Июля 1873 года

 

Нынче в круге был грандиозный скандал! Собралось всего 7 человек: я, миссис Бринк, мисс Ноукс и 4 посторонних — дама с рыжей дочкой и 2 господина, которые пришли, наверное, просто позабавиться. Они все время озирались — видимо, искали потайную дверь или стол на колесиках. Мне они показались жуликоватыми — этаким вполне придет мысль чего-нибудь стянуть. Когда Рут принимала у них пальто, мужчины сказали:

— Мисс, приглядите, чтобы за время сеанса наши вещи не соспиритили, и заработаете полкроны.

Увидев меня, они поклонились и рассмеялись; один, взяв меня за руку, сказал:

— Не сочтите за хамство, мисс Дауэс, но я был уверен, что вы окажетесь жирной старухой, хоть нам говорили, будто вы красавица. Согласитесь, большинство спириток соответствует первому описанию.

— Я вижу лишь духовную сторону, сэр, — ответила я.

— Значит, вы понапрасну тратите время, когда смотритесь в зеркало. Позвольте же нашим земным глазам компенсировать сей недочет.

У него были жиденькие бачки и женственные изящные руки. Он подсуетился сесть возле меня и хмыкнул, когда я попросила всех соединить руки для молитвы:

— Мне обязательно брать руку Стэнли? Я бы предпочел взять обе ваши ручки.

Мать рыжей девушки брезгливо поморщилась, а миссис Бринк сказала:

— Кажется, сегодня круг неудачный, мисс Дауэс. Может быть, вам лучше уйти?

Но я бы ни за что не ушла.

Господин все время жался ко мне и разок прошептал:

— По-моему, мы с вами родственные души.

Потом выдернул пальцы из руки приятеля и взял меня за голый локоть. Я тотчас сказала:

— Круг разорван!

— Мы со Стэнли ни при чем! — отнекивался господин. — Я чувствую, как он вцепился в подол моей рубашки.

Я прошла в будуар, и он вскочил, чтобы помочь мне, но мисс Ноукс сказала:

— Сегодня я помогу мисс Дауэс.

Она застегнула на мне бархотку с бечевой, и мистер Стэнли фыркнул:

— Господи, а без этого никак? Обязательно привязывать ее, точно гусыню?

— Вот из-за таких, как вы, это и делается, — ответила мисс Ноукс. — Думаете, нам приятно?

Когда явился Питер Квик и возложил на меня руку, все затихли. Потом он вышел из будуара, и кто-то из мужчин засмеялся:

— Дух забыл снять ночную рубашку!

Питер спросил, есть ли вопросы к духам, и господа попросили узнать: не могут ли те хоть слегка намекнуть, где зарыто сокровище?

Питер разозлился.

— Кажется, вы пришли поиздеваться над моим медиумом. Думаете, она вызвала меня с того света лишь вам на забаву? Для того ли я надрывался, чтобы надо мной потешались два хлыща?

— Уж мне точно невдомек, зачем ты приперся, — сказал приставучий господин.

— Я прибыл с поразительной вестью об истинности спиритизма, — ответил Питер. — И еще принес вам подарки. — Он подошел к мисс Ноукс: — Вот вам роза, мисс Ноукс. — Затем шагнул к миссис Бринк: — Вот вам плод, миссис Бринк — Это была груша. Он шел по кругу и наконец остановился перед мужчинами.

— А что для меня: цветочек или яблочко? — спросил мистер Стэнли.

— Вам ничего, сэр, но есть гостинчик для вашего друга. Извольте!

Раздался вопль, по полу проскрежетал стул.

— Что ты мне сунул, будь ты проклят? — орал приставала.

Оказалось, Питер кинул ему на колени краба. В темноте господин почувствовал, что по нему кто-то ползет, и принял это за какое-то чудище. Краб взялся из кухни, где он и его дружок сидели в ведерках с морской водой; оба такие здоровенные, что крышки ведерок придавили 3-фунтовым гнетом, чтобы зверюги не вылезли. Конечно, все это я узнала потом, а сначала только догадывалась, потому что рука Питера на моем лице пахла чем-то странным. Приставучий господин орал не переставая, и мистер Стэнли кинулся зажечь лампу. Наконец меня вывели из будуара, и я увидела, что в суматохе краба раздавили стулом: сквозь проломленный панцирь виднелось розовое мясо, но он все еще шевелил клешнями. Господин отряхивал брюки, заляпанные рассолом.

— Здорово меня разыграли! — заблеял он, но миссис Бринк его перебила:

— Больше сюда не приходите! От вас исходят непристойные токи, которые вывели Питера из себя!

Когда господа ушли, мы расхохотались.

— О, как ревностно Питер вас оберегает, мисс Дауэс! — сказала мисс Ноукс. — Полагаю, он даже убьет за вас!

Я взяла стакан с вином, и тут незнакомая дама отвела меня в сторонку. Она посетовала, что мужчины оказались столь скверными. Ей встречались молодые спиритки, которые в таких случаях принимались кокетничать, и потому очень приятно, что я вела себя иначе. Затем она сказала:

— Не взглянете ли на мою девочку, мисс Дауэс?

— Что с ней? — спросила я.

— Она беспрестанно плачет. Сейчас ей пятнадцать, но лет с двенадцати она плачет каждый день. Уж я говорила, что скоро она ослепнет от слез.

Желательно посмотреть на нее, сказала я, и дама позвала дочь:

— Маделина, подойди к нам.

Я взяла девочку за руку и спросила, как ей показался Питер. Это поразительно! — ответила она. Он подарил ей фигу. Она живет не в Лондоне, а в Бостоне, что в Америке. Там много спиритов, но столь талантливых, как я, она не встречала. Девочка показалась мне совсем юной.

— Вы сможете как-то помочь ей? — спросила мать.

Не уверена, ответила я. Пока я раздумывала, Рут подошла забрать мой стакан и, погладив девочку по голове, сказала:

— Какие прелестные рыжие волосы! Наверняка Питер Квик захочет взглянуть на них еще раз.

Она считает, все пройдет как по маслу, если удастся оторвать девочку от матери. Ее зовут Маделина Анжела Роза Сильвестр. Завтра она придет в половине третьего.

 

***

 

Не знаю, который час. Часы остановились, и завести их некому. Город замер; думаю, сейчас три или четыре часа — время тишины между стуком припозднившихся экипажей и грохотом повозок, выезжающих на рынок. На улице ни ветерка, ни дождинки. Окно заиндевело; час с лишним я не спускала с него глаз, но так и не уловила тайное и мягкое появление узора.

Где-то сейчас Селина? Покойно ли ей? Я посылаю в ночь мысли и нащупываю тугой дрожащий шнур, сотканный из тьмы, что некогда нас связывал. Однако ночь так густа, что мысли спотыкаются и теряют дорогу, а шнур из тьмы...

Не было никакого шнура, не было пространства, в котором соприкасались наши души. Было лишь мое желание... и ее стремление, так похожее на мое, что казалось моим собственным. Теперь во мне нет ни желания, ни трепетанья — она все забрала, не оставив мне ничего. Это «ничего» очень тихое и легкое. Вот только трудно удерживать перо, когда твоя плоть заполнена ничем. Взгляните на мою руку! Это рука ребенка.

Пишу последнюю страницу. Тетрадь моя сожжена — я растопила камин и предала ее огню; когда спотыкающиеся строчки заполнят этот листок, он последует за остальными. Как странно писать для каминного дыма! Но пока дышу, я должна писать. Лишь невыносимо перечитывать прежнее. Я попыталась, но страницы казались выпачканными липким взглядом белесых глаз Вайгерс. Сегодня я думала о ней. Вспоминала, как она появилась у нас, как Присцилла смеялась и назвала ее дурнушкой. Вспомнила ее предшественницу Бойд, которая плакала и говорила, что в доме завелись призраки. Наверное, она понятия о них не имела. Скорее всего, Вайгерс ей пригрозила или подкупила ее...

Я вспомнила, как Вайгерс, кулема Вайгерс, хлопала глазами, когда я спросила, кто принес цветы апельсина, как сидела за дверью, слушая мои вздохи, всхлипыванья и скрип пера по бумаге... Тогда казалось, что она добра ко мне. Она приносила воду, зажигала лампы, подавала еду. Сейчас поесть никто не приносит, мой неуклюжий костерок дымится, плюет искрами и покрывается золой. Темнота пахнет кислятиной из неопорожненного горшка.

Вспоминаю, как она меня одевала и расчесывала мне волосы. Вспоминаю ее громадные руки служанки. Теперь я знаю, с чьей руки был снят тот восковой слепок с разбухшими, пожелтевшими в суставах пальцами. Представляю, как она трогает меня пальцем и он, нагреваясь и размягчаясь, оставляет на теле жирный след.

Представляю всех дам, которых она трогала и пятнала восковыми руками, представляю Селину, которая целовала тающие пальцы, и меня заполняют ужас, зависть и скорбь, потому что я-то осталась нетронутой, никчемной, одинокой. Вечером к дому опять подходил полицейский. Дергал звонок и вглядывался в прихожую; потом, наверное, решил, что я уехала к матери в Уорикшир.

А может быть, и нет; может быть, завтра придет снова. Ему откроет кухарка, и он велит постучать в мою дверь. Она увидит — со мной что-то не так. Вызовет доктора Эша и, наверное, соседку миссис Уоллес; пошлют за матерью. И что потом? Слезы и скорбь во взоре, опять опий, или хлорал, или морфий, или успокоительное, которого я еще не пробовала. Как и прежде, постельный режим на полгода, визитеры, которые на цыпочках подходят к моей двери... потом меня медленно засасывает рутинная жизнь матери: карты с четой Уоллес... еле ползущая по циферблату стрелка... приглашение на крестины детей Присси... А меж тем допросы в Миллбанке, и неизвестно, хватит ли теперь мне смелости лгать об исчезнувшей Селине и себе... Нет.

Раскиданные книги я вернула на полки. Закрыла дверь гардеробной и заперла на шпингалет окно. Прибрала в мансарде. Спрятала осколки чаши и смятый кувшин; обрывки простыней, половика и платьев сожгла в своем камине. Сожгла гравюру Кривелли, план Миллбанка и цветок апельсина, хранившийся в дневнике. Сожгла бархотку и испачканный кровью платок, который миссис Джелф выронила на ковер. Папин сигарный нож аккуратно положила на стол, уже покрывшийся слоем пыли.

Интересно, что за новая служанка ее сотрет? Сейчас я не могу без дрожи представить горничную, которая делает передо мной книксен.

Я налила в чашу холодной воды и умылась. Промыла рану на горле. Расчесала волосы. Кажется, больше нечего приводить в порядок или прятать. Все на своих местах, здесь и где бы то ни было.

Все, кроме письма, отправленного Хелен; но пусть оно остается на столике в прихожей Гарден-Корт. Я хотела туда сходить и забрать его, но потом вспомнила, как осторожно Вайгерс несла его к ящику, и подумала обо всех письмах, что она отправила, и обо всех посылках, что она получила, и о том, как в сумрачной комнате мансарды она писала о своей любви, как и я о своей.

Как выглядит ее любовь на бумаге? Не представляю. Я слишком устала.

О, до чего же я устала! Наверное, во всем Лондоне нет никого, кто был бы так изнурен, — ну разве что река, которая под равнодушным небом несет привычным путем свои воды к морю. Какой глубокой, черной и густой она кажется нынче! Какой мягкой выглядит ее поверхность. Как, наверное, холодна ее глубина.

Селина, вскоре ты будешь в сиянии солнца. Твоя паутина сплетена, ты держишь последнюю нить моего сердца. Почувствуешь ли ты, когда она провиснет?..