Путешественник с картиной 27 страница

Полицейский быстренько сообразил, что это и есть перст долгожданной судьбы, и, шалея от привалившего счастья, без дальнейших расспросов поволок упиравшегося юнца в ближайшую полицейскую будку. Оттуда он позвонил в участок и попал как раз на меня: в то время я служил еще в Нагое, простым сыщиком.

Сигнал поступил в начале десятого. Кроме ночных дежурных, все уже разошлись по домам, так что понадобилось довольно много времени и усилий, чтобы уладить формальности: связавшись с прокуратурой и полицейским управлением префектуры, шеф сам отправился на место преступления. Я и еще один пожилой бывалый агент сопровождали его.

По заключению полицейского врача, убитый был крепким, здоровым мужчиной лет тридцати пяти, невысокого роста и средней упитанности. Рубашки покойный не носил; поверх длинного нижнего кимоно было надето темное авасэ,[45] перепоясанное шелковым оби в белую крапинку. Одежда была чрезвычайно поношенной, так что владелец ее не производил впечатления человека состоятельного. Запястья убитого крепко стягивала соломенная веревка, но, видимо, он оказывал отчаянное сопротивление, потому что на коже обеих рук остались глубокие ссадины. Без сомнения, драка была жестокой. Однако никто ничего не услышал, потому что, как я уже говорил, лачуга стояла совсем на отшибе, посреди пустыря. Итак, жертву связали по рукам и ногам и плеснули в лицо чем-то едким. Я и сейчас отчетливо помню это жуткое зрелище. Можно, конечно, добавить еще немало кошмарных подробностей, но… Я вижу, вам и так неприятно. Не будем углубляться в детали. Короче говоря, смерть наступила не от ожога. Если обжечь только лицо, исход чаще всего не будет летальным. Врач внимательно осмотрел труп, но, кроме царапин, не опасных для жизни, следов насилия не нашел — ни колотых ран, ни следов удушения.

Страшную истину обнаружил приглашенный эксперт:

— Преступник стремился не просто изуродовать жертву. Ожог лица — сопутствующая травма. Взгляните на слизистую рта… — Он отвернул пинцетом губу покойного: слизистая оболочка была обожжена значительно сильнее, чем кожа лица, и являла собой сплошное кровавое месиво. — Видимо, кислота случайно выплеснулась изо рта, но, поскольку она уже впиталась в покрытие пола, я не могу утверждать это с полной определенностью. Кислота вряд ли успела достигнуть желудка, однако не вызывает сомнения, что преступник пытался заставить жертву выпить смертельную жидкость. Связал по рукам и ногам, левой рукой зажал нос — и… Да, все было скорее всего именно так.

Мы содрогнулись от ужаса. Однако предположение это представлялось самым логичным.

На другой день труп послали на вскрытие, лишь подтвердившее первоначальную версию. Сделать такое мог только маньяк, настоящий безумец. Сколь же безграничны были злоба и ненависть, если убийца возжелал не просто смерти, но и нечеловеческих мук своей жертвы! Точное время убийства установить не удалось, однако эксперт полагал, что смерть наступила в тот самый вечер, между шестнадцатью и восемнадцатью часами.

В общих чертах способ убийства стал понятен, но относительно личности пострадавшего и преступника, а также мотивов убийства ясности не было никакой.

Разумеется, длинноволосого художника сразу же допросили, однако он упрямо отрицал свою причастность к убийству и твердил, что знать ничего не знает. В общем, толку мы от него не добились.

Звали его Акати, он снимал комнату неподалеку и учился в частном художественном училище.

— Почему же ты сразу не сообщил в полицию? — спросили мы у него. — Ведь твое поведение не может не вызывать подозрений. Как ты мог с такой хладнокровностью рисовать чудовищный труп? У тебя даже алиби нет. Чем ты докажешь свою невиновность?

Сумбурный ответ Акати сводился к следующему.

Его с давних пор неудержимо притягивал этот заброшенный дом, полный, казалось, таинственных призраков, и он не раз наведывался туда. Замок с дверей был давно сорван — заходи кто хочешь. Ему нравилось просто сидеть в темноте, предаваясь фантазиям. Вот и в тот вечер он, ничего не подозревая, отправился в лачугу, но у входа сразу же споткнулся обо что-то, лежавшее на полу. Уже совсем стемнело, и он, чиркнув спичкой, поднес к таинственному предмету колеблющийся язычок пламени. Много лет он мечтал о подобной удаче: из мрака возник ярко-алый кровавый цветок ослепительной красоты. Студент буквально обезумел от счастья. Какая модель! Он бросился домой, собрал мольберт, краски и кисти и, прихватив свечу, помчался назад в лачугу. До той минуты, пока не явился этот противный балбес полицейский, он как одержимый писал с натуры…

Акати говорил сбивчиво, с лихорадочным пылом и смахивал на бесноватого. Вряд ли он понимал, что говорит. Во всяком случае, подходить к нему с обычными мерками мы не могли; лицо студента было на редкость искренним, даже наивным, но никто бы не поручился, что он не лжет. Когда человек способен с такой невозмутимостью рисовать окровавленный труп, он вполне может с равным спокойствием совершить и самое тяжкое преступление… Такая мысль пришла в голову всем без исключения. Особенно настаивал на виновности Акати сам начальник участка. Студента нельзя отпускать домой, его следует посадить в камеру предварительного заключения, считал он.

Прошло два дня. Мы, словно ищейки, обнюхали и обшарили каждый сантиметр пола лачуги и участка вокруг нее, но, как это нередко описывают в детективных романах, не нашли ничего, ни единой улики — ни сосуда из-под кислоты, ни отпечатков пальцев, ни следов ног. Мы опросили окрестных жителей — но самый ближайший дом отстоял от лачуги на полкилометра. Так что и это не дало искомого результата. Мало того, чем дольше мы допрашивали главного подозреваемого, тем бессвязнее и безумнее становились его речи. Но самым щекотливым моментом было то, что о пострадавшем мы по-прежнему ничего не знали. Как я уже говорил, изуродованное лицо напоминало растрескавшийся гранат с обнажившейся алой мякотью — так что черты его стали совершенно неразличимы, а на теле особых примет не имелось; единственную надежду мы возлагали на его авасэ.

Первым делом мы вызвали хозяина парикмахерской, у которого проживал Акати, и показали ему кимоно — однако он только плечами пожал. Соседи тоже не смогли сказать ничего определенного, и следствие зашло в тупик.

Однако дня через два самым неожиданным образом все прояснилось. Убитый оказался разорившимся владельцем процветавшей ранее фирмы.

…Далее все пойдет, как в настоящем детективном романе.

В тот вечер у нас проводилось рабочее совещание, и я задержался в участке допоздна. В восемь часов раздался телефонный звонок. Звонила некая Кинуё Танимура. «Мне нужно срочно переговорить с вами об одном деле, — сказала она. — Не могли бы вы заглянуть ко мне? Это связано с убийством при помощи серной кислоты… Только прошу вас, никому пока ничего не говорите. Умоляю, поторопитесь!»

 

Голос в трубке был встревоженный, срывающийся. Я понял, что женщина чем-то взволнована.

Может быть, вы слыхали о кондитерском магазине «Танимура», торговавшем знаменитыми «барсучьими мандзю»,[46] которыми издревле славится Нагоя? Это старинная, очень известная фирма. В Нагое магазин «Танимура» знает каждый ребенок.

Что ни говори, чудное название для пирожков с фасолевой начинкой, однако с ним связана долгая история, уводящая в далекие времена, да и горожане настолько привыкли к нему, что уже не задумывались над смыслом… Я был на дружеской ноге с тогдашним хозяином заведения — Манъуэмоном. Манъуэмон — старинное родовое имя семьи Танимура, передававшееся из поколения в поколение, и, хотя сразу же воображаешь себе дряхлого, немощного старика, тот Манъуэмон был мужчина в расцвете лет, блестяще образованный, с острым, гибким умом. Я очень любил читать, и мы частенько беседовали о книгах, но особенно жаркие споры разгорались у нас вокруг вопросов теории детективного жанра… Так вот, эта Кинуё Танимура была молодой и красивой женой Манъуэмона.

Само собой, я не мог оставить ее звонок без ответа. Измыслив какой-то пустяковый предлог, я ушел с совещания и помчался в дом Танимуры. Кондитерская располагалась на центральной улице Нагои, в старинном, напоминавшем амбар здании, и являлась своего рода достопримечательностью города, но жила семья Танимура в пригороде, далеко от магазина. Пока я бежал от полицейского участка по неосвещенным улицам, неожиданно мне в голову пришла мысль, что от лачуги, где произошло убийство, до дома Танимуры просто рукой подать. Мое открытие наполнило новым смыслом наш разговор с Кинуё Танимурой.

Дверь мне открыла сама Кинуё-сан, и я не смог скрыть своего изумления: обычно розовое лицо было бледным до синевы; ее била нервная дрожь, а увидев меня, она дала волю слезам. Кинуё-сан уповала на нашу встречу, как на спасительную соломинку. Из ее сбивчивых объяснений постепенно удалось понять следующее.

Муж — то есть Манъуэмон Танимура — пропал без вести. Это случилось наутро после убийства. В тот день Манъуэмон сел на первый же поезд, отправлявшийся часов в пять утра, и срочно выехал в Токио — чтобы обговорить детали создания нового акционерного общества с директором сахарорафинадной токийской фирмы М. В ту пору экспрессы еще не ходили, и, чтобы попасть в Токио к обеду, нужно было выехать затемно. Должен сразу оговориться, что ночь перед отъездом Манъуэмон провел дома, вместе с Кинуё-сан. Весь предыдущий день он готовил документацию и засиделся за работой у себя в кабинете допоздна…

Итак, он уехал. Однако вечером Кинуё-сан позвонили из Токио, из фирмы М., справиться, выехал ли ее супруг, так как в назначенный час он не явился, и спросили, что случилось. Дело не терпело отлагательств, в фирме Танимуру ждали, и Кинуё изумленно ответила, что муж выехал в Токио первым утренним поездом и не собирался никуда заезжать по пути. Но служащий фирмы возразил, что в их гостинице господин Танимура не появлялся, в другой отель он вряд ли поехал, так что все крайне странно. На этом телефонная связь неожиданно оборвалась…

Весь следующий день, то есть до самого моего прихода, Кинуё куда только ни звонила — в фирму М., в отели, друзьям, клиентам в Сидзуоке, словом, куда только можно, но никто ничего сказать ей не мог. И вот уже двое суток нет никаких вестей. Если бы не тот ужасный случай, она бы не особенно беспокоилась, но… Ведь это произошло как раз накануне, и ей как-то не по себе…

Кинуё-сан явно что-то недоговаривала.

«Ужасный случай» — конечно же, убийство с применением кислоты. Выходит, Кинуё-сан может знать, кто убитый? Я осторожно осведомился об этом и получил неожиданно четкий ответ:

— Разумеется. Я сразу же догадалась, как только раскрыла вечерний выпуск газеты. Но мне стало так страшно, что я не решилась сообщить в полицию…

— Кто он? — нетерпеливо спросил я. — Кто убитый?

— Видите ли, это один наш старинный конкурент… — Кинуё-сан замялась. — Владелец кондитерской, Соити Котоно. В газетах писали, как он одет, так что… Но у меня есть еще более веское доказательство.

И тут я все понял. Кинуё-сан не сообщила в полицию о личности пострадавшего и не заявила об исчезновении мужа по одной и той же причине: ее терзало ужасное подозрение.

В то время в Нагое были две конкурирующие кондитерские, производившие одинаковую продукцию — пресловутые «барсучьи мандзю»; кондитерские стояли бок о бок на центральной улице Т. Одна принадлежала моему приятелю Танимуре — мужу Кинуё-сан, другая — убитому, Соити Котоно. Обе фирмы существовали более века, и вражда их тянулась со стародавних времен, на протяжении нескольких поколений; которое из семейств основало дело, не знал даже я, во всяком случае и в том и в другом магазине над входом висели золоченые вывески: «Настоящие „барсучьи мандзю“», и каждая фирма отстаивала свое право на первенство. Вряд ли нужно говорить, что соперничество их протекало не всегда мирно. Вражда принимала порой такие масштабы и формы, что и по сей день живы предания о «пирожковой» войне. Люди Котоно скрытно проникали в кондитерскую Танимуры и подсыпали песок в его мандзю, клан Танимура заказывал в храмах молебны о разорении Котоно. В городе временами происходили настоящие битвы, во время которых кровь лилась рекой, предки Манъуэмона, как самураи, обнажали мечи против предков Соити Котоно… В общем, всего не расскажешь, но ненависть, взращенная поколениями, горела в крови Манъуэмона и Соити. Дело уже не ограничивалось пирожками.

В детстве они ходили в одну и ту же школу, хотя учились в разных классах; стоило им столкнуться по дороге или на школьном дворе, как начиналась ожесточенная драка, нередко до крови. В разные годы их жизни вражда принимала различные формы, но не угасала, и по суровым законам кармы им суждено было противоборствовать даже в любви. Танимура и Котоно боролись за сердце одной и той же красавицы. После многих перипетий сердце ее склонилось к Манъуэмону, так что битву на сей раз выиграл род Танимура, и три года назад сыграли пышную свадьбу. Невесту звали Кинуё-сан.

Поражение это стало началом конца дома Котоно. Соити без памяти любил Кинуё-сан; впав в отчаяние, он совершенно забросил дела и сделался завсегдатаем веселых кварталов. Его все больше теснили другие крупные фирмы, дела у него шли из рук вон плохо, и вскоре кондитерская, принадлежавшая его роду еще со времен Токугава[47] перешла к другому хозяину.

К этому времени Котоно утратил обоих родителей; после краха любовных иллюзий он так и остался бобылем, а потому и детей у него не было; потеряв кондитерскую, Соити влачил поистине жалкое существование, перемогаясь подаяниями родственников. С некоторых пор он стал заниматься и вовсе постыдным и недостойным делом: начал ходить по знакомым, вымаливая подачки; зачастил он и к своему бывшему недругу Танимуре — задарма угоститься. Танимура-сан поначалу привечал поверженного соперника, приползавшего, поджав хвост, как побитый пес, и, стараясь не показать своих истинных чувств, принимал его словно лучшего друга. Между тем Соити ходил к нему с тайной целью — взглянуть на прекрасное лицо Кинуё-сан, услышать ее голосок. Кинуё-сан не раз умоляла мужа отказать Соити от дома и без конца твердила, что ей страшно. Однажды между Соити и Манъуэмоном произошла ожесточенная ссора. С той поры Соити прекратил свои посещения, но вскоре по городу поползли грязные сплетни о неверности Кинуё-сан, причем соблазнителем неизменно выступал именно Соити.

Сплетни сплетнями, но, если слушать их каждый день, поневоле поверишь; вот и в сердце Манъуэмона закралось сомнение. Моя жена была очень близка с Кинуё-сан, женщины частенько заходили друг к другу, и, естественно, жена была в курсе всех дел. Между супругами Танимура участились тяжелые сцены, нередко доходившие до скандала, и жена не раз говорила, что ей жаль Кинуё-сан.

Ненависть, унаследованная от предков, все сильнее разгоралась в обоих соперниках.

И вот Соити прислал Манъуэмону злобное, полное угроз и проклятий письмо. Манъуэмон, вообще-то, отличался уравновешенностью и благоразумием, но временами словно сам дьявол вселялся в него. Должно быть, в нем оживал боевой дух его предков, любивших сражения. Убийство произошло именно тогда, когда их вражда достигла высшей точки накала. Наутро после зверского убийства Соити Манъуэмон садится в поезд и исчезает в неизвестном направлении!.. Да, у Кинуё-сан были все основания трепетать от страха. Однако, возвращаясь к теме повествования, напомню, что Кинуё-сан обмолвилась о каком-то веском доказательстве. Так вот, она извлекла из-за оби маленький, сложенный в несколько раз листочек бумаги и, развернув, протянула мне. Это было письмо.

Написанное… Нет, числа я сейчас не припомню, знаю только, что это был день накануне убийства. Письмо гласило: «Жду в заброшенном доме на улице. (Видимо, адресату было известно то место.) Мы должны положить конец разногласиям. Надеюсь, что малодушие не помешает тебе прийти». Стиль письма отличался напыщенностью и церемонностью, а отправителем был не кто иной, как сам Соити: в конце записки стояла марка их фирмы — иероглиф в кружочке.

— Ваш супруг ходил к нему на свидание? — спросил я.

В бешенстве Манъуэмон был способен на любое безумие.

— Даже не знаю, что и сказать… Распечатав письмо, он переменился в лице, ну, вы его знаете… Когда Манъуэмон в ярости, лицо у него начинает подергиваться. Я поняла, что этого свидания допустить нельзя, и на коленях заклинала не обращать внимания на сумасшедшего…

Кинуё-сан со слезами просила супруга не встречаться с Соити Котоно, и Манъуэмон, как я уже говорил, просидел, запершись, у себя в кабинете с обеда до поздней ночи, готовя бумаги для совещания в Токио. Кинуё-сан успокоилась. Однако Манъуэмон не имел привычки уходить из дома, не сказавшись жене, и сам факт его исчезновения вполне увязывался с трагическим происшествием.

Дело в том, что кабинет имел выход на задний двор, и можно было, спустившись с низкой веранды, незамеченным выйти через калитку. Если допустить подобное страшное предположение, то Манъуэмон, ускользнув из дома, за несколько минут добежал до пустой лачуги и, сделав черное дело, как ни в чем не бывало вскоре вернулся к себе. Во всяком случае, осуществить это было легко.

…Предположить, что Манъуэмон отправился на свидание с намерением убить Соити, — нет, это было решительно невозможно. Перечеркнуть свою жизнь, пожертвовать всем — славным именем, фирмой, прелестной женой — только затем, чтобы добить поверженного противника? Если Манъуэмон и пошел туда, то лишь для того, чтобы выбранить Соити за недостойное поведение. Однако Соити, возненавидевший весь мир, мог замыслить любую подлость. И когда он вынул сосуд с кислотой, чтобы облить Манъуэмона… Что ж, последствия нетрудно себе представить.

Для Котоно Манъуэмон был врагом, отнявшим возлюбленную, и ненависть его превосходила все границы. Изуродовав соперника кислотой, он убивал сразу двух зайцев. Тогда бы мучился не только сам Танимура: и прекрасная Кинуё была бы обречена страдать до конца дней своих рядом с калекой мужем. Превосходная месть! И если Манъуэмон разгадал гнусный замысел — совладал ли он с собственной яростью? Не подавила ли голос разума ненависть, унаследованная от предков?

Кинуё-сан, не сомкнув глаз, рисовала себе чудовищные картины. Не в силах вытерпеть этого ужаса, она позвонила мне.

— Вам, вероятно, неизвестен тот факт, что убийца не просто облил кислотой покойного — он пытался заставить свою жертву выпить ее… В старые времена преступникам лили в открытые раны расплавленный свинец. Так вот, жестокость этого убийства может сравниться лишь со средневековыми пытками. Неужели ваш муж способен на такое? — спросил я ее.

Я задал вопрос без всякого умысла, но Кинуё-сан бросила на меня неприязненный взгляд и покраснела. Я тотчас же догадался: в известном отношении Манъуэмон действительно отличался чрезвычайной жестокостью. Незадолго до этого моя жена ездила вместе с Кинуё-сан на источники и там невольно заметила, что все тело подруги покрывают страшные багровые рубцы. Кинуё-сан никому ничего не рассказывала, но моей жене открылась. Видимо, теперь она вспомнила именно это, а потому залилась румянцем.

Однако я сделал вид, что ничего не понял, и попытался успокоить ее:

— Не стоит так волноваться, да еще раньше времени. Ну разве можно без причины себя изводить? Ведь прошло всего только два дня. И потом, на месте преступления схвачен и арестован некий Акати. Пока он не представит убедительного алиби, подозрений в убийстве с него не снимут…

Я еще долго уговаривал Кинуё-сан, но она все-таки до конца не поверила мне. Мы решили притворяться, что я ничего не знаю, и выждать несколько дней. Может быть, за это время Танимура-сан и найдется. Конечно, я не могу скрыть имени пострадавшего, но тревожиться нечего: я представлю все так, будто выяснил это совсем из других источников…

На этом мы и расстались в тот вечер. Я намеревался еще наведаться в тот дом, где снимал убогую комнатушку Соити Котоно, однако все обернулось иначе.

Вернувшись в участок, я сразу понял: за время моего отсутствия что-то случилось. Помощник инспектора Сайто — он считался тогда самым лучшим сыщиком в префектуре — хлопнул меня по плечу:

— Ну вот, теперь мы знаем, кто пострадавший!

Оказалось, стоило мне уйти, как в участок явились двое кондитеров и попросили показать им кимоно, бывшее на убитом. По счастью, его еще не отослали. Кондитеры переглянулись: убитый — конечно же, Соити Котоно, бывший хозяин кондитерской, торговавшей «барсучьими мандзю», заявили они. Это авасэ из чесучи сшито по особому заказу несколько лет назад, когда фирма Котоно еще процветала; второго такого не сыщешь во всей Нагое. Совсем недавно он заходил к ним в этом авасэ — теперь уж единственном своем приличном наряде, — так что сомнений не остается.

Послали к Котоно на квартиру, но там, как и следовало ожидать, ответили, что тот еще позавчера куда-то ушел и пока не вернулся. Да, все сходилось. Убитый — Соити Котоно. Зловещие опасения Кинуё-сан оправдались — во всяком случае относительно первого пункта. И я не мог прогнать дурного предчувствия, что они сбудутся и в остальном.

— Если пострадавший — Соити Котоно, значит, мы должны допросить владельца второй кондитерской, выпекающей «барсучьи мандзю». Всем известно, что они — заклятые враги. Верно, верно, того кондитера зовут Танимура! Ты ведь, кажется, знаком с ним? Может быть, и займешься? — неожиданно спросил меня Сайто.

Я обомлел.

— Я… Мне… — только и смог выдавить я.

— Впрочем, в подобных делах личные связи — только помеха. Ладно, я сам займусь Танимурой. Попробуем раскусить этот крепкий орешек! — и Сайто облизнул губы.

Сайто не зря считался лучшим сыщиком префектуры. Я и глазом моргнуть не успел, как он уже выяснил всю подноготную: к вечеру помощник инспектора знал, что Танимура бесследно исчез, а на следующий день наведался в дом Манъуэмона, побывал у его друзей и других кондитеров и вынюхал все подробности, о которых я слышал от Кинуё-сан. Он узнал даже больше, и эти новые сведения с устрашающей убедительностью доказали, что Манъуэмон Танимура — убийца. Я уже говорил, что Танимура хотел основать акционерное общество, но, строго говоря, затея его существенно отличалась от обычной подписки на акции. Городские кондитеры, пытаясь противостоять проникновению на рынок разорявших их новых кондитерских фирм, вложили деньги в строительство крупной фабрики. После образования акционерного общества директором должен был стать Танимура. Для покупки земли собрали пятьдесят тысяч иен (по нынешним деньгам — огромная сумма в двести тысяч) и вручили их на хранение Танимуре. Тот говорил, что временно положил деньги на текущий счет в банке. Теперь послали к Кинуё-сан за банковской книжкой, и та сказала, что книжка должна храниться в кабинете у мужа, в маленьком сейфе. Сейф вскрыли, но обнаружили только другую книжку — с мелким вкладом, нужной книжки на пятьдесят тысяч иен в сейфе не оказалось. Тогда запросили банк, и выяснилось, что деньги были сняты со счета как раз наутро после убийства, сразу же после открытия банка. Предъявитель выполнил все формальности, после чего ему выдали деньги. Кассир не знал Танимуру в лицо, а потому не мог утверждать, что это он приходил за деньгами. Однако сам факт, что Танимура солгал — он не выехал в Токио утренним поездом, а находился в Нагое до открытия банка, — говорил сам за себя. Да и не только это: многое свидетельствовало, что преступник — именно Танимура.

 

Даже если он совершил убийство в состоянии крайнего возбуждения, все равно перед ним маячил страшный призрак эшафота. И совершенно естественно, что он решил бежать. Но для бегства необходимы деньги. При деньгах преступнику легче ускользнуть из сетей правосудия. Я-то думал, что Манъуэмон, совершив преступление, с невинным лицом вернулся домой лишь для того, чтобы сказать «прощай» Кинуё-сан. Оказалось, он преследовал куда более важную цель — взять книжку из сейфа! Как рассказывала моей жене Кинуё-сан, в ту ночь — то есть сразу после убийства — муж вел себя странно. Он не мог оторваться от Кинуё-сан, словно расставался с ней навеки, шептал ей ласковые слова, на которые был так скуп в последнее время, и то хохотал как безумный, то рыдал у нее на плече. Вы, верно, помните, что любовные ласки Манъуэмона носили обычно иной характер… Кинуё-сан тогда не придала значения его странному поведению, но теперь эти подробности приобретали особый смысл: да, Манъуэмон прощался с привычной жизнью.

Виновность Манъуэмона уже ни у кого не вызывала сомнений, к тому же прошло более десяти дней, а от него по-прежнему не было никаких известий. Разумеется, мы разослали его словесный портрет по всем полицейским участкам, но безрезультатно: Танимура как в воду канул. Студента Акати освободили. Участь его была достойна всяческой жалости: впоследствии он окончательно повредился в рассудке и угодил в лечебницу для умалишенных.

Вот так случилось, что обе старинные фирмы, издавна торговавшие мандзю, прекратили существование словно по воле недоброго рока. Печальный итог… Я от души сочувствовал Кинуё-сан. Когда съехались родственники проверить дела, то оказалось, что Танимура не зря беспокоился о создании акционерного общества: его «процветавшая» фирма была на грани банкротства, и Кинуё-сан оказалась без средств. Магазин был заложен-перезаложен, дом и участок тоже; несколько комодов и с десяток сложенных в них кимоно — вот и все, что получила Кинуё-сан. Ей оставалось только вернуться в родительский дом приживалкой.

Дело было практически закрыто. Во всяком случае, так думали все. Но неожиданно следствие закрутилось в другом направлении. Оказалось, преступник придумал изощреннейший трюк. Весь фокус был в отпечатках пальцев.

Удивительно, как один-единственный отпечаток может разрушить всю стройную версию! Позвольте похвастаться: обнаружил хитрость преступника ваш покорный слуга. По одному отпечатку я изобличил убийцу, за что удостоился похвалы самого начальника управления.

Это случилось спустя полмесяца после убийства. Кинуё-сан уже готовилась к отъезду. Я пришел, когда она, дав указания служанкам, наводила порядок в доме. Помогая ей, я зашел в кабинет Танимуры, и вдруг взгляд мой случайно скользнул по лежавшему на столе дневнику. Без сомнения, он принадлежал Манъуэмону. Где-то сейчас сам хозяин? — подумал я. Наверное, раскаивается в содеянном, да уже ничего не поделаешь… В сильнейшем волнении я перелистал записи от последней страницы к началу. В них не было ничего необычного: рядовые заметки, и лишь кое-где попадались проклятья в адрес Соити Котоно. Но вот, перевернув очередную страницу, я насторожился: на чистых, не испещренных иероглифами полях отчетливо отпечатался палец. Видно, Манъуэмон не заметил, что испачкал его в чернилах, и, перелистывая страницу, случайно оставил след. Сначала я взирал на отпечаток довольно рассеянно, но вдруг… Мне показалось, что земля разверзлась у меня под ногами. Стало трудно дышать.

Кинуё-сан встревоженно спросила, что произошло.

— Это… Это… — запинаясь, я показал на отпечаток большого пальца. — Это рука вашего мужа? Вы в этом абсолютно уверены? — настойчиво спрашивал я ее.

— Да… Конечно… — Кинуё-сан растерялась. — Муж и близко никого не подпускал к своему дневнику.

— Тогда принесите мне какую-нибудь вещицу, которой пользовался ваш супруг. Ну, скажем, лаковую шкатулку. Или что-нибудь из серебра. Видите ли, мне нужны отпечатки его пальцев…

— Из серебра?.. Ну разве что портсигар… Больше ничего такого у нас нет.

Кинуё-сан смотрела на меня изумленными глазами.

Я осмотрел портсигар: поверхность его была идеально чистой, словно ее нарочно протерли до блеска. Но, открыв крышку, я заметил на внутренней стороне, на блестящем металле, несколько отпечатков, полностью совпадавших с тем, в дневнике.

…Я читаю иронию в вашем взгляде: мол, как это он мог так сразу определить их идентичность? Вы забываете, что у криминалистов тренированный глаз: мы и без лупы легко различаем линии папилляров. Но на сей раз я для верности вынул из стола увеличительное стекло и убедился, что не ошибся.

— Кинуё-сан, это ужасно, но… Присядьте, пожалуйста. Я хочу кое о чем вас спросить. Мне нужно, чтобы вы вспомнили все хорошенько…

Я едва сдерживался. Видимо, Кинуё-сан передалось мое волнение, потому что она побелела как мел и, вся дрожа, села рядом.

— Вспомните, Кинуё-сан… Подумайте, прежде чем отвечать. В тот вечер — накануне отъезда — ваш муж ужинал дома, так вы сказали? Опишите все по порядку, не пропуская подробностей.

— Да не было никаких особых подробностей. Даже не знаю, что и сказать… — пожала плечами Кинуё-сан.

По ее словам, тот памятный день муж провел у себя, работая как одержимый. Ужин она подала ему в кабинет, но не прислуживала за столом, а, задвинув фусума, возвратилась в гостиную. Выждав немного, она снова зашла в кабинет, за подносом. Все время они молчали, не обменялись ни словом. Это было в обычной манере Манъуэмона: когда он работал — читал или писал что-нибудь, — никто не решался входить в кабинет, даже чай он кипятил себе сам, на жаровне. Что ни говори, привычки у Манъуэмона были артистические.

— Ну, а его поведение… Он что-нибудь говорил вам?

— Нет… Ничего. Когда муж работает, он ужасно сердится, если я пристаю к нему с разговорами, и я не решилась его тревожить. Молча подала еду, а он даже не обернулся…

— Вот как. Тогда… Извините меня за нескромный вопрос, но это крайне важно… Когда ваш муж пришел наконец в спальню… Скажите, каким он был с вами в ту ночь?

Кинуё-сан залилась краской до самых волос — она вообще краснела из-за каждого пустяка. В такие минуты она удивительно хорошела. Ее прелестное лицо и сейчас стоит у меня перед глазами…

Кинуё-сан колебалась, но я настаивал, и ей пришлось отвечать.