Козочка господина Сегена

Пьеру Гренгуару, лирическому поэту.

Париж.

Ты, верно, никогда не переменишься, бедный мой Гренгуар!

Как! Тебе предлагают место хроникера о солидной парижской газете, и у тебя хватает духу отказаться?.. Да посмотри на себя, несчастный ты человек! Посмотри на свой рваный плащ, на стоптанные башмаки, на худое лицо, которое вопит о голоде. Вот до чего довела тебя страсть к звучной рифме! Вот что ты получил за десятилетнюю верную службу в пажах его величества Аполлона! И не стыдно тебе в конце концов?

Да иди ты в хроникеры, дурак! Иди в хроникеры! Будешь получать звонкой монетой, будешь столоваться у Бребана, а на премьерах сможешь щегольнуть новым пером на берете…

Нет? Не хочешь? Предпочитаешь не поступаться свободой и до конца жизни делать, что душе угодно?.. Ну, так послушай рассказ о козочке господина Сегена. Увидишь, к чему приводит желание жить на свободе.

Г-ну Сегену не везло с козами.

Все они пропадали у него одинаковым образом: в одно прекрасное утро обрывали веревку, уходили в горы, а там их съедал волк. Ни ласка хозяина, ни страх перед волком — ничто не могло их удержать. Говорят, козы были все своенравные, во что бы то ни стало хотели они на простор, на приволье.

Почтенный г-н Сеген был потрясен, он никак не мог понять нрав своих коз. Он говорил:

— Ничего не поделаешь, козы здесь скучают, ни одна у меня не уживается.

Однако он не терял надежды и, лишившись шести коз все тем же путем, купил седьмую; только на этот раз постарался взять совсем молоденькую, чтобы ей легче было привыкать.

Ах, Гренгуар, ну и красавицу же козочку купил г-н Сеген! Ну и красавицу же, с ласковыми глазами, с бородкой, как у сержанта, с черными блестящими копытцами, с полосатыми рожками и длинной белой шерстью, которая покрывала ее, как плащом! Почти такую же очаровательную, как Эсмеральдин козленок, - помнишь, Гренгуар? И совсем ручную, ласковую; она стояла смирно, когда ее доили, не брыкалась и не попадала ногой в подойник. Прелесть, а не козочка!..

Позади дома г-на Сегена был загон, обсаженный боярышником. Туда-то он и поселил свою новую питомицу. Он привязал ее к колышку на самом лучшем месте лужайки, позаботился, чтобы веревка была достаточно длинная, и время от времени заходил посмотреть, хорошо ли его козочке. Козочка чувствовала себя отлично и с таким аппетитом щипала траву, что г-н Сеген был в восторге.

«Наконец-то я нашел козу, которая не соскучится у меня!»-думал бедняга.

Г-н Сеген ошибался: козочка заскучала.

Раз как-то, глядя на горы, она подумала:

«Как, верно, привольно там, наверху! Как весело скакать среди вереска без проклятой привязи, которая трет шею!.. Ослу либо быку под стать пастись в загоне!.. А козам нужен простор…»

С этой минуты трава в загоне стала казаться ей невкусной. На нее напала тоска. Она отощала, убавила молока. Жалость брала смотреть на нее, когда она старалась сорваться с привязи и целыми днями, повернув голову в сторону гор, раздув ноздри, печально тянула: «Мэ-э-э!»

Г-н Сеген, правда, аамечал, что с козочкой творится что-то неладное, но не догадывался, что именно. Однажды утром, когда он ее подоил, козочка повернулась к нему и сказала на своем языке:

— Послушайте, господин Сеген: я скучаю у вас, отпустите меня погулять в горы.

— Ах ты, боже мой! И она тоже! — воскликнул пораженный г-н Сеген и тут же выронил подойник; потом сел на траву около козочки.

— Что же это, Бланкетта? Ты хочешь уйти от меня?

А Бланкетта ответила:

— Да, господин Сеген.

— Травы тебе, что ли, мало?

— О нет, господин Сеген!

— Может, привязь коротка? Хочешь, я отпущу веревку?

— Не стоит, господин Сеген!..

— Тогда что же тебе надо? Чего ты хочешь?

— Я хочу в горы, господин Сеген.

— Безумная! Разве ты не знаешь, что в горах волк?.. Что ты будешь делать, когда он придет?

— А я его рогами, господин Сеген.

— Подумаешь, испугался волк твоих рогов! Он у меня коз пободливее тебя съел… Помнишь бедную старую Реноду, что жила здесь в прошлом году? Всем козам коза, сильная и злая, как козел. Всю ночь она билась с волком… а наутро волк ее съел.

— Ай-ай-ай! Бедняжка Рено да!.. Ничего, господин Сеген, отпустите меня погулять в горы.

— Боже мой милостивый!.. — сказал г-н Сеген. — Что за напасть такая на моих коз? Теперь волк съест У меня и эту козу… Ну так нет же!..Тебе назло, уберегу тебя, негодница! А чтобы ты не оборвала веревки, я запру тебя в чулан, и там ты и будешь жить.

С этими словами г-н Сеген унес козу в темный чулан и крепко-накрепко запер дверь. К несчастью, он позабыл про окно, и не успел он повернуться спиной к козочке, как она убежала…

Ты смеешься, Гренгуар? Ну еще бы! Ты, конечно, на стороне коз, а не на стороне почтенного г-на Сегена… Посмотрим, будешь ли ты смеяться и дальше.

Когда белая козочка очутилась в горах, она вызвала всеобщее восхищение. Никогда еще вековые сосны не видели такой красавицы. Ее встретили, как принцессу. Каштаны склонялись до земли, чтобы погладить ее концами ветвей. Золотой дрок расцветал при ее приближении и благоухал изо всех сил. Все в горах чествовали ее.

Воображаешь, Гренгуар, как наша козочка была счастлива! Ни тебе веревки, ни тебе колышка… Можно скакать, можно щипать траву в свое удовольствие… А травы-то сколько! Выше рогов, голубчик!.. И что за трава! Сочная, нежная, кружевная, тысячи разных сортов… Совсем не то, что на лужайке в загоне. А цветы!.. Огромные синие колокольчики, продолговатые чашечки пурпурной наперстянки, заросли полевых цветов, источающих хмельной сок!

Белая козочка опьянела и, задрав ноги, валялась среди опавших листьев и каштанов и скатывалась со склонов… Потом вдруг вскакивала на все четыре ноги. Гоп! Вот она носится сломя голову по зарослям и кустарникам, вот она высоко на уступе, вот на дне оврага, наверху, внизу, повсюду.;. Можно было подумать, что в горах носятся десять козочек г-на Сегена.

И в самом деле, Бланкетта ничего не боялась.

Одним прыжком перемахивала она через широкие потоки, и они обдавали ее брызгами и пеной. Вся мокрая, ложилась она где-нибудь на ровном месте и обсыхала на солнышке… Раз подбежала она к краю оврага, покусывая цветок ракитника, и увидела внизу, на самом дне долины, дом г-на Сегена и загон позади него. Это рассмешило ее до слез.

— Ой, какое все маленькое! — сказала она. — И как я там умещалась!

Глупышка! Взобравшись на такую высоту, она думала, что она по крайней мере так же велика, как мир…

Словом, для козочки г-на Сегена день выдался радостный. Около полудня, носясь то туда, то сюда, она попала в стадо оленей, с аппетитом щипавших дикий виноград. Наша беглянка в белой шубке произвела фурор.

Ей уступлено было лучшее место у винограда, и все кавалеры проявили большую учтивость. Говорят даже, — но это должно остаться между нами, Гренгуар, — говорят, что молодому оленю с черной шерстью посчастливилось покорить Бланкетту. Влюбленная парочка уединилась на часок в лесу, а если тебе хочется знать, о чем они говорили друг с дружкой, спроси у болтливых ручьев, незаметно струящихся во мху.

Вдруг ветер посвежел. Горы залиловели, наступил вечер…

— Уже! — сказала козочка и в удивлении остановилась.

Внизу поля подернулись мглой. Загон г-на Сегена тонул в тумане, а от дома виднелась только крыша с дымком над ней. Бланкетта послушала, как звенело колокольцами стадо, которое гнали домой, и на душе у нее стало грустно… Кречет, возвращавшийся в свое гнездо, пролетая, задел ее крылом. Она вздрогнула… Тут в горах что-то завыло…

— У-у! У-у!

Она вспомнила о волке! За весь день резвушка не вспоминала о нем… В то же мгновение далеко в долине прозвучал рожок. Это добрый г-н Сеген последний раз пытался вернуть ее.

— У-у! У-у!.. — выл волк.

— Вернись! Вернись!.. — звал рожок.

Бланкетте захотелось было домой, но, вспомнив колышек, привязь, изгородь вокруг загона, она подумала, что теперь не сможет примириться с такой жизнью и что лучше остаться.

Рожок замолк…

Козочка услышала за спиной шелест листьев. Она обернулась и увидела в сумерках два коротких настороженных уха и два сверкающих глаза… Это был волк.

Огромный, неподвижный, сидел он на задних лапах, смотрел на белую козочку и предвкушал удовольствие съесть ее. Волк не торопился — он отлично знал, что успеет съесть козочку; только когда она оглянулась, он злобно захохотал.

— Ха-ха! Козочка г-на Сегена!

И он облизнул длинным красным языком сухие губы.

Бланкетта поняла, что пропала… На минуту, вспомнив рассказ о старой Реноде, которая билась всю ночь, а наутро все же была съедена волком, она подумала, что, пожалуй, лучше будет отдать себя на съедение сейчас же. Затем, передумав, она приготовилась к бою, нагнула голову и выставила рога, как и полагалось храброй козочке г-на Сегена… Не то чтобы она надеялась убить волка — козам волка не убить, — просто ей хотелось посмотреть, выдержит лн она так же долго, как Ренода.

Тут страшный зверь приблизился, и рожки заплясали.

Ах, как дралась наша храбрая козочка! Больше десяти раз — я не преувеличиваю, Гренгуар, — заставила она волка отступить, чтобы перевести дух. В минуты передышек лакомке удавалось щипнуть пучок травы, и с полным ртом она снова вступала в бой… Так шло всю ночь. Иногда козочка г-на Сегена взглядывала на звездные хороводы в чистом небе и думала:

«Ах, только бы продержаться до рассвета!..»

Одна за одной меркли звезды. Бланкетта с новой силой пустила в ход рога, а волк — зубы… На краю неба появилась бледная полоса света… С фермы донесся хриплый крик петуха.

— Наконец-то! — сказала бедняжка-козочка, ждавшая только рассвета, чтобы умереть; она вытянулась на земле, ее прекрасная белая шубка была вся в крови…

Тогда волк набросился на козочку и съел ее.

Прощай, Гренгуар!

История эта не выдумана мною. Если тебе случится побывать в Провансе, наши фермеры тебе уж, конечно, расскажут о козочке г-на Сегена; козочка билась с волком всю ночь, а наутро волк ее съел.

Понимаешь, Гренгуар?

…а наутро волк ее съел.

Звезды

Рассказ провансальскою пастуха

В ту пору, когда я пас скот на Любероне, я по целым неделям не видал живой души, бродил по пастбищам один со своей собакой Лабри да с овцами. Разве когда пройдет отшельник с Мон-де-л'Юр в поисках целебных трав да порой повстречается черный от копоти пьемонтский угольщик. Но это были люди бесхитростные, привыкшие в своем одиночестве к молчанию, потерявшие вкус к разговору и далекие от всего, что говорилось внизу, в селах и в городах. Зато и радовался же я, как заслышу на тропе, идущей в гору, бубенцы мула с нашей фермы, раз в две недели доставлявшего мне припасы, и увижу, как постепенно над склоном появляется смышленая рожица миарро (мальчишки с фермы) или бурый шлык старой тетки Норады! Я торопил их, чтобы они рассказали деревенские новости: кого крестили, кого просватали. Особенно любопытно мне было узнать, что поделывает хозяйская дочка, наша барышня Стефанетта, красивее которой не было на десять миль окрест. Не подавая виду, что это меня особенно затрагивает, я справлялся, часто ли она ходит на вечеринки, на посиделки, есть ли у нее новые вздыхатели. А если кто спросит, какое до этого дело мне, бедному пастуху, я отвечу, что мне было тогда двадцать лет, а прекрасней Стефанетты я в жизнь свою никого не видывал.

Вот как-то в воскресенье, когда я дожидался двухнедельных припасов, случилось, что с ними очень запоздали. Утром я подумал: «Верно, это из-за поздней обедни». Затем, ближе к полудню, разразилась гроза, и я решил, что мул не мог пройти по размытой дороге. Наконец, около трех часов прояснило, горы омылись и заблестели на солнце. Тут я услышал сквозь рокот вздувшихся потоков и шум капель, падающих с листьев, бубенцы мула, радостные, торопливые, будто пасхальный трезвон. Но сопровождал мула не маленький миарро, не старуха Норада. Сопровождал его… угадайте, кто!.. Хозяйская дочка, дети мои! Хозяйская дочка, порозовевшая от горного воздуха и послегрозовой прохлады, чинно сидела между ивовыми корзинами.

Мальчик заболел, тетка Норада отпросилась к детям. Все это красавица Стефанетта рассказала мне, слезая с мула, и еще — что сбилась с дороги, потому и запоздала. Но, глядя на нее, такую расфуфыренную, в цветных лентах, в яркой юбке, в кружевах, можно было скорее подумать, что она замешкалась где-нибудь на танцах, а не отыскивала в кустарнике дорогу. Ну что за душенька! Глаз бы от нее не отвел. Правда, я не видал ее еще так близко. Зимой, когда стадо уже спустится в долину, я отправлялся по вечерам ужинать на ферму, и иногда она проходила по комнате, быстро, ни с кем из слуг не заговаривая, всегда нарядная и чуточку важная… А теперь она была тут только для меня одного! Ну как не потерять голову?

Вынув из корзины провизию, Стефанетта с любопытством огляделась. Приподняв, чтобы не испачкать, свою нарядную праздничную юбку, она вошла в загон, захотела поглядеть на угол, где я спал, на соломенную подстилку с овчиной* на мой большой плащ, висевший на стене, на посох, на кремневое ружье. Все это ее занимало.

— Здесь ты и живешь, бедный мой пастух? Верно, скучаешь вечно один! Что ты делаешь? О чем думаешь?..

Мне хотелось ответить: «О вас, хозяйка!» И я бы не солгал. Но я так оробел, что слова не мог вымолвить. Думаю, она это заметила, а ей, плутовке, доставляло удовольствие своими лукавыми вопросами еще больше смущать меня.

— А что, пастух, твоя милая подымается иногда проведать тебя?.. Уж, конечно, это золотая коза или фея Эстрела, что порхает по гребням гор…

И сама она, когда говорила, казалась феей Эстрелой, так она звонко смеялась, запрокинув голову, и торопилась уйти, и от этого чудилось, что приход ее мне только пригрезился.

— Прощай, пастух!

— Будьте здоровы, хозяйка!

И вот она уехала и увезла пустые корзины.

Когда она скрылась из глаз на крутой тропинке, мне показалось, что камешки, которые катились из-под копыт ее мула, один за другим падают мне на сердце. Я долго-долго слышал их. И до вечера я сидел, как зачарованный, боясь шелохнуться, чтобы не спугнуть мои мечты. Под вечер, когда долины подернулись синевой, а овцы с блеяньем жались друг к дружке, я, входя в загон, услышал, как кто-то меня окликнул со склона, и увидел хозяйскую дочку. Только теперь она уже не смеялась, как давеча, а дрожала от страха, холода, сырости. По ее словам, спустившись с горы, она увидела, что Сорга вздулась от ливня во время грозы, а когда вздумала во что бы то ни стало перебраться на ту сторону, то чуть не утонула. Весь ужас был в том, что в такой поздний час нечего было и думать возвратиться на ферму: ведь хозяйская дочка сама нипочем не нашла бы обходную тропинку, а я не мог оставить стадо. Ее очень беспокоила мысль провести ночь в горах, особенно из-за того, что дома будут волноваться. Я успокаивал ее, как только мог.

— В июле, хозяйка, ночи короткие… Придется пережить неприятную минуту, и только.

И я быстро развел яркий огонь, чтобы она посушила ноги и платье, вымокшее в Сорге. Потом я принес молока, овечий сыр, но бедняжка не думала ни греться, ни кушать, и при виде крупных слез, выступивших у нее на глазах, я тоже чуть не заплакал.

Между тем совсем стемнело, только на гребне гор лежал еще солнечный налет, светлая дымка с той стороны, где закат. Я хотел устроить хозяйку на ночлег в загоне. Постелил на свежей соломе прекрасную новую овчину, пожелал спокойной ночи и уселся на воле за дверью… Хотя кровь у меня и распалилась от любовного жара, бог мне свидетель, что на уме у меня не было дурных мыслей, а только чувство гордости, как подумаю, что тут же, в загоне, около отары, с любопытством глядевшей на нее, спит хозяйская дочка, сама как овечка, только дороже и белее всех остальных, а я охраняю ее покой. Никогда еще небо не казалось мне таким бездонным, звезды такими яркими… Вдруг калитка в загоне отворилась, и вышла красавица Стефанетта. Ей не спалось. Овцы ворочались и шуршали соломой или блеяли со сна. Лучше уж она посидит у костра. Тогда я накинул ей на плечи свой козий мех, равдул огонь, и мы уселись рядышком и молчали. Если вам случалось проводить ночь под открытым небом, вы знаете, что в час, когда мы спим, в тиши и безлюдье пробуждается таинственный мир. Ручьи тогда поют куда явственнее, в заводях загораются огоньки. Все горные духи бродят на свободе, и воздух насыщен шорохами, невнятным шелестом, словно слышишь, как ширятся ветви, как растет трава. Днем живут все твари, а ночью оживают вещи. С непривычки это пугает… Вот хозяйская дочь и дрожала и жалась ко мне при малейшем шорохе. Вдруг протяжный жалобный крик поднялся с заводи, что мерцала пониже, и донесся к нам. И тут же, над головой у нас, в том же направлении покатилась красивая падучая звезда, словно только что услышанная жалоба повлекла за собой свет.

— Что это? — шепотом спросила Стефанетта.

— Душа идет в рай, хозяйка, — ответил я и перекрестился.

Она тоже перекрестилась и, подняв голову, глубоко задумавшись, на минуту застыла. Потом сказала:

— Так это правда, пастух, что вы все колдуны?

— Совсем нет, хозяйка, только здесь мы живем ближе к звездам и лучше, чем народ в долине, знаем, что творится там, наверху.

Она все еще смотрела в небо, подперев голову рукой и завернувшись в овчину, — ну прямо небесный пастушок!

— Сколько их! Как красиво! Никогда не видала я такого множества. Пастух! Знаешь ты их по названиям?

— Конечно, хозяйка. Вот сразу над нами Дорога святого Иакова (Млечный Путь). Она ведет из Франции прямо в Испанию. Святой Иаков Галисийский начертал ее, чтоб указать дорогу храброму Карлу Великому, когда тот воевал с сарацинами. Дальше Колесница Душ (Большая Медведица) — вон блестят четыре оси на ней. Три звезды, что впереди, — это Три Коня, а там, совсем маленькая, около третьей, — это Возница. Видите, вокруг дождем падают звезды? Это души, которых господь бог не приемлет… Чуть пониже Грабли, или Три Короля (Орион). По ним мы, пастухи, узнаем время. Посмотрел я на них и уже знаю, что сейчас за полночь. Чуть пониже, все туда же, к югу, как факел среди звезд, сверкает Иоанн Миланский (Сириус). Вот что рассказывают пастухи об атой звезде. Будто бы как-то ночью Иоанн Миланский вместе с Тремя Королями и Наседкой (Плеядой) получили приглашение на свадьбу к знакомой звезде. Наседка припустилась по верхней дороге. Видите? Вон она, высоко-высоко в небе! Три Короля бросились ей наперерез нижней дорогой и догнали ее. А лентяй Иоанн Миланский проспал, замешкался и со злости, чтобы задержать их, бросил им вдогонку посох. Вот почему Трех Королей зовут еще Посохом Иоанна Миланского. Но прекраснее всех звезд, хозяйка, наша Пастушья Звезда. Это она светит нам утром, когда мы выгоняем стадо, и вечером тоже, когда мы гоним его домой. Мы зовем ее еще Магелоной. Прекрасной Магелоной, что догоняет Петра Провансальского (Сатурн) и соединяется с ним раз в семь лет.

— Как, пастух, разве звезды сочетаются браком?

— Конечно, хозяйка.

И пока я пытался объяснить ей, что это за браки, я почувствовал, как на плечо мне мягко легло что-то прохладное и нежное. Это она в ласковом шелесте лент, кружев и волны волос прислонилась ко мне отяжелевшей от сна головкой. Она не шелохнулась до тех пор, пока светила небесные не погасли, померкнув в свете занимавшегося дня. Я смотрел на спящую, слегка возбужденный в тайниках своего существа, но охраняемый от всего дурного святостью светлой ночи, всегда внушавшей мне только добрые помыслы. Вокруг нас звезды молча свершали свой путь, смирные, как огромное стадо. И порой мне казалось, что одна звезда, самая красивая, самая яркая, заблудилась и решила отдохнуть у меня на плече…