплом учителя... я держал его в руках, - и, поморщив лоб, Очуров сказал: - А фамилию забыл... - Не Шараборин? - подсказал старый охотник. - Нет, не Шараборин. Быканыров посмотрел на Шелестова, и на лице его отразилось разочарование. Шелестов улыбнулся и сказал: - Он же не дурак, этот Шараборин, чтобы появляться здесь под своей фамилией. Быканыров часто-часто закивал головой. - Правду сказал. Я не подумал. - Оружие у них было? Очуров отрицательно помотал головой. - А что висело на шее у русского? - напомнила жена Очурова. Тот усмехнулся, хотел протянуть к жене руку и со стоном опустил ее. - Это не оружие, - пояснил он. - Это фотоаппарат в кожаной сумке. - Фотоаппарат... - повторила про себя Очурова. "Это совпадает с моими предположениями, - подумал Шелестов. - Значит, не напрасно Белолюбскому понадобилась электролампа такой большой силы. Не напрасно он прикалывал к столу план Кочнева". Все смотрели теперь на Шелестова, так как никто не знал деталей происшествия на руднике. Но Шелестов не стал больше задавать вопросов, а попросил Очурова рассказать, что произошло с ним после того, как он покинул сегодня утром дом. Очуров рассказал все по порядку, до того момента, как он потерял второй раз сознание по пути к дому. А Быканыров, слушая Очурова, не находил себе места. Ему не хотелось смириться с мыслью, что якут, бритый наголо, был не "Красноголовый". Старый охотник топтался по комнате, с каким-то ожесточением сосал свою заветную трубку, и множество мыслей роилось в его голове. Когда же Очуров окончил свой рассказ, Быканыров все-таки спросил: - Скажи, какой из себя якут? Очуров описал его внешность. По мнению Быканырова, она совпадала с внешностью "Красноголового". Не все же уверенности быть не могло. - Ай-яй-яй... как плохо, - сетовал старик. - Однако, было у него что-нибудь такое, чего нет у других? Очуров силился вспомнить, но безуспешно. - У него на левой ноге пальцев нет, - оказала Очурова. - Пальцев? - спросил Шелестов. - Да, пальцев. Вместо пяти, только один палец. Я сама видела, когда он разувался. Ни Шелестов, ни Быканыров не могли, конечно, знать, что при побеге Шараборина из лагеря пущенная в него пуля сделала свое дело. И сообщение Очуровой ничего нового не внесло. Но это только казалось. Слова жены позволили Очурову вспомнить, что якут прихрамывал на одну ногу, и за эту деталь ухватился Быканыров. Перед его глазами встало то раннее утро, когда Таас Бас обнаружил след чужого человека, не зашедшего в дом. - И тот припадал на одну ногу. Да, припадал. - Ничего. Скоро мы узнаем, кого себе в друзья выбрал Белолюбский, сказал Шелестов. - Готовьте поесть - и в дорогу. Вам, - он обратился к Очурову, - мы оставим лекарств, продуктов, а сами пойдем по следу этих людей. И все будет хорошо. Бледное, беззвездное небо как бы поднималось все выше и выше. Начинало светать. САМОЛЕТ НАД ТАЙГОЙ - Тохто... Тохто*... - твердил Шараборин сидящему впереди него Оросутцеву. - Упадут олени. Совсем упадут. Важенка совсем плохая. _______________ * Т о х т о - стой. Оросутцев не обращал внимания на призывы своего сообщника и гнал оленей, как одержимый. Ему было явно не по себе. Во-первых, не так все получилось с этим хозяином оленей. Кто же мог предполагать, что дело дойдет до ножа? Ведь планировали сделать все тихо, гладко, без шума. И не потому Оросутцев нервничал, что его донимали угрызения совести за напрасно пролитую кровь. Отнюдь нет. Конечно, лучше было бы обойтись без помощи ножа, но раз Оросутцев обнажил нож, надо было кончать этого якута-колхозника. А он оставил его недорезанного. А что это означает? Это означает, что его подберут или он сам доберется до жилья, и опасность погони станет реальной. "Хотя, - рассуждал Оросутцев. - И так плохо, и этак. Ну, убил бы я его. А куда упрячешь? В снег, больше-то некуда. И как ты ни прячь, все равно следы не скроешь на таком снегу. И никуда не денешься. Плохо получилось. Очень плохо. Не додумал я все до конца. А все спешка. Надо бы поступить по-другому. Надо было выйти тайком ночью из дому, собрать оленей, взять лыжи, нарты, и делу конец. Ищи ветра в поле. А теперь всего можно ожидать". Во-вторых, им не повезло с самого начала. Не успели они проехать и десятка километров от того места, где оставили недорезанного якута, как нарты Шараборина налетели на какую-то корягу, занесенную снегом, и вышли из строя. Один из полозьев сломался в двух местах, и нарты пришлось бросить. Теперь Шараборин и Оросутцев сидели на одних нартах. - И нужно же было этому случиться! - негодовал Оросутцев. - Мои нарты прошли благополучно, а его... Эх, черт бы его побрал, - выругался Оросутцев и вновь стал кричать на оленей, размахивая руками. Обозленный и занятый своими тревожными мыслями, он не замечал, что олени бегут не так, как бежали вначале первые два-три часа. Олени сбавляли темп бега, путали ногами, спотыкались на ровном месте. - Отощали... Выдохлись... Отдых надо дать... - твердил свое Шараборин. Он лучше Оросутцева знал оленей и ясно предвидел последствия такой бешеной гонки. "Пока бегут - пусть бегут", - подумал Оросутцев. Олени вынесли нарты на взгорок, медленно, как бы нехотя спустились по чистому месту вниз к самой стене тайги, запутались между елок и встали. Оросутцев и Шараборин продолжали сидеть. Несколько минут прошло в молчании, а потом Оросутцев сказал: - Они сами знают, когда остановиться. Без нас знают. - Плохо знают, - возразил Шараборин. - Еще раз так станут, и совсем не пойдут. Неделю гулять будут, а не пойдут. Отдых им надо давать. Два-три часа ехал - отдых. И опять два... - Ладно, хватит, - оборвал его Оросутцев. - Начнешь разводить антимонию. Собирай дрова, а я распрягу их. Оба сошли с нарт. Шараборин начал ломать сухостой, потом вытаптывать снег на том месте, где решил устроить привал. Оросутцев выпряг оленей. Те сошлись мордами, обнюхались, всхрапнули. Их окутало облако теплого пара. Олени не могли отдышаться. - Дай-ка мне твой нож, - попросил Оросутцев и, получив его от Шараборина, подошел к самому маленькому узкогрудому оленю-важенке. Та еле-еле держалась на ногах, низко опустив голову. Ее трясло как в ознобе. Бока ее тяжело вздымались. Оросутцев погладил важенку по голове левой рукой. Животное, почувствовав ласку, приблизилось к человеку, посмотрело на него влажными, измученными, доверчивыми глазами и лизнуло шершавым языком его голую руку. Потом потерлось о бедро Оросутцева. И в это время Оросутцев сильным ударом правой руки вонзил важенке под самое сердце длинный острый нож. У важенки ноги сразу подкосились, и она, не издав ни звука, рухнула на снег. Оросутцев опустился на колени и, не обращая внимания на слезы животного, которые каплями катились из его прекрасных глаз, вытащил нож и поднес под рану руки пригоршней. Кровь горячая, яркая била ключом, и Оросутцев пил ее большими глотками. Кровь текла красными струйками по его бороде, спадала на кухлянку, красила снег. Шараборин стоял поодаль с охапкой дров в руках и, наблюдая, как лакомится его сообщник, облизывался. - Разводи огонь, чего время теряешь, - сказал Оросутцев. Шараборин пробурчал себе под нос что-то нечленораздельное и начал выкладывать костер. Оросутцев же разделывал оленью тушу. Он был мастер на эти дела. Сняв шкуру с оленя, он разделил тушу на равные части. Выбрав несколько трубчатых костей, Оросутцев разрубил их ножом и стал высасывать из костей мозг. Он делал это сопя, причмокивая, производя звуки, похожие на работу поршня. Отобрав более лакомые куски, Оросутцев бросил их в котел и натолкал в него снегу. Шараборин уже развел костер. Сухое смолье схватилось сразу дружно, с потрескиванием и без дыма. Котел подвесили над самым огнем. Оросутцев снял с нарт дорожный мешок, достал из него бутылку со спиртом, вынул пробку и, расчистив снег рукой, поставил бутылку поодаль от огня. Потом он наложил ветвей от елки и сел на них. Шараборин расположился напротив, по ту сторону костра, на куске перепревшей сосны. Он вначале сел поближе к огню, но лопнувшая губа от сильного жара стала саднить еще больше, и Шараборин отодвинулся. Воздух над костром дрожал, струился, как летом от зноя, и уродовал все, что было видно сквозь него. Так бывает, когда смотришь на дно реки, сквозь воду, колеблемую ветром. И Оросутцев казался Шараборину не таким, каким он был на самом деле. Лицо Оросутцева на глазах у Шараборина то и дело менялось, делалось вдруг длинным, похожим на голову лошади, то будто раздавалось в стороны и походило на блин, то, наконец, расплывалось, и на нем нельзя было уловить знакомых черт. Оросутцев совал руки чуть ли не в самый огонь и затем быстро отдергивал их. Потом он запел тоскливо, монотонно, тягуче какую-то непонятную для Шараборина песню без слов. Немного погодя Оросутцев умолк. Слышно было, как потрескивало смолье в огне, да булькала закипающая в котле вода. Шараборин выжидал, когда Оросутцев объяснит ему, куда и зачем они едут. Оросутцев обещал это сделать, как только они достанут оленей. Значит, он должен это сделать теперь. Оросутцев же в это время обдумывал, что и как надо сказать. Он не хотел посвящать Шараборина полностью в свои планы, но отлично понимал, что без объяснения дело не выйдет. Понимал он и другое, что сам он, без помощи Шараборина, не доберется до нужного места. Оно, это место, не так близко, и нужно хорошо знать тайгу, чтобы не сбиться с дороги и не заплутаться в ней. Но Оросутцева связывали сроки. И тайгу он не знал так хорошо, как знал ее Шараборин. Оросутцев прикидывал, как сделать, чтобы не говорить Шараборину всего, но вместе с тем так, чтобы это выглядело убедительно. В голове Оросутцева возникало до привала, да и сейчас, множество вариантов, но он все их отбрасывал. Не подходили они по той или другой причине. Перебрав все возможные варианты, Оросутцев пришел все же к выводу, что придется сказать, куда и зачем он торопится и почему ему нужен Шараборин. Другого выхода не было. Иначе Шараборин поймет, что его хотят надуть, и тогда не жди от него помощи. Конечно, можно припугнуть Шараборина, но не в такой обстановке. Сейчас он может разозлиться, плюнуть на все и уйти. А что будет делать Оросутцев один, даже в том случае, если в его распоряжении останутся олени? Этот вопрос больше всего волновал Оросутцева. Он считал себя не способным выбраться из такой глухой чащи без помощи Шараборина. Оросутцев прекрасно понимал состояние своего сообщника, его настороженность, выжидательное молчание. "Да, дальше тянуть нельзя, - окончательно решил Оросутцев, - иначе он сбежит от меня в первую же ночь, да еще, чего доброго, уведет и оленей. И получится: близок локоть, да не укусишь". Вода в котле уже исходила паром. Шараборин взял тоненькое поленце и помешал им в котле. - Ты все интересовался, куда я иду? - заговорил вдруг Оросутцев. - Совсем нет, - ответил Шараборин. - Ты скажи правду, зачем я тебе, а куда ты идешь - мне не обязательно знать. - Гм. Одно с другим тесно связано, - пояснил Оросутцев. - Мне надо как можно скорее добраться до Кривого озера. Понял? Знаешь такое? - Знаю, однако. - Был там? - Был. - А я вот не был. Дорогу до озера тоже знаешь? - Тоже знаю, - подтвердил Шараборин. - Я же и дороги не знаю. Поэтому ты должен довести меня до Кривого озера кратчайшим путем. И я не останусь в долгу. Ты получишь больше, чем ожидаешь. И, кроме этого, тебя отблагодарит Гарри. Шараборина передернуло. - Ты что? - удивился Оросутцев, заметив, как вздрогнул Шараборин. - Опять Гарри? - Да, опять. Но не скоро, весной и последний раз. Шараборин смотрел на Оросутцева долго, пристально, силясь в его лице прочесть скрытый смысл его слов. - Не веришь? - спросил Оросутцев и, не ожидая ответа, сказал: Честно говорю, в последний раз. Я улечу с Кривого озера на ту сторону. За мной пришлют самолет. И тебе не придется больше ходить ко мне. Шараборин ухмыльнулся. Он, конечно, не мог поверить этому. Ясно, что Оросутцев хочет обвести его вокруг пальца. Но зачем? Неужели он хочет отобрать у него деньги, полученные им от Гарри? Ерунда! Не может быть. Если бы Оросутцева интересовали деньги, а не Шараборин, то он давно бы нашел время переложить их в свой карман. Дело, конечно, не в деньгах. Но при чем тут самолет? Какой самолет? Откуда? - Не веришь? - еще раз спросил Оросутцев. - Далеко, однако. Трудно поверить, чтобы долетел, - утаив все свои сомнения, ответил Шараборин. - Чудак ты человек! Что значит расстояние в наше время? Не из Америки же он прилетит. - А откуда же? - Из Японии, конечно. - Тоже, однако, далеко. - Ничего не далеко. От ближней северной точки Японии до Кривого озера самое большее тысяча восемьсот километров. А для самолета последних конструкций это сущий пустяк. Шараборина очень удивляло, что Оросутцев, никогда не объяснявший своих поступков, вдруг разоткровенничался. В чем же дело? Что случилось? Неужели и в самом деле речь идет о встрече самолета, который прилетит к Кривому озеру? Неужели правда, что Оросутцев собирается перебраться на ту сторону по воздуху? - А как самолет найдет тебя? - спросил Шараборин. - Тайга - везде тайга. Озеро под снегом. Оросутцев рассмеялся, показав свои крупные, редкие, подернутые желтизной зубы. - Есть карты, есть ориентиры, наконец, есть сигналы. - Опасно, - мотнул головой Шараборин. - Ночью надо лететь. - Днем или ночью, для летчика не имеет значения. - Ой-ей! - усомнился Шараборин. - Только ночью. Днем раз - и сшибут. - А днем он и не полетит. Стояла ледяная, беззвучная, как натянутая струна, тишина. Только говор двух людей, пыхтенье закипающей воды в котелке, да потрескивание смолья в костре нарушало эту тишину. И вот появился новый звук. И если бы дело происходило летом, то этот звук сначала можно было принять за звук, производимый комаром. Но стояла зима, лютая стужа. Оросутцев и Шараборин сразу уловили, что где-то далеко звенит мотор. Звенит и подвывает, становится все явственнее, все слышнее. Оба замерли, устремив глаза в голубые просветы неба, видимые сквозь густое переплетение заиндевевших ветвей.
|
