ГЛАВА ПЕРВАЯ. ПОГОНЯ ЗА ДОБЫЧЕЙ

Джек Лондон. Белый Клык

 

 

---------------------------------------------------------------

Изд. "Правда", 1984 г.

OCR Палек, 1998 г.

---------------------------------------------------------------

 

 

* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ. ПОГОНЯ ЗА ДОБЫЧЕЙ

 

Темный еловый лес стоял, нахмурившись, по обоим берегам скованной льдом

реки. Недавно пронесшийся ветер сорвал с деревьев белый покров инея, и они,

черные, зловещие, клонились друг к другу в надвигающихся сумерках. Глубокое

безмолвие царило вокруг. Весь этот край, лишенный признаков жизни с ее

движением, был так пустынен и холоден, что дух, витающий над ним, нельзя

было назвать даже духом скорби. Смех, но смех страшнее скорби, слышался

здесь -- смех безрадостный, точно улыбка сфинкса, смех, леденящий своим

бездушием, как стужа. Это извечная мудрость -- властная, вознесенная над

миром -- смеялась, видя тщету жизни, тщету борьбы. Это была глушь -- дикая,

оледеневшая до самого сердца Северная глушь.

И все же что-то живое двигалось в ней и бросало ей вызов. По замерзшей

реке пробиралась упряжка ездовых собак. Взъерошенная шерсть их заиндевела на

морозе, дыхание застывало в воздухе и кристаллами оседало на шкуре. Собаки

были в кожаной упряжи, и кожаные постромки шли от нее к волочившимся сзади

саням. Сани без полозьев, из толстой березовой коры, всей поверхностью

ложились на снег. Передок их был загнут кверху, как свиток, чтобы приминать

мягкие снежные волны, встававшие им навстречу. На санях стоял крепко

притороченный узкий, продолговатый ящик. Были там и другие вещи: одежда,

топор, кофейник, сковорода; но прежде всего бросался в глаза узкий,

продолговатый ящик, занимавший большую часть саней.

Впереди собак на широких лыжах с трудом ступал человек. За санями шел

второй. На санях, в ящике, лежал третий, для которого с земными трудами было

покончено, ибо Северная глушь одолела, сломила его, так что он не мог больше

ни двигаться, ни бороться. Северная глушь не любит движения. Она ополчается

на жизнь, ибо жизнь есть движение, а Северная глушь стремится остановить все

то, что движется. Она замораживает воду, чтобы задержать ее бег к морю; она

высасывает соки из дерева, и его могучее сердце коченеет от стужи; но с

особенной яростью и жестокостью Северная глушь ломает упорство человека,

потому что человек -- самое мятежное существо в мире, потому что человек

всегда восстает против ее воли, согласно которой всякое движение в конце

концов должно прекратиться.

И все-таки впереди и сзади саней шли два бесстрашных и непокорных

человека, еще не расставшиеся с жизнью. Их одежда была сшита из меха и

мягкой дубленой кожи. Ресницы, щеки и губы у них так обледенели от

застывающего на воздухе дыхания, что под ледяной коркой не было видно лица.

Это придавало им вид каких-то призрачных масок, могильщиков из

потустороннего мира, совершающих погребение призрака. Но это были не

призрачные маски, а люди, проникшие в страну скорби, насмешки и безмолвия,

смельчаки, вложившие все свои жалкие силы в дерзкий замысел и задумавшие

потягаться с могуществом мира, столь же далекого, пустынного и чуждого им,

как и необъятное пространство космоса.

Они шли молча, сберегая дыхание для ходьбы. Почти осязаемое безмолвие

окружало их со всех сторон. Оно давило на разум, как вода на большой глубине

давит на тело водолаза. Оно угнетало безграничностью и непреложностью своего

закона. Оно добиралось до самых сокровенных тайников их сознания, выжимая из

него, как сок из винограда, все напускное, ложное, всякую склонность к

слишком высокой самооценке, свойственную человеческой душе, и внушало им

мысль, что они всего лишь ничтожные, смертные существа, пылинки, мошки,

которые прокладывают свой путь наугад, не замечая игры слепых сил природы.

Прошел час, прошел другой. Бледный свет короткого, тусклого дня начал

меркнуть, когда в окружающей тишине пронесся слабый, отдаленный вой. Он

стремительно взвился вверх, достиг высокой ноты, задержался на ней, дрожа,

но не сбавляя силы, а потом постепенно замер. Его можно было принять за

стенание чьей-то погибшей души, если б в нем не слышалось угрюмой ярости и

ожесточения голода.

Человек, шедший впереди, обернулся, поймал взгляд того, который брел

позади саней, и они кивнули друг другу. И снова тишину, как иголкой, пронзил

вой. Они прислушались, стараясь определить направление звука. Он доносился

из тех снежных просторов, которые они только что прошли.

Вскоре послышался ответный вой, тоже откуда-то сзади, но немного левее.

-- Это ведь они за нами гонятся, Билл, -- сказал шедший впереди. Голос

его прозвучал хрипло и неестественно, и говорил он с явным трудом.

-- Добычи у них мало, -- ответил его товарищ. -- Вот уже сколько дней я

не видел ни одного заячьего следа.

Путники замолчали, напряженно прислушиваясь к вою, который поминутно

раздавался позади них.

Как только наступила темнота, они повернули собак к елям на берегу реки

и остановились на привал. Гроб, снятый с саней, служил им и столом и

скамьей. Сбившись в кучу по другую сторону костра, собаки рычали и грызлись,

но не выказывали ни малейшего желания убежать в темноту.

-- Что-то они уж слишком жмутся к огню, -- сказал Билл.

Генри, присевший на корточки перед костром, чтобы установить на огне

кофейник с куском льда, молча кивнул. Заговорил он только после того, как

сел на гроб и принялся за еду.

-- Шкуру свою берегут. Знают, что тут их накормят, а там они сами

пойдут кому-нибудь на корм. Собак не проведешь.

Билл покачал головой:

-- Кто их знает! Товарищ посмотрел на него с любопытством.

-- Первый раз слышу, чтобы ты сомневался в их уме.

-- Генри, -- сказал Билл, медленно разжевывая бобы, -- а ты не заметил,

как собаки грызлись, когда я кормил их?

-- Действительно, возни было больше, чем всегда, -- подтвердил Генри.

-- Сколько у нас собак. Генри?

-- Шесть.

-- Так вот... -- Билл сделал паузу, чтобы придать больше веса своим

словам. -- Я тоже говорю, что у нас шесть собак. Я взял шесть рыб из мешка,

дал каждой собаке по рыбе. И одной не хватило. Генри.

-- Значит, обсчитался.

-- У нас шесть собак, -- безучастно повторил Билл. -- Я взял шесть рыб.

Одноухому рыбы не хватило. Мне пришлось взять из мешка еще одну рыбу.

-- У нас всего шесть собак, -- стоял на своем Генри.

-- Генри, -- продолжал Билл, -- я не говорю, что все были собаки, но

рыба досталась семерым.

Генри перестал жевать, посмотрел через костер на собак и пересчитал их.

-- Сейчас там только шесть, -- сказал он.

-- Седьмая убежала, я видел, -- со спокойной настойчивостью проговорил

Билл. -- Их было семь.

Генри взглянул на него с состраданием и сказал:

-- Поскорее бы нам с тобой добраться до места.

-- Это как же понимать?

-- А так, что от этой поклажи, которую мы везем, ты сам не свой стал,

вот тебе и мерещится бог знает что.

-- Я об этом уж думал, -- ответил Билл серьезно. -- Как только она

побежала, я сразу взглянул на снег и увидел следы; потом сосчитал собак --

их было шесть. А следы -- вот они. Хочешь взглянуть? Пойдем -- покажу.

Генри ничего ему не ответил и молча продолжал жевать. Съев бобы, он

запил их горячим кофе, вытер рот рукой и сказал:

-- Значит, по-твоему, это...

Протяжный тоскливый вой не дал ему договорить.

Он молча прислушался, а потом закончил начатую фразу, ткнув пальцем

назад, в темноту:

--...это гость оттуда?

Билл кивнул.

-- Как ни вертись, больше ничего не придумаешь. Ты же сам слышал, какую

грызню подняли собаки.

Протяжный вой слышался все чаще и чаще, издалека доносились ответные

завывания, -- тишина превратилась в сущий ад. Вой несся со всех сторон, и

собаки в страхе сбились в кучу так близко к костру, что огонь чуть ли не

подпаливал им шерсть.

Билл подбросил хвороста в костер и закурил трубку.

-- Я вижу, ты совсем захандрил, -- сказал Генри.

-- Генри... -- Билл задумчиво пососал трубку. -- Я все думаю. Генри: он

куда счастливее нас с тобой. -- И Билл постучал пальцем по гробу, на котором

они сидели. -- Когда мы умрем. Генри, хорошо, если хоть кучка камней будет

лежать над нашими телами, чтобы их не сожрали собаки.

-- Да ведь ни у тебя, ни у меня нет ни родни, ни денег, -- сказал

Генри. -- Вряд ли нас с тобой повезут хоронить в такую даль, нам такие

похороны не по карману.

-- Чего я никак не могу понять. Генри, это -- зачем человеку, который

был у себя на родине не то лордом, не то вроде этого и ему не приходилось

заботиться ни о еде, ни о теплых одеялах, -- зачем такому человеку

понадобилось рыскать на краю света, по этой богом забытой стране?..

-- Да. Сидел бы дома, дожил бы до старости, -- согласился Генри.

Его товарищ открыл было рот, но так ничего и не сказал. Вместо этого он

протянул руку в темноту, стеной надвигавшуюся на них со всех сторон. Во

мраке нельзя было разглядеть никаких определенных очертаний; виднелась

только пара глаз, горящих, как угли.

Генри молча указал на вторую пару и на третью. Круг горящих глаз

стягивался около их стоянки. Время от времени какая-нибудь пара меняла место

или исчезала, с тем чтобы снова появиться секундой позже.

Собаки беспокоились все больше и больше и вдруг, охваченные страхом,

сбились в кучу почти у самого костра, подползли к людям и прижались к их

ногам. В свалке одна собака попала в костер; она завизжала от боли и ужаса,

и в воздухе запахло паленой шерстью. Кольцо глаз на минуту разомкнулось и

даже чуть-чуть отступило назад, но как только собаки успокоились, оно снова

оказалось на прежнем месте.

-- Вот беда. Генри! Патронов мало!

Докурив трубку, Билл помог своему спутнику разложить меховую постель и

одеяло поверх еловых веток, которые он еще перед ужином набросал на снег.

Генри крякнул и принялся развязывать мокасины.

-- Сколько у тебя осталось патронов? -- спросил он.

-- Три, -- послышалось в ответ. -- А надо бы триста. Я бы им показал,

дьяволам!

Он злобно погрозил кулаком в сторону горящих глаз и стал устанавливать

свои мокасины перед огнем.

-- Когда только эти морозы кончатся! -- продолжал Билл. -- Вот уже

вторую неделю все пятьдесят да пятьдесят градусов. И зачем только я пустился

в это путешествие, Генри! Не нравится оно мне. Не по себе мне как-то.

Приехать бы уж поскорее, и дело с концом! Сидеть бы нам с тобой сейчас у

камина в форте Мак-Гэрри, играть в криббедж... Много бы я дал за это!

Генри проворчал что-то и стал укладываться. Он уже задремал, как вдруг

голос товарища разбудил его:

-- Знаешь, Генри, что меня беспокоит? Почему собаки не накинулись на

того, пришлого, которому тоже досталась рыба?

-- Уж очень ты стал беспокойный, Билл, -- послышался сонный ответ. --

Раньше за тобой этого не водилось. Перестань болтать, спи, а утром встанешь

как ни в чем не бывало. Изжога у тебя, оттого ты и беспокоишься.

Они спали рядом, под одним одеялом, тяжело дыша во сне. Костер потухал,

и круг горящих глаз, оцепивших стоянку, смыкался все теснее и теснее.

Собаки жались одна к другой, угрожающе рычали, когда какая-нибудь пара

глаз подбиралась слишком близко. Вот они зарычали так громко, что Билл

проснулся. Осторожно, стараясь не разбудить товарища, он вылез из-под одеяла

и подбросил хвороста в костер. Огонь вспыхнул ярче, и кольцо глаз подалось

назад.

Билл посмотрел на сбившихся в кучу собак, протер глаза, вгляделся

попристальнее и снова забрался под одеяло.

-- Генри! -- окликнул он товарища. -- Генри!

Генри застонал, просыпаясь, и спросил:

-- Ну, что там?

-- Ничего, -- услышал он, -- только их опять семь. Я сейчас пересчитал.

Генри встретил это известие ворчанием, тотчас же перешедшим в храп, и

снова погрузился в сон.

Утром он проснулся первым и разбудил товарища. До рассвета оставалось

еще часа три, хотя было уже шесть часов утра. В темноте Генри занялся

приготовлением завтрака, а Билл свернул постель и стал укладывать вещи в

сани.

-- Послушай, Генри, -- спросил он вдруг, -- сколько, ты говоришь, у нас

было собак?

-- Шесть.

-- Вот и неверно! -- заявил он с торжеством.

-- Опять семь? -- спросил Генри.

-- Нет, пять. Одна пропала.

-- Что за дьявол! -- сердито крикнул Генри, и, бросив стряпню, пошел

пересчитать собак.

-- Правильно, Билл, -- сказал он. -- Фэтти сбежал.

-- Улизнул так быстро, что и не заметили. Пойди-ка сыщи его теперь.

-- Пропащее дело, -- ответил Генри. -- Живьем слопали. Он, наверное, не

один раз взвизгнул, когда эти дьяволы принялись его рвать.

-- Фэтти всегда был глуповат, -- сказал Билл.

-- У самого глупого пса все-таки хватит ума не идти на верную смерть.

Он оглядел остальных собак, быстро оценивая в уме достоинства каждой.

-- Эти умнее, они такой штуки не выкинут.

-- Их от костра и палкой не отгонишь, -- согласился Билл. -- Я всегда

считал, что у Фэтти не все в порядке.

Таково было надгробное слово, посвященное собаке, погибшей на Северном

пути, -- и оно было ничуть не скупее многих других эпитафий погибшим

собакам, да, пожалуй, и людям.