ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ГОЛОС КРОВИ

 

Месяцы шли один за другим. Еды на Юге было вдоволь, работы от Белого

Клыка не требовали, и он вошел в тело, благоденствовал и был счастлив. Юг

стал для Белого Клыка не только географической точкой -- он жил на Юге

жизни. Человеческая ласка согревала его, как солнце, и он расцветал, словно

растение, посаженное в добрую почву.

И все-таки между Белым Клыком и собаками чувствовалась какая-то

разница. Он знал все законы даже лучше своих собратьев, которым не

приходилось жить в других условиях, и соблюдал их с большей точностью, -- и

тем не менее свирепость не изменяла ему, как будто Северная глушь все еще

держала его в своей власти, как будто волк, живший в нем, только задремал на

время.

Белый Клык не дружил с собаками. Он всегда был одиночкой и намеревался

держаться в стороне от своих собратьев и впредь. С первых лет своей жизни,

омраченных враждой с Лип-Липом и со всей сворой щенков, и за те месяцы,

которые ему пришлось провести у Красавчика Смита, Белый Клык возненавидел

собак. Жизнь его уклонилась от нормального течения, и он сблизился с

человеком, отдалившись от своих сородичей.

Кроме того, на Юге собаки относились к Белому Клыку с большой

подозрительностью: он будил в них инстинктивный страх перед Северной глушью,

и они встречали его лаем и рычанием, в котором слышалась ненависть. Он же,

со своей стороны, понял, что кусать их совсем необязательно. Оскаленные

клыки и злобно вздрагивающие губы действовали безошибочно и останавливали

почти любую разъяренную собаку.

Но жизнь послала Белому Клыку испытание, и этим испытанием была Колли.

Она не давала ему ни минуты покоя. Закон не обладал для нее такой же

непреложной силой, как для Белого Клыка, и Колли противилась всем попыткам

хозяина заставить их подружиться. Ее злобное, истеричное рычание неотвязно

преследовало Белого Клыка: Колли не могла простить ему историю с курами и

была твердо уверена в преступности всех его намерений. Она находила вину

там, где ее еще и не было. Она отравляла Белому Клыку существование, следуя

за ним по пятам, как полисмен, и стоило ему только бросить любопытный взгляд

на голубя или курицу, как овчарка поднимала яростный, негодующий лай.

Излюбленный способ Белого Клыка отделаться от нее заключался в том, что он

ложился на землю, опускал голову на передние лапы и притворялся спящим. В

таких случаях она всегда терялась и сразу умолкала.

За исключением неприятностей с Колли, все остальное шло гладко. Белый

Клык научился сдерживать себя, твердо усвоил законы. В характере его

появились положительность, спокойствие, философское терпение. Среда

перестала быть враждебной ему. Предчувствия опасности, угрозы боли и смерти

как не бывало. Малопомалу исчез и ужас перед неизвестным, подстерегавшим его

раньше на каждом шагу. Жизнь стала спокойной и легкой. Она текла ровно, не

омрачаемая ни страхами, ни враждой.

Ему не хватало снега, но сам он не понимал этого. "Как затянулось

лето!" -- подумал бы, вероятно. Белый Клык, если бы мог так подумать.

Потребность в снеге была смутная, бессознательная. Точно так же в летние

дни, когда солнце жгло безжалостно, он испытывал легкие приступы тоски по

Северу. Но тоска эта проявлялась только в беспокойстве, причины которого

оставались неясными ему самому.

Белый Клык никогда не отличался экспансивностью. Он прижимался головой

к хозяину, ласково ворчал и только такими способами выражал свою любовь. Но

вскоре ему пришлось узнать и третий способ. Он не мог оставаться

равнодушным, когда боги смеялись. Смех приводил его в бешенство, заставлял

терять рассудок от ярости. Но на хозяина Белый Клык не мог сердиться, и,

когда тот начал однажды добродушно подшучивать и смеяться над ним, он

растерялся. Прежняя злоба поднималась в нем, но на этот раз ей приходилось

бороться с любовью. Сердиться он не мог, -- что же ему было делать? Он

старался сохранить величественный вид, но хозяин захохотал громче. Он

набрался еще больше величия, а хозяин все хохотал и хохотал. В конце концов

Белый Клык сдался. Верхняя губа у него дрогнула, обнажив зубы, и глаза

загорелись не то лукавым, не то любовным огоньком. Белый Клык научился

смеяться.

Научился он и играть с хозяином: позволял валить себя с ног,

опрокидывать на спину, проделывать над собой всякие шутки, а сам притворялся

разъяренным, весь ощетинивался, рычал и лязгал зубами, делая вид, что хочет

укусить хозяина. Но до этого никогда не доходило: его зубы щелкали в

воздухе, не задевая Скотта. И в конце такой возни, когда удары, толчки,

лязганье зубами и рычание становились все сильнее и сильнее, человек и

собака вдруг отскакивали в разные стороны, останавливались и смотрели Друг

на друга. А потом так же внезапно -- будто солнце вдруг проглянуло над

разбушевавшимся морем -- они начинали смеяться. Игра обычно заканчивалась

тем, что хозяин обнимал Белого Клыка за шею, а тот заводил свою

ворчливо-нежную любовную песенку.

Но, кроме хозяина, никто не осмеливался поднимать такую возню с Белым

Клыком. Он не допускал этого. Стоило кому-нибудь другому покуситься на его

чувство собственного достоинства, как угрожающее рычание и вставшая дыбом

шерсть убивали у этого смельчака всякую охоту поиграть с ним. Если Белый

Клык разрешал хозяину такие вольности, это вовсе не значило, что он

расточает свою любовь направо и налево, как обыкновенная собака, готовая

возиться и играть с кем угодно. Он любил только одного человека и

отказывался разменивать свою любовь.

Хозяин много ездил верхом, и Белый Клык считал своей первейшей

обязанностью сопровождать его в такие прогулки. На Севере он доказывал свою

верность людям тем, что ходил в упряжи, но на Юге никто не ездил на нартах,

и здешних собак не нагружали тяжестями. Поэтому Белый Клык всегда был при

хозяине во время его поездок, найдя в этом новый способ для выражения своей

преданности. Ему ничего не стоило бежать так хоть целый день. Он бежал без

малейшего напряжения, не чувствуя усталости, ровной волчьей рысью и,

проделав миль пятьдесят, все так же резво несся впереди лошади.

Эти поездки хозяина дали Белому Клыку возможность научиться еще одному

способу выражения своих чувств, и замечательно то, что он воспользовался им

только два раза за всю свою жизнь. Впервые это случилось, когда Уидон Скотт

добивался от горячей чистокровной лошади, чтобы она позволяла ему открывать

и закрывать калитку, не сходя с седла. Раз за разом он подъезжал к калитке,

пытаясь закрыть ее за собой, но лошадь испуганно пятилась назад, шарахалась

в сторону. Она горячилась все больше и больше, взвивалась на дыбы, а когда

хозяин давал ей шпоры и заставлял опустить передние ноги, начинала бить

задом. Белый Клык следил за ними с возрастающим беспокойством и под конец,

не имея больше сил сдерживать себя, подскочил к лошади и злобно и угрожающе

залаял на нее.

После случая с лошадью он часто пытался лаять, и хозяин поощрял его

попытки, но сделать это ему удалось еще только один раз, причем хозяина в то

время не было поблизости. Поводом к этому послужили следующие события:

хозяин скакал верхом по полю, как вдруг лошадь метнулась в сторону,

испугавшись выскочившего из-под самых ее копыт зайца, споткнулась, хозяин

вылетел из седла, упал и сломал ногу. Белый Клык рассвирепел и хотел было

вцепиться провинившейся лошади в горло, но хозяин остановил его.

-- Домой! Ступай домой! -- крикнул он, удостоверившись, что нога

сломана.

Белый Клык не желал оставлять его одного. Хозяин хотел написать

записку, но не нашел в карманах ни карандаша, ни бумаги. Тогда он снова

приказал Белому Клыку бежать домой.

Белый Клык тоскливо посмотрел на него, сделал несколько шагов, вернулся

и тихо заскулил. Хозяин заговорил с ним ласковым, но серьезным тоном; Белый

Клык насторожил уши, с мучительным напряжением вслушиваясь в слова.

-- Не смущайся, старик, ступай домой, -- говорил Уидон Скотт. -- Ступай

домой и расскажи там, что случилось. Домой, волк, домой!

Белый Клык знал слово "домой" и, не понимая остального, все же

догадался, о чем говорит хозяин. Он повернулся и нехотя побежал по полю.

Потом остановился в нерешительности и посмотрел назад.

-- Домой! -- раздалось строгое приказание, и на этот раз Белый Клык

повиновался.

Когда он подбежал к дому, все сидели на веранде, наслаждаясь вечерней

прохладой. Белый Клык был весь в пыли и тяжело дышал.

-- Уидон вернулся, -- сказала мать Скотта.

Дети встретили Белого Клыка радостными криками и кинулись ему

навстречу. Он ускользнул от них в дальний конец веранды, но маленький Уидон

и Мод загнали его в угол между качалкой и перилами. Он зарычал, пытаясь

вырваться на свободу. Жена Скотта испуганно посмотрела в ту сторону.

-- Все-таки я в постоянной тревоге за детей, когда они вертятся около

Белого Клыка, -- сказала она. -- Только и ждешь, что в один прекрасный день

он бросится на них.

Белый Клык с яростным рычанием выскочил из ловушки, свалив мальчика и

девочку с ног. Мать подозвала их к себе и стала утешать и уговаривать

оставить Белого Клыка в покое.

-- Волк всегда останется волком, -- заметил судья Скотт. -- На него

нельзя полагаться.

-- Но он не настоящий волк, -- вмешалась Бэт, вставая на сторону

отсутствующего брата.

-- Ты полагаешься на слова Уидона, -- возразил судья. -- Он думает, что

в Белом Клыке есть собачья кровь, но ведь это только его предположение. А по

виду...

Судья не закончил фразы. Белый Клык остановился перед ним и яростно

зарычал.

-- Пошел на место! На место! -- строго проговорил судья Скотт.

Белый Клык повернулся к жене хозяина. Она испуганно вскрикнула, когда

он схватил ее зубами за платье и, потянув к себе, разорвал легкую материю.

Тут уж Белый Клык стал центром всеобщего внимания. Он стоял, высоко

подняв голову, и вглядывался в лица людей. Горло его подергивалось

судорогой, но не издавало ни звука. Он силился как-то выразить то, что

рвалось в нем наружу и не находило себе выхода.

-- Уж не взбесился ли он? -- сказала мать Уидона. -- Я говорила Уидону,

что северная собака не перенесет теплого климата.

-- Он того и гляди заговорит! -- воскликнула Бэт.

В эту минуту Белый Клык обрел дар речи и разразился оглушительным лаем.

-- Что-то случилось с Уидоном, -- с уверенностью сказала жена Скотта.

Все вскочили с места, а Белый Клык бросился вниз по ступенькам,

оглядываясь назад и словно приглашая людей следовать за собой. Он лаял

второй и последний раз в жизни и добился, что его поняли.

После этого случая обитатели Сиерра-Висты стали лучше относиться к

Белому Клыку, и даже конюх с искусанной рукой признал, что Белый Клык умный

пес, хоть он и волк. Судья Скотт тоже придерживался этой точки зрения и, к

всеобщему неудовольствию, приводил в доказательство своей правоты описания и

таблицы, взятые из энциклопедии и различных книг по зоологии.

Дни шли один за другим, щедро заливая долину Санта-Клара солнечными

лучами. Но с приближением зимы, второй его зимы на Юге, Белый Клык сделал

странное открытие, -- зубы Колли перестали быть такими острыми: ее игривые,

легкие укусы уже не причиняли боли. Белый Клык забыл, что когда-то овчарка

отравляла ему жизнь, и, стараясь отвечать ей такой же игривостью, проделывал

это до сметного неуклюже.

Однажды Колли долго носилась по лугу, а потом увлекла Белого Клыка за

собой в лес. Хозяин собирался покататься до обеда верхом, и Белый Клык знал

об этом: оседланная лошадь стояла у подъезда. Белый Клык колебался. Он

чувствовал в себе нечто такое, что было сильнее всех познанных им законов,

сильнее всех привычек, сильнее любви к хозяину, сильнее воли к жизни. И

когда овчарка куснула его и побежала прочь, он оставил свою нерешительность,

повернулся и последовал за ней. В тот день хозяин ездил один, а Белый Клык

бегал по лесу бок о бок с Колли, -- так же, как много лет назад в безмолвной

северной чаще его мать Кичи бегала с Одноглазым.