La Fiebre

В том, что поручение у отряда было секретным, сомневаться не приходилось. Я внимательнейшим образом прочитал всё, что Э. Ягониэль имел сказать по поводу аутодафе в Мани, но нигде не смог найти какого бы то ни было упоминания о том, что Диего де Ланда пытался подготовиться к нему раньше июня. Несколько костров в разных селениях, в которых сожгли с десяток идолов, не имели никакого отношения ни к истории с большим аутодафе, ни к самому де Ланде. Разумеется, он знал об этих происшествиях, но прямых приказов не отдавал.

Если же предположить, что мантию инквизитора настоятель монастыря св. Антония в Исамале примерял на себя ещё задолго до случая с ключником и его псами… Воспользовался ли он им просто как предлогом для начала наступления на язычников? Инсценировал ли он его сам? Тогда вполне можно было допустить и то, что причины, изложенные им командирам моего отряда, тоже являлись всего лишь отговорками. Солгавши единожды, кто тебе поверит? Фигура брата де Ланды казалась мне всё более неоднозначной.

Опасаясь пускаться в построение паранойяльных гипотез без наличия серьёзных доказательств, я решил остановиться на той версии, что де Ланда действительно просто заботился о вере и отечестве, а свою операцию спланировал ещё задолго до лета 1562 года, дожидаясь только, пока всё будет готово и появится повод для начала «военных действий». Я даже не исключал, что вся история с монастырём св. Михаила-архангела и его любопытным ключником была частью этого плана, и о существовании некой пещеры с идолами брату де Ланде было прекрасно известно и раньше, но он приберегал её до нужного дня.

Поскольку сам де Ланда предпочитал отмалчиваться, а Ягониэль считал вопрос исчерпанным, у меня оставалась только одна надежда найти объяснение этому несоответствию. Я должен был заполучить следующую главу дневника и перевести её.

Ни утром, ни днём заснуть мне так и не удалось, хотя я честно отлёживался в кровати с закрытыми глазами. Не знаю, что больше мне мешало забыться — то ли, что моё бедное тело окончательно запуталось в часах, отведённых ему на сон и на бодрствование, или же лихорадочные мысли, несущиеся со всех сил, словно зверёк в колесе, но не находившие выхода и остававшиеся на месте.

Тем не менее, на вылазку в контору я решился только после обеда. Словно на рыбалке, я боялся спугнуть заветную рыбину излишней суетой. Чем докучать надменному хлыщу за компьютером, лучше чуть подождать… Пусть каждая минута терпения даётся мне с трудом, пусть нужно всё время отвлекать себя от желания встать и пойти наконец в треклятое бюро, зато за эти шестьдесят секунд возрастает вероятность того, что кожаная папка с новым заказом уже будет ждать меня там. Вынимать сети, чтобы поглядеть, кто в них заплыл, я отправился часа в четыре, хотя изначально собирался сделать это буквально перед самым закрытием бюро.

В последние дни сильно похолодало, и дожди шли всё реже, но сейчас случился как раз один из тех пасмурных вечеров, когда свинцовые капли, падающие со свинцового неба, обещали неминуемый ливень. Зонта я с собой, как назло, не захватил.

За полсотни шагов до конторы меня вдруг охватило нехорошее предчувствие. Больно кольнуло в виске, и я отчего-то подумал, что никакой главы сегодня не получу. Дорого бы я теперь отдал, чтобы всё ограничилось только этим.

Когда я приоткрыл дверь и проскользнул внутрь офиса, сотрудник бюро вздрогнул так, будто увидел привидение. На нём просто лица не было: глаза нервно бегали по сторонам, руки бессмысленно ворошили кипу бумаги, сваленную на столе, а волосы были всклокочены.

— Что с вами? — спросил он меня.

— Со мной? — опешил я, собираясь задать тот же вопрос ему.

— Вы себя в зеркале видели? Нет, серьёзно, у вас всё в порядке?

Нешуточная тревога, которая послышалась мне в его голосе, заставила меня подойти к окну и взглянуть мельком на своё отражение. В зеркало я не смотрелся уже довольно давно. Последние бессонные дни сказались на моей внешности не самым лучшим образом: глаза ввалились, подбородок и щёки покрыла растущая клочками щетина, да и о причёске я, естественно, тоже не подумал.

— Плохо спал, — признался я, вернувшись к его столу.

— Понимаю, — заверил меня клерк. — Ну а вообще… Ничего такого… Плохого… — он осторожно, как нащупывающий дорогу сапёр, подбирал верные слова, стараясь не сказать слишком много.

Наткнувшись на мой подозрительный взгляд, он умолк в нерешительности, а потом, собравшись всё-таки с духом, разом закончил:

— Ничего странного с вами не происходило в последнее время?

— Что вы имеете в виду? — я изобразил на лице наивное недоумение, насколько мне это позволяли моя сомнительная щетина и глаза разбуженного в неурочный час вампира.

— Ну и слава богу, — он предпочёл не вдаваться в подробности. — Неважно, это всё ерунда… — его блуждавшие зрачки остановились на какой-то отдалённой точке в пространстве и расфокусировались, он замолчал.

— Я вообще-то зашёл узнать, нет ли у вас следующей части этого заказа, помните, архивные материалы, — подождав с минуту, сказал я.

Он снова дёрнулся, словно дотронулся до обнажённого электропровода, и уставился на меня так, как будто видел впервые.

— Следующей части заказа, — повторил я, надеясь, что моя настойчивость всё же выведет его из этого околокоматозного состояния.

С ним явно недавно случилось что-то очень неприятное, но моё любопытство было пригашено чудовищной усталостью и желанием во что бы то не стало заполучить следующую главу книги, поэтому пускаться в расспросы я не стал.

— Нет! — выпалил он.

— И вы даже не знаете, когда приблизительно будет? — кусая губу, спросил я.

— Больше не будет. Мы больше не работаем с этим заказчиком, — моргнув, медленно, словно слова давались ему с большим трудом, выговорил клерк.

Перед моими глазами вспыхнули маленькие звёздочки, и пол поехал в сторону, пытаясь свалить меня с ног, так что мне пришлось ухватиться за прилавок. Глубоко вдохнув, я тряхнул головой и постарался собраться с мыслями.

— То есть как это не работаете?

— Вообще. И вам не советую. Сегодня милиция приходила, — он снова задумался.

— При чём здесь милиция? — подхлестнул его я.

— И не просто милиция, а уголовный розыск. Начали расспрашивать, какими переводами мы занимаемся, так всё издалека, не бывает ли каких-то непонятных заказов, может быть, оборонных документов, или ещё чего-нибудь в этом роде…

— Кто же сдаёт секретные бумаги переводить в обычные бюро? — я улыбнулся, рассчитывая немного разрядить атмосферу, но он вовсе не был настроен на веселье; а, может, улыбка на моём измождённом лице выглядела так зловеще, что производила обратный эффект.

— Я то же самое сказал. Тогда они стали допытываться, как давно у нас работал наш испанист, что за человек он был, общались ли мы с ним не по работе, насколько быстро он обычно возвращал готовые переводы, не было ли к нему нареканий у заказчиков, и так далее.

— С ним всё-таки что-то случилось, с вашим испанистом? — наконец догадался я.

— Пропал без вести. За день до того, как вы пришли за второй частью перевода.

— И что милиция говорит?

— Но я это только вам, конфиденциально, хорошо? И то, потому что вы к этому отношение имеете. Вообще-то оперуполномоченный меня тут заставил расписку дать… — рассеянно сказал клерк. — Ну да ладно, вы же не станете… В общем, жил этот переводчик один, поэтому в тот же день его не хватились. Через некоторое время родные стали дозваниваться — к телефону никто не подходит. Пришли домой — дверь не заперта, имущество нетронуто, а человека нет. Милиция сразу не стала заявление о пропаже принимать, они обычно с такими делами неделю ждут, вдруг сам объявится. Не объявился.

— Ну а причём здесь вы и я?

— Основная версия — работа. Личной жизни у него никакой не было, врагов тоже, должен он никому не был, ограбить его не ограбили, деньги и вещи все на месте… Почти все.

— Что значит «почти»?

— Когда я этому оперу сказал про его последний перевод… Нет его там, вот что. Только человек исчез и папка эта проклятая. И никаких следов. Вот они от меня и добивались — кто заказывал, как выглядел, почему столько платил, что было в папке.

— И что?

Он долго не отвечал, с сомнением оглядывая меня, а потом, понизив голос, сказал:

— Я про вас им ничего говорить не стал, учтите. С вами же всё в порядке… А мне неприятности не нужны. Они тут и так собираются наблюдение устанавливать, среди клиентов уже слухи поползли из-за всей этой чертовщины. Так что вы больше сюда не ходите, пока не уляжется. Может, они его найдут…

Рассказанная им история меня не испугала. Мало ли, что с человеком могло случиться? Вышел из дома за сигаретами, попал под автобус. Лежит себе где-нибудь тихонечко с биркой на большом пальце ноги. При чём тут моя книга?

— А у вас не осталось никакой информации об этом клиенте? Бланк заказа или, может, визитка с адресом? — мне уже было всё равно, посчитает ли клерк подозрительным мой чрезмерный интерес к работе, или нет.

— Оставалось, но милиция всё изъяла, — нахмурившись, отозвался тот, — вы же не собираетесь…

— Но вы хотя бы можете сказать, как он выглядел, этот заказчик? — я уже и сам не знал, зачем мне это было нужно.

— Пожилой такой, в очёчках, интеллигент… Ничего особенного, — клерк вытер вспотевший лоб тыльной стороной ладони. — Господи, да зачем вам это? Не караулить же вы его будете? Он сюда, может, не придёт больше никогда. Вчера сразу после вас заходил, папку забрал, а новой не оставил.

— А передать ничего не просил? Помните, в прошлый раз он говорил — хорошо, мол, что рукопись у меня оказалась. Может, ещё что-нибудь в таком же духе? — я искал любую зацепку, не желая расставаться с надеждой добраться до продолжения дневника.

Он некоторое время колебался и несколько раз даже приоткрывал рот, словно собираясь что-то сказать, но в конце концов только отрицательно помотал головой.

— Мне, наверное, в милицию надо обратиться, сообщить им про мой заказ, — аккуратно запустив пробный шар, я постарался придать лицу встревоженное выражение. — Раз тут такое дело… Зря вы им сами сразу всё не сказали, теперь и к вам вопросы возникнут.

Я притворно вздохнул, украдкой выглядывая в его перекосившихся чертах признаки скорой капитуляции. Разумеется, о том, чтобы самостоятельно отправляться к следователю, не было и речи, но несговорчивость клерка подталкивала меня к шантажу.

— Конечно, понимаю вас, — мягко добавил я, — репутация фирмы поставлена на кон, работу можете потерять…

— Да дьявол с ней, с работой, — не выдержал он. — Мне ведь этот старик запретил о вас говорить! Заказчик ваш. Прямо перед уходом, словно знал, что на следующий день милиция заявится.

— И что же вы, старичка послушали, а уголовный розыск не послушали? — удивился я.

— Вам этого не понять, — его глаза уткнулись в стол, а руки снова зарылись в ворох бумаг. — Он так это сказал, что ослушаться нельзя было… Страшно так сказал…

Больше мне не удалось выдавить из него ни слова. На все мои вопросы и понукания клерк только мелко тряс головой и что-то невнятно шептал, кажется, заново переигрывая свои разговоры с заказчиком и со следователем. Я бесплодно пытался представить себе, чем предположительно тихий, интеллигентного вида старичок сумел так напугать этого самоуверенного типа.

Отчаявшись добиться от него объяснений, я зло хлопнул дверью и вышел наружу.

Возвращаться домой не хотелось. Хотя я оставался на ногах уже почти сутки и давно следовало лечь спать, стоило представить себе возвращение в квартиру, гулкую пустоту которой я и сегодня не мог заполнить работой, как мне делалось до того тоскливо, что я предпочёл шататься по улице, пока меня держали ноги.

Никакой определённой цели или маршрута у меня не было; я больше смотрел себе под ноги, чем по сторонам, отчего несколько раз налетал на возмущённых прохожих, и старался забраться как можно дальше в самые глухие переулки, какие ещё только остаются в центре Москвы. Я брёл и брёл, не обращая внимания на пронизывающий ветер, на начинающийся дождь; тем временем смеркалось — и снаружи, и в моей душе. Дома стали всё больше походить один на другой, сливались в сплошную стену, улица обращалась заколдованным ущельем, и серая полоска неба над головой всё больше тёмнела. Почему-то люди, жившие в этих домах, не спешили зажигать свет, их окна оставались слепыми и чёрными; это было противоестественно, и мне становилось всё более неуютно.

Мне почудилось, что стены этого ущелья, как в древнем мифе, начали сходиться, и могут схлопнуться в любой момент, растерев меня в порошок. Подчиняясь безумной мысли, что мне необходимо успеть проскочить между ними, я шагал всё быстрее, потом перешёл на бег. Пальто расстегнулось, косой и жёсткий ноябрьский ливень ударил меня прямо в грудь, а ледяной ветер облепил рубашкой мокрое тело. Но я не стал застёгиваться, я боялся остановиться и бежал, пока не увидел вдалеке несколько горящих окон. Дождь заливал мне глаза, и преломлённые водными линзами сияющие точки играли, переливались, превращались в звёзды, указывавшие мне путь.

Когда я наконец добрался до здания со светящимися окнами, то понял, что стою перед той самой детской библиотекой, в которой размещалось теперь моё переводческое бюро. Дорога домой отсюда мне была знакома. Простояв на пороге конторы минут десять, я наконец пришёл в себя, запахнул пальто, и, ссутулившись, побрёл к себе.

Хотя, отперев входную дверь тяжёлым медным ключом, я первым делом отправился принимать горячую ванну, уберечься от болезни мне не удалось. Всю ночь меня преследовали душные видения: я то оказывался под палящим солнцем в бескрайней пустыне, в которой, сколько ни иди по раскалённому песку, не получается сдвинуться ни на шаг вперёд; то вдруг вяз в болоте посреди тропического леса. В один из особенно страшных моментов, когда мне начало казаться, что воздух в этом мире скоро закончится, и я непременно умру, кошмар чуть ослабил свои тиски, и я, задыхаясь, с трудом выплыл из пучин сновидения на поверхность.

Постель была мокрой насквозь. Меня била дрожь, лоб горел, а в горле пересохло. Собрав все оставшиеся силы, я еле откинул придавившее меня одеяло и несколько долгих минут просто лежал на кровати, не в состоянии подняться на ноги. В ушах мерно стучала кровь, и звук её биения рисовал в моём воображении роты солдат, маршем проходящих мимо трибуны, с которой я принимал парад. Стоило мне прикрыть глаза, чтобы получше рассмотреть это призрачное воинство, как водоворот сна опять затянул меня с головой.

В следующий раз я очнулся от сильнейшего холода, который пронизывал всё моё тело. Озноб колотил меня так, что нелегко было даже поднести ко лбу руку, чтобы проверить температуру. Я попробовал было дотянуться до пола и подобрать сброшенное одеяло, но достать его никак не получалось. Пришлось пойти на риск: устроившись на самом краю кровати, я качнулся и свалился вниз. Теперь выбора у меня больше не оставалось: чтобы не провести остаток ночи на холодном паркете, надо было заставить себя встать и, нащупав одеяло, по меньшей мере, укрыться снова, а если получится — то и выбраться на кухню за аспирином.

Однако всё произошло совсем иначе, чем я предполагал. Когда я ещё стоял на четвереньках на полу, пытаясь нашарить в кромешной темноте невесть куда запропастившееся покрывало, в глубине комнаты мне послышался чей-то отчётливый вздох.

Окна оставались плотно зашторены, небо было совсем чёрным из-за пасмурной погоды. Было, наверное, четыре или полпятого ночи — глухое время, когда последние гуляки уже разошлись по домам, а честные труженики досыпают в своих койках последние сладкие часы, фонари погашены, и улицы города пусты, как при чумном карантине. В комнате моей царил полный мрак, который растворил в себе и очертания мебели, и чёрный прямоугольник прохода в коридор, и пол, и потолок со стенами. Поэтому разглядеть того или то, что находилось, если полагаться на слух, всего в нескольких шагах от меня, не было никакой возможности.

При всей невероятности услышанного мной звука, мной овладела полная уверенность в том, что он мне не почудился. Я прижался спиной к кровати и, боясь быть застигнутым врасплох, выставил вперёд руки. Потом сглотнул и хриплым голосом (лишь бы он не сорвался в истерический визг!) спросил:

— Кто это?

Сейчас я понимаю, что всерьёз рассчитывал услышать ответ. Вздох был настолько настоящим, что я не стал даже задаваться вопросом, как неведомый гость сумел проникнуть незамеченным в мою квартиру, а просто воспринял это как данность. Я так и сидел на полу, слепо поводя перед собой дрожащими от усталости и напряжения руками, сдерживая рвущееся из груди дыхание и напрасно вслушиваясь в тишину. Больше не раздалось ни единого шороха; но только проведя в такой нелепой позе ещё добрых десять минут, я смог убедить себя в том, что послышавшийся мне звук был, очевидно, отставшим кусочком сна. Это помогло мне набраться храбрости и, поднявшись наконец с пола, на ощупь найти кнопку настольной лампы. Вспыхнувший свет ещё раз доказал, что моё воображение просто разыграло меня. В комнате никого не было. Решительным броском я достиг настенного выключателя и на трясущихся ногах осмотрел всю квартиру, особенно внимательно изучив то место, откуда, как мне казалось, шёл звук.

Удостоверившись, что во всём доме, кроме меня, больше никого нет, я уселся на кухонном диване и достал из буфета хранившуюся там коробку с лекарствами. С торчащим из подмышки градусником я ворошил белые бумажные упаковки и тюбики с таблетками, пока не обнаружил быстрорастворимый аспирин и ещё что-то жаропонижающее. Столбик ртути вплотную подполз к отметке в сорок градусов и лишь там задержался; положение было серьёзным, так что на всякий случай я выпил и шипучий аспирин, и другую таблетку. Сырая вода из-под крана отдавала ржавчиной и хлоркой, но я глотал её так жадно, что не обращал внимания на тонкие струйки, стекавшие вниз по подбородку. Только утолив жажду и утираясь рукавом халата, я вспомнил кадры из какого-то фильма, в котором скитающийся по пустыне странник так же яростно набрасывался на источник в случайно встретившемся оазисе. Что ж, этой ночью я тоже бродил по барханам…

Набрав про запас большую кружку воды и так и не погасив свет на кухне и в прихожей, я вернулся в постель. К утру температура немного спала, но ещё больше недели я не отваживался выходить на улицу дальше продуктового магазина под домом. Даже эта скромная экспедиция требовала от меня столько усилий, что всякие мысли о возвращении в переводческую контору немедленно вызывали слабость в коленях и лёгкую тошноту.

Хотя я говорил себе, что причиной обрушившейся на меня болезни была злополучная прогулка под дождём, тоненький голосок в моей голове не прекращал твердить, что дело было совсем не в этом. Предположить, что меня подкосило известие о том, что продолжения дневника конкистадора я больше никогда не увижу, моему разуму было смешно, однако полностью отрицать это я бы не решился.

Если это и была простуда, то крайне необычная: ни кашля, ни насморка, ни других наиболее ожидаемых её симптомов я так и не дождался. Вместо этого каждый вечер меня продолжал мучить жар, а днём его сменяла противная слабость. Я бы, наверное, заподозрил неладное и обязательно обратился к врачу, но трудно дававшееся дыхание и свистящий хрип, с которым воздух выходил из моих лёгких, добавлял этой болезни сходства с бронхитом, которым я часто страдал в детстве.

Тому, у кого нет постоянного места работы, нет нужды оправдываться перед нанимателем за отсутствие из-за недомоганий, а значит — не имеется и веской причины идти к врачу. Я решил положиться на свои собственные лекарские способности и в течение недели с лишним методично переводил запасы аспирина и горчичников. Днём всё больше сидел на кухне, соорудив себе из нескольких пледов уютное гнездо и переставив чайник в пределы досягаемости. Ночью, когда глаза уже сами начинали закрываться, прокрадывался в комнату, где ещё немного читал в постели, прежде чем в последний раз подозрительно оглядеться по сторонам и выключить свет.

Снова и снова обдумывая то, что со мной произошло в вечер, когда бюро переводов отказало мне в продолжении работы над дневником, я понимаю, что именно тогда было положено начало странным явлениям, увлёкшим меня в последующие дни и недели. Поэтому я с такой подробностью рассказываю о вещах, казалось бы, столь бессмысленных и недостойных внимания, как мои сны или глупые страхи.

По здравом размышлении не могу сказать, что история с пропажей моего предшественника не произвела на меня никакого впечатления. В первый же вечер думать об этом у меня не было ни сил, ни желания. Известие о том, что мои приключения с дневником подошли к концу, до того опустошило меня и привело в такое отчаяние, что я, считавший себя человеком спокойным, рассудительным и даже где-то флегматичным, в итоге несколько часов прослонялся под дождём в типичнейшем нервном припадке.

Трудно объяснить, почему старое испанское повествование так околдовало меня; для этого пришлось бы слишком долго описывать мою прежнюю жизнь, скучную, одинокую, лишённую смысла и приключений. В тот момент, когда дневник конкистадора впервые попал мне в руки, я почувствовал, что случайно оказываюсь в эпицентре каких-то удивительных событий. Они явно не принадлежали к моему пыльному мирку, но тем решительнее я был намерен за них цепляться — ведь они могли позволить мне хотя бы ненадолго вырваться из рутины. Даже если бы автор дневника и не заманивал читателя щедро рассыпанными среди строк его творения обещаниями неких тайн, я всё равно бы, наверное, с таким же рвением переводил его главу за главой, и с тем же нетерпением бегал, как мальчишка, в бюро за продолжением. Мысли же о том, что, расшифровывая его записи, я причащаюсь этих тайн и, может, переживаю самое увлекательное приключение, на которое я мог рассчитывать в своей унылой жизни, делали расставание с выполняемой работой совершенно невыносимым.

Когда чёртов испанист исчез, а сотрудник конторы в полной уверенности, что вся эта история связана с моей книгой, чуть ли не в истерике отправил меня вон, я ещё долго обдумывал случившееся. Сначала мне казалось, что напугать и заставить меня отказаться от перевода дневника клерку не удалось. Если все эти события действительно были связаны с книгой, это только придавало исключительности ей, а значит, и всему, что со мной творилось.

Однако не всё было так просто. Я мог сколько угодно играть в отважного маленького исследователя, но слуховые галлюцинации никогда прежде не ввергали меня в такое жалкое состояние, как в ту ночь, когда мне почудилось чьё-то присутствие в моей комнате. Какая-то часть меня уже поверила клерку, и отныне я был готов к любым опасностям. Но всё же заставить меня отказаться от продолжения работы эти страхи не могли. Риск только подчёркивал важность и серьёзность происходящего.

Ставки повышались.

Беда была в другом: оставшись безо всяких следов своего заказчика, я терял надежду на то, что ещё смогу когда-нибудь увидеть продолжение.

В жизни я часто использую одну небольшую хитрость: если мне приходится чего-то сильно хотеть и ожидать, я заранее говорю себе, что ничего у меня не выйдет и все мои чаяния, как обычно, завершатся полным крахом. С одной стороны, это позволяет мне заранее приучить себя к мысли о невозможности воплощения этого желания и при помощи такой прививки смягчить разочарование, если события действительно станут развиваться неблагоприятно. С другой, настраиваясь на неудачу, я как будто пытаюсь заговорить себя от неё; получается своеобразный сглаз наоборот. Так я решил поступить и на сей раз.

Убеждая себя в том, что книги мне больше не видать, я находил даже некоторую пользу в своей болезни. Слабость тела не позволяла мне уступать слабости душевной и бесконечно возвращаться в бюро, веря, что вопреки всему в один прекрасный день следующая глава всё же окажется там.

* * *

Однако расстаться с Юкатаном было, признаться, не так уж легко, а сделать это сразу казалось мне делом и совсем невозможным. Я старался постепенно снизить дозу, потягивая на кухне чай с вишнёвым вареньем и штудируя обе купленные книги в поисках ответа на интриговавший меня вопрос об аутодафе.

В один из таких тихих вечеров я сделал пугающее открытие. В глоссарии труда Э. Ягониэля обнаружилось, что брат Диего де Ланда в книге упоминается в двух разных местах. Раньше же мне казалось, что, просмотрев всю книгу, я заметил только один раздел, посвящённый юкатанскому епископу. Вторая ссылка указывала на страницу в совершенно другой части тома, но я поначалу не придал этому значения.

Раскрыв книгу в нужном месте, я не поверил своим глазам. Это был плотный, почти как ватман, лист мелованной бумаги, прикрытый сверху тончайшей вуалью из полупрозрачной кальки. Именно с таким пиететом преподносили самые важные иллюстрации в многотомных советских энциклопедиях пятидесятых годов их издатели. Я аккуратно отвернул листочек кальки и обмер: из книги прямо мне в глаза пристально смотрел Диего де Ланда собственной персоной.

Словно ожёгшись, я оттолкнул том от себя.

Конечно, ничего удивительного в том, что в такой книге тоже имелась иллюстрация, не было. Но я держал Ягониэля в руках далеко не в первый раз, уже неоднократно пролистывал том насквозь и был готов поклясться, что раньше эта вставка в нём попросту отсутствовала. Проглядеть её я не сумел бы при всём желании: в книге встречались другие рисунки, но все они были сделаны на обычной бумаге, точно такой же, на какой был напечатан текст. Толстый, чуть ли не картонный лист, да ещё и снабжённый накладкой из кальки, выделялся из общей массы страниц. Теперь я не мог понять, как мне удалось пропустить его раньше: стоило только посмотреть на срез бумаги сбоку книги, как белое вкрапление сразу бросалось в глаза.

В голову сразу полезли суетливые и липкие мысли о дьявольщине, и я даже всерьёз задумался, не вышвырнуть ли Ягониэля в окно, от греха подальше. Но соблазн как следует рассмотреть таинственного францисканца оказался слишком велик, и я со смехотворной осторожностью, стараясь не прикасаться к книге руками, приблизился к настоятелю исамальского монастыря.

Его портрет занимал всю страницу. Это была репродукция писанной маслом картины. Краски эти как нельзя лучше подходили для изображения Диего де Ланды: холодный блеск в его глазах вышел у художника до того натурально, что оторваться от тяжёлого взгляда настоятеля было невероятно трудно.

Есть портреты, которые ловят того, кто их рассматривает, и уже не отпускают его. Неважно, с какой точки глядеть на такие полотна — люди на них, кажется, всегда смотрят вам прямо в глаза, отчего предстают живыми. Это, к примеру, справедливо насчёт Джоконды, но и другие работы Леонардо иногда украдкой наблюдают за музейными посетителями. Впрочем, да Винчи не один такой: где-то я читал про малоизвестного испанского художника, которого обвиняли в связях с сатаной и чуть ли даже не сожгли, до того похоже выходили у него портреты. Хотя нет, дело было в другом: изображённые на них люди вскоре умирали, зато на его картинах оставались совершенно как живые… Некоторые даже, по-моему, верили, что можно надеяться на вечную жизнь, пожертвовав своей бренной оболочкой и переселившись на один из волшебных холстов, так что очередь заказчиков к этому мастеру никогда не редела. Жаль, не помню, чем закончилась эта красивая история, которая, наверное, и вдохновила Уайльда на создание его собственного Портрета. Любой полинезийский абориген не сочтёт её смешной или неправдоподобной: если я ничего не путаю, они до сих пор отказываются позировать и даже сниматься на плёнку, боясь, что их изображение отнимет у них жизненную силу. Как бы то ни было, несколько скверных маленьких репродукций с портретов того художника, сопровождавшие текст, поражали воображение. Помню, я решил тогда непременно отправиться в Испанию, чтобы взглянуть на них вблизи. И, как обычно, не только не собрался, но и в конечном итоге позабыл имя мастера; постепенно изначально яркое впечатление и вызванное им любопытство поблекли и затёрлись среди новых переживаний.

Однако при виде портрета Диего де Ланды я немедленно вспомнил эту историю — может быть, оттого что картина была чем-то похожа на виденные мной тогда отпечатки. Не берусь утверждать, что она принадлежала кисти договорившегося с дьяволом живописца, но магическими свойствами она обладала в такой же степени. Брат де Ланда художнику удался: он был настолько живым, что я даже раскаялся в своей лени, помешавшей мне усерднее учить испанский: заговори сейчас со мной портрет настоятеля, я даже не смогу ответить ему ничего вразумительного.

Помимо всего прочего, картина была престранной. Классическая традиция, в которой она была выдержана, не допускает легкомыслия — довольно взглянуть на полотна Веласкеса, чтобы это понять. Бледные восковые лица и белые кружевные воротники остаются единственными пятнами света на таких портретах; остальная часть холста обычно бывает утоплена в сумраке. Какое-либо выражение на этих лицах отсутствует, они бесстрастны как посмертные маски; послабления эта школа делала только детям, которым изредка дозволялась озорная улыбка. Без сюрпризов обходилось и во всём, что касается поз, в которых изображались люди.

Поэтому портрет францисканца казался такой же искусной подделкой под работу этой школы, как вся книга Ягониэля — фальшивкой серьёзного научного издания. С точки зрения стиля придраться было не к чему, но вот сам персонаж…

Брат Диего де Ланда был изображён анфас. Все чёрточки и ложбинки, выписанные мастером с великолепным чувством света и тени, как и напряжённый изгиб тонких бескровных губ, и внимательный взгляд двух похожих на чёрные испанские маслины глаз — всё в его лице передавало крайнюю тревогу. Как если бы этого было недостаточно, настоятель поднял руку с вытянутым указательным пальцем прямо перед собой, словно грозя или предупреждая о чём-то.

В целом, он выглядел именно так, как мне его рисовало воображение: высокий лоб, ещё больше увеличенный уходящими вверх залысинами, острые скулы, крупный нос с горбинкой, припухшие веки и тени под глазами…

Никаких комментариев под изображением не было. Составитель издания ограничился краткой пометкой «Диего де Ланда» и годами жизни юкатанского епископа. Ещё больше меня удивило то, что во всей главе, среди которой оказалась затеряна эта иллюстрация, де Ланда ни разу не упоминался. Было совершенно неясно, какой логикой руководствовался составитель, помещая портрет францисканца именно в этот раздел, посвящённый верованиям майя и описаниям некоторых их обрядов.

Озадаченный, я позабыл обо всех суевериях и тщательно пролистал главу от начала до конца. Для случайного читателя она не оставляла сомнений в том, что портрет де Ланды мог попасть сюда только по ошибке типографии или издателя. Но чем дольше я думал о таком загадочном расположении иллюстрации, тем больше мне казалось: францисканец находится тут по прихоти самого автора.

Лист с репродукцией занимал правую часть разворота. Левую заслоняла отвёрнутая калька, что мешало посмотреть на весь разворот одновременно и связать содержание обеих страниц, поэтому мысль сделать это пришла мне в голову далеко не сразу.

Увиденный мною слева текст я привожу целиком.

«Во время проведения ритуалов, связанных с человеческими жертвоприношениями, жрецу помогали четверо пожилых мужчин, которых, в честь богов дождя, называли «Чаками». Каждый из этих Чаков держал за руки и за ноги жертву, помещённую на особый алтарь, в то время как её грудь вскрывалась ещё одним человеком, который носил титул Наком (звание военного вождя). Другим служителем культа был Чилам, своего рода шаман-духовидец, который, находясь в состоянии транса, получал «послания» от богов. Его пророчества обычно интерпретировались собраниями жрецов.

Для человеческих жертвоприношений использовали пленников и рабов, но чаще всего в жертву приносили детей (незаконнорожденных или сирот, которых специально покупали для этой цели). Обряды принесения в жертву именно людей, а не животных, прочно установились на Юкатане вместе с господством воинственного племени тольтеков. Для важных церемоний использовались жертвенники, размещённые на культовых сооружениях — чаще всего храмовых пирамидах.

Проведение всех ритуалов жестко определялось календарём, и, прежде всего — календарём 260-дневного цикла. Ритуальные священнодействия были насыщены символическим смыслом. В них, например, очень часто фигурировали цифры 4, 9, 13 и указания на цвета, связанные со сторонами света. Нет сомнений в том, что важнейшие ритуалы были приурочены к наступлению нового года».

Далее автор переходил к рассуждениям о тонкостях соответствий между двумя принятыми у древних майя календарными системами. Тут я быстро увяз, поскольку читать дальше у меня не было никаких сил: в предыдущих трёх абзацах я увидел нечто такое, что полностью парализовало мою способность разбираться в тексте и вдумываться в него.

Лаконично набросанный Ягониэлем обряд жертвоприношения полностью совпадал с тем, который я видел в своих кошмарах. Мои мысли бешено закрутились. Мог ли я наткнуться на описание этого страшного ритуала ещё до того, как ко мне попал дневник конкистадора? Быть может, ужасающая, но чем-то притягательная картина оставалась в моей памяти с тех пор, как я ещё ребёнком прочёл какую-нибудь приключенческую повесть об исследовании Южной Америки? Разум заставил меня забыть её тогда; она провалилась в тёмный подпол сознания и лишь теперь выкарабкалась наверх по верёвочной лестнице, которую ей скинул мой конкистадор… Но разве можно окончательно позабыть нечто, до такой степени напугавшее тебя в детстве?

Было в этих трёх абзацах и ещё кое-что. «…которых, в честь богов дождя, называли Чаками…». Где мне встречалось это имя? Не было ли что-то связано с ним во второй главе дневника? Я вскочил с софы и кинулся в комнату, где на столе лежала стопочка моих переводов. Нужное слово оказалось в самом конце: это был неуклюже переданный мной рисунок сказочного уродца, под которым латинскими буквами значилось «Chac».

Я заново перечитал всю главу, и, словно тропический ливень, повелителем которого являлось это божество, меня захлестнуло понимание того, что со мной происходит нечто необъяснимое и зловещее. Все детали истории казались мне теперь взаимосвязанными: и один, преждевременный, тропический дождь, хлынувший на передовой отряд конкистадоров, в то самое время, как их товарищей постигла страшная и неизвестная судьба; и другой, припозднившийся, ледяной, который посадил меня под домашний арест, и жертвоприношения, увиденные мною во сне. Я больше не смел сомневаться, что за всем этим стоит некий смысл, пока остававшийся от меня сокрытым.

Искушению я смог сопротивляться ещё только пару дней. Стоило мне почувствовать себя получше, как я плюнул на все логические и суеверные построения, оделся потеплее, вооружился зонтом и отправился в свою контору. Настроен я был решительней некуда: или выбью из мнительного клерка адрес и телефон заказчика, или пусть он готовится к объяснениям со следователями.

Однако схватка не состоялась. Бюро оказалось закрыто, и мне потребовалось добрых пять минут, чтобы поверить в то, что я увидел. Окна были мертвы и уже покрылись тонким слоем пыли и грязи. Пыль лежала и на дверном звонке. Замок и ручку двери обвивала проволочка с пластиковой пломбой, а дверь по периметру была обклеена обтрёпанными уже бумажками с надписью «Опечатано» и синим штампом Московского уголовного розыска.