La Revelación

Должен признаться, я далеко не сразу сумел осознать весь смысл прочитанного, поистине вселенский масштаб описываемых в дневнике событий, и, размах двигающих их древних механизмов, тронутых тысячелетней ржавчиной.

Постепенно возводя шаткую башню своего понимания того, что со мной происходило, я все ещё не был готов отвлечься от работы скромного каменщика, один из другим укладывающего кирпичики запретных знаний, чтобы, окинув уже взглядом архитектора всё целиком, увидеть в нём контуры будущего здания.

Почти все кирпичи были уже обожжены и лежали у моих ног, оставалось лишь водрузить каждый из них на своё место, и, поднявшись на балкон построенной башни, оглядеть мир с новой, недоступной прежде высоты. Однако я отчего-то оттягивал этот момент, предпочитая увлечённо месить раствор и в сотый раз выравнивать уже уложенные камни. Глядеть только себе под ноги было спокойнее, чем задуматься наконец, куда ведёт меня выбранная мною дорога.

И хотя автор дневника, утратив веру в мою проницательность, уже перешёл от полунамёков и ребусов к популярным объяснениям, я продолжал прятать голову в песок и делать вид, что всё равно ничего не понимаю.

В первые минуты меня просто переполнили счастье и гордость: ведь я, очевидно, с достоинством выдержал все испытания, и написавший отчёт всё же решился приподнять завесу над его главной загадкой. Теперь я знал: не тонны золотых украшений, не драгоценные камни манили Диего де Ланду, не ради обретения потерянных кладов майя юкатанский епископ принёс в жертву сельве десятки испанских конкистадоров. Нет, он желал обладать сокровищем куда более ценным: не иначе, как древний манускрипт являлся магическим артефактом, во всяком случае, францисканец должен был в это верить.

Заполучить в своё распоряжение самое сокровенное предсказание майянских жрецов, прикрыв дерзкую операцию бутафорской охотой на ведьм — вот что замыслил настоятель монастыря св. Антония. Быть может, об этой потерянной летописи ему было известно нечто такое, о чём индейский проводник не догадывался, несмотря на свои прозрения. Так или иначе, те силы, которые Диего де Ланда не поскупился выделить на экспедицию в Калакмуль (я поверил Хуану Начи Кокому, считавшему, что отряд двигался именно туда), были достаточным доказательством важности миссии, возложенной на автора отчёта.

Зачем? Я мог помыслить лишь об одной причине.

Власть! Предсказания грядущего Апокалипсиса были наверняка далеко не единственными сведениями, сокрытыми в летописи. Считая, что он сможет причаститься тайн будущего, епископ де Ланда мог надеяться обрести ответ на многие вопросы, касавшиеся и испанского завоевания Юкатана, и предначертанного для всего мира. Более того, история с захватом манускрипта отдавала и политикой: обладатель единственного точного пророчества волен раскрывать его частично или полностью, правдиво или нет, трактовать в выгодном для себя ключе, манипулируя безоговорочно верящими в него индейцами. Возможно ли изобрести более могущественный инструмент для подчинения непокорных иноверцев, чем установление монополии на толкование их священного писания?

Оборвав очередную главу на словах, дразнящих любопытство читателя и распаляющих его фантазию, писавший давал понять: история не окончена. Хотя в последнем прочтённом мной отрывке и не находилось прямых указаний на то, что содержание манускрипта позже стало известно автору дневника, мне отчего-то казалось, что дело обстояло именно так.

Отныне я был просто обязан дочитать его до конца. Происходящее со мной давно уже вышло за рамки занимательного кабинетного приключения, призванного скрасить рутину моих будней, но только сейчас я начинал догадываться, почему так выросли ставки в этой игре.

Если я действительно стоял на грани раскрытия одной из величайших тайн древних майя, если мог вместе с пробравшимся в Калакмуль конкистадором услышать предназначенные лишь избранным предсказания, и — как знать? — заглянуть сквозь пелену веков не только в прошлое, но и в будущее, — имел ли я право отступить?

Наконец, пути назад у меня не было хотя бы потому, что я и сам бы уже не согласился вернуться в свою обычную жизнь. Жизнь? Разве можно было назвать этим чудесным, великим словом моё жалкое прозябание, существование от заказа до заказа, которые всего-то и позволяли мне, что купить ещё продуктов да оплатить счета за воду и электричество, и для чего? — просто чтобы протянуть до следующих заказов, до пенсии, до смерти.

В детстве я предпочитал книжки о моряках и ковбоях прогулкам во дворе с соседскими мальчишками, — не знаю, от болезненной ли своей стеснительности, или от того, что взбивать конскими копытами пыль прерий и оборонять от краснокожих покосившиеся форты мне казалось делом куда более увлекательным, чем расстреливать из рогатки чужие стёкла и делать несчастным бродячим кошкам инъекции одеколона «Красная Москва», чем развлекались дворовые хулиганы.

Прошло больше тридцати лет — и что изменилось? Фенимор Купер и Жюль Верн всё ещё занимали привилегированные места на моих пыльных книжных полках. Это уже был почёт скорее формальный, сродни тому, которого удостаиваются ушедшие в отставку ветераны, — по круглым датам их исправно украшают блестящими медальками из дешёвых никелевых сплавов, но к наставлениям их уже никто не прислушивается, а их воспоминания о былых военных подвигах воспринимаются как рыбацкие байки.

Я вырос из них, но это не значило, что мне стало уютнее в реальном мире, и что взрослый я отдавал предпочтение дружеским попойкам, карьере и ухлёстыванию за женщинами — всему, чем полагается заниматься в свободное время твёрдо стоящим на этой земле мужчинам. Нет, я по-прежнему отчаянно пытался укрыться в вымышленных мирках, при чтении поднимающихся и обретающих ложный объём, как картонные фигурки со страниц таких специальных детских книжек, знаете? Только вот в мирки Верна мне больше не верилось: теперь-то я видел, что за их раскрашенной поверхностью ничего нет.

Однако стоило мне ввязаться в историю с испанским дневником, таким достоверным, таким подлинным, как неубедительной картонной декорацией стал казаться весь мир вокруг меня. И, окунувшись в магическую реальность дневника, возвращаться в свою блёклую, плоскую, так называемую «настоящую жизнь» стало для меня делом просто немыслимым.

В компании суровых, по глаза заросших бородой конкистадоров мне теперь было проще, чем с немногими чудом сохранёнными университетскими приятелями. Я охотно разделял с испанцами все тяготы их похода и не бежал от угрожавших им опасностей, рикошетом бивших и по моей жизни. Я поверил в их цель, после чего она стала и моей тоже. Я вместе с ними бился над разгадкой истинных задач экспедиции, и мне выпала честь узнать о них одним из первых.

Последний отрывок мне пришлось изучить заново не менее трёх раз. Я чувствовал себя провинциальным туристом, который до тошноты долго трясся в старом разваливающемся автобусе, вслед за загорелым жилистым гидом пробирался по узким и скользким тропам, всё на свете проклял и пожалел, что прельстился на посулы турагентства, но взобрался-таки на некую заветную гору. И вот проводник разрешает остановиться и передохнуть, а сам с загадочной улыбкой отодвигает раскидистые ветви, и перед тобой предстаёт вид настолько невероятный, что у тебя перехватывает дыхание, ты теряешься и не знаешь, на чём остановить взгляд, а в лицо плещет холодный ветер, высушивая испарину, снимая усталость и освежая восприятие.

Тебя пронизывает осознание собственной сиюминутности, бренности, тщетности в сравнении со спокойным, почти вечным величием того, что ты видишь перед собой. Потом ты пробуешь, чтобы пленить и посадить в золотую клетку хоть частицу этого переживания, сделать фотографию. Достаёшь свою дурацкую дешёвенькую камеру, наводишь её и растерянно понимаешь, что объектив захватывает только крошечный прямоугольник безграничного пространства, раскинувшегося перед тобой. Беспомощно переводишь видоискатель с одной детали на другую, но куда там! — величественной этой картине тесно даже в поле твоего зрения, а десять-на-пятнадцать стандартной фотокарточки будут ей настолько малы, что не стоит и пытаться втиснуть её туда.

Я тщился поймать в видоискатель своего понимания всё грандиозное полотно, с которого создавший его художник сдернул, наконец, покрывало, представляя на суд зрителям. Обряд посвящения состоялся, но был ли я готов к открывающемуся мне знанию? Уверен, даже самому автору дневника было непросто поверить в услышанное — а ведь в его время ангелы и бесы ещё разгуливали на свободе, а не были загнаны в резервации специалистами по delirium tremens.

«…Что это знание тайно, и тайна эта охраняется людьми, демонами и богами наравне. И что знание это проклято, как прокляты и все посвящённые в него… И что на меня будет возложена обязанность передать его далее…»

Передать далее? Уж не для того ли и писался дневник, чтобы сохранить и донести до других полученные его автором сведения?

Неужели я и в самом деле был не случайным читателем старинных путевых заметок, а адресатом послания, отправленного до востребования через столетия и континенты? Эта версия казалась совершенно неправдоподобной, фантастической, и всё же только она была способна выдержать критику. Только в ней находилось место для всех удивительных событий, которые потрясли мою жизнь в последние месяцы. Она единственная объясняла их и давала представление о том, чего мне приходилось ждать в будущем.

Но, думая о собственной избранности, я всё ещё не понимал пугающего значения всех прочтённых мною строк. Я жадно заглотил наживку целиком, даже не почувствовав стального крючка, на который она была насажена. Он дал о себе знать лишь полчаса спустя.

Вслушиваясь в отдалённый гул машин и доносящийся с Арбата слабеющий гомон толпы, я возбуждённо вышагивал вокруг овального обеденного стола в большой комнате и старался объединить всё, что со мной произошло, в единое целое.

Итак, допустим, что переводимый мною дневник со всей его приключенческой мишурой был всего лишь введением, подготовкой к неким откровениям, пророчествам, содержавшимся в более поздних главах. Положим, описываемая в нём история правдива и, более того, понимать самые странные её части надлежит именно буквально, а не как некую метафору. То есть, если упоминаются демоны, охраняющие сокровенные знания от любопытных, в них лучше поверить и прислушаться к предостережениям. Что же тогда? Я попробовал восстановить всю историю с самого начала…

…Отправленный в поход за некими майянскими книгами и идолами испанский дворянин вместе со своими товарищами и подчинёнными оказался марионеткой в руках сил куда более могущественных, нежели корона или церковь, хотя сам поначалу считал, что выполняет именно их волю. Не поставив его в известность о подлинной задаче экспедиции, Диего де Ланда доказал, что сам играл независимую партию, цели и смысл которой были понятны только ему самому.

Будущий юкатанский епископ оправдал выделение таких значительных ресурсов для столь туманной миссии опасениями индейского мятежа. Даже если такая угроза и действительно существовала, интуиция подсказывала мне, что де Ланда использовал её скорее как предлог для осуществления своих теневых планов. Он составил их уже за месяцы до происшествия с собакой ключника, выведшей того на языческие капища в подвалах монастыря в Мани. Через осведомителей ему стало известно о существовании некого старинного майянского свитка с мрачными и грозными предначертаниями, обладание которым сулит ему безграничную власть над умами майя, над судьбой полуострова, а возможно, и нечто намного большее.

Знал ли он, где искать манускрипт? Хотя летучие отряды рассылались из Мани во все концы Юкатана, самый крупный отправился именно в Калакмуль. Остальные, вероятно, были просто прикрытием, а уничтожение тысяч книг на грандиозном в своём варварстве auto de fé — попыткой скрыть пропажу важнейшей из них. Де Ланда хотел завладеть свитком во что бы то ни стало, и исполняющие его приказание конкистадоры не останавливались ни перед чем. Ни загадочное исчезновение и предположительная гибель половины отряда в неурочную грозу, ни предупреждения перепуганных индейцев (планы настоятеля каким-то образом были донесены майянским старейшинам), ни нападения свирепых дикарей, ни вспышка болотной лихорадки, ни сопротивление, с которым сама сельва, казалась, встречала чужаков, — ничто не поколебало их решимости. Да, солдаты роптали, но все поползновения к бунту были подавлены командирами отряда в зародыше. Индейский проводник говорил, что один из людей в отряде точно знал, что за добыча ждала его в конце пути, что именно надлежит искать, чтобы затем доставить это нетерпеливо дожидавшемуся вестей епископу. И мне ещё только предстояло вывести этого человека на чистую воду…

Но если есть одни силы, стремящиеся взломать печати и узнать запретное, то, согласно предупреждению Хуана Начи Кокома, должны проявить себя и другие, противодействующие им, эти сведения оберегающие. Зная об этом, можно ли было продолжать считать все напасти, обрушившиеся на экспедицию, простой случайностью, и отказаться от поисков их скрытого значения? Нет, беды, раз за разом подвергавшие отряд децимации, и не могли быть ничем иным, как результатом демонического или же божественного вмешательства. Мне вспомнился тот вечер, когда я прочёл главу, в которой лишь недавно выступившие в поход конкистадоры потеряли половину отряда, оставленную сторожить лагерь. Единственная иллюстрация в той главе — отталкивающий уродец, изображённый в самом конце, на незанятом буквами месте, звался Chac. Чак, одно из самых могущественных майянских божеств. Так могли ли гроза, озарявшая незрячее чёрное небо ветвистыми молниями и хлынувший на сельву ливень, смывший все следы исчезнувших людей и коней, быть проклятиями и слезами Бога дождя? Не содержали ли и другие роковые происшествия тайных знамений, которые я не смог разгадать из-за своей неискушённости?

Участники экспедиции подвергли себя опасности, едва ступив на путь, который мог привести их к упоминавшемуся Хуаном Начи Кокомом знанию… Знанию, вероятно, содержавшемуся в позднейших главах заметок… И, значит, достаточно было сделать первый шаг по ведущей к нему тропе…

Бумажку, которая поставила всё на свои места, мне вложило в руки Провидение. Обычно я, не задумываясь ни секунды, швырял в урну квитанции, вручаемые в бюро при передаче готового заказа. Но она каким-то чудом избежала этой доли, спрятавшись в заднем кармане брюк и пересидев там несколько чисток.

То, что вчера показалось бы мне клочком паршивой бумаги с чьим-то небрежным росчерком и расплывшимся синим штемпелем, сегодня превратилось в бесценный документ, в ту самую, на первый взгляд ничем не примечательную, но заветную костяшку домино, которая падает первой и увлекает за собой тысячи других, открывая взгляду новые узоры и зашифрованные рисунки.

«Бюро переводов «Азбука», и далее — от руки: «заказ выполнен, принят. Выплачено 970 руб.00 коп. Семёнов И.». Забавная, похожая на яйцо буква «о», уже будила во мне беспокойные воспоминания, но невиданная «з» с захлёстом чуть ли не на две строчки вниз, не оставляла никаких сомнений.

Я точно знал, где видел такой же почерк, я слишком долго и слишком внимательно всматривался в те четыре слова, и они плясали у меня перед глазами до сих пор,

словно выжженный в глазной сетчатке неосторожного рабочего слепящий зайчик пламени сварочного аппарата.

«Они идут за мной». В панике брошенная в конце одной из глав книги карандашная надпись, стёртая и утопленная в крови, была написана той же рукой, что выдавала мне расписки за сделанные переводы в бывшей детской библиотеке.

Теперь я понимал, кто читал дневник до меня, какие посулы, заставившие его выхватывать крупицы знания у меня из-под носа, он увидел в прочтённых им страницах, зачем старался перевести раньше меня новые главы дневника и скрывал при этом от меня и их содержание, и свою работу. И я знал, какую цену ему пришлось за это заплатить. Неясно было однако, до скольких глав успел добраться притворявшийся равнодушным клерк из моего старого бюро, и что именно навлекло гнев заказчика, если за убийством стоял он? Расправились ли с ним за то, что он покусился на чужие секреты, или же такая судьба ожидала любого, кто прикасался к испанскому дневнику? Вот на этом-то месте и повалилась та самая костяшка домино.

Уничтожившие любопытного клерка создания, добравшиеся, верно, и до первого переводчика, измучившая меня болезнь, потусторонний ночной гость, вопли юкатанского лесного дьявола в моём дворе — всё это были звенья одной цепи. Цепь эта уходила в тёмный омут, и к ней был прикован сказочный ларец. Пытаясь достать его, я сам вытягивал из мрака звено за звеном, и каждое следующее было ужаснее предыдущего.

Я повторял судьбу неназвавшегося испанского офицера, мы с ним вместе делали каждый новый шаг, преодолевая чье-то растущее сопротивление, словно натягивая всё больше невидимый жгут, упрямо продвигаясь вперёд — одновременно — он в шестнадцатом веке, я — в двадцать первом. Я больше не был наблюдателем, незаметно для себя я стал частью этой истории, увязнув в ней по пояс, и продолжал — теперь уже добровольно — погружаться всё глубже.

Творившееся со мной было тенью, повторением случившегося пять веков назад. Но может быть, и первое, и второе были отголосками, реинкарнациями неких изначальных откровений, первой передачи Знания, состоявшейся невообразимо давно? Знания, которое впоследствии кочевало от хранителя к хранителю — иногда напрямую, от учителя к ученику, иногда — через посредников, пропадая на долгие столетия и снова возвращаясь в наш мир из небытия, приводя за собой сонмы демонов и чудищ… Из поколения в поколение, из эры в эру, из уст в уста, с пергамента на бумагу, от рождения Вселенной — и до её последнего вздоха, который оно само и предрекает, и описывает.

Если так, то в эти самые минуты я проходил обряд посвящения, и в ближайшее время должен был принять на себя обязанности хранителя — приобщиться к тайне, оберегать её, покуда хватит стойкости, а затем — найти последователя, которому смогу ее передать. Была ли предусмотрена награда за честное исполнение этого тяжкого долга? Если сильные мира сего алкали скрытых в рукописи секретов, наделяли ли эти секреты своих носителей властью и мощью, как полагал де Ланда? Увы, вряд ли…

Францисканец не мог знать всего. Не думаю, что к порогу его кельи по ночам являлся молчаливый голем: одного такого предупреждения многим хватило бы, чтобы утратить навсегда охоту разыскать мифическую рукопись. Но я-то это предупреждение получил, и теперь понял, что мне оно мне сулило.

Надпись “ El conocimiento es una condena ” была ещё одной частью мозаики, которую я аккуратно положил рядом с другой: «…Что это знание тайно, и тайна эта охраняется людьми, демонами и богами наравне. И что знание это проклято, как прокляты и все посвящённые в него…»

Бывает, когда строишь в уме сложные схемы, стараясь разложить по полочкам разрозненные явления и увидеть в них закономерности, путеводная нить логики выскальзывает из рук, и, пока не найдёшь её снова, казавшаяся стройной система вдруг представляется нагромождением не связанных друг с другом элементов, половина из которых — вообще лишние. Или, чрезмерно увлёкшись изящным вариантом решения, начинаешь закрывать глаза на принадлежащие к конструкции детали, только потому что им нет места в этой красивой схеме, они могут обременить её, и придётся строить всё заново.

Согласовав между собой все частички истории с дневником, я не подумал только об одном: что, если эмиссар де Ланды сумел выполнить своё поручение? Что, если вопреки обещаниям индейского проводника, древняя рукопись так никогда и не попала в руки автора заметок, но была обнаружена другим человеком, который затем успешно доставил её настоятелю монастыря св. Антония в Исамале? Ведь состоялось же то аутодафе! В чём был смысл проводить его, если центральная часть сложного, многоступенчатого плана, каким мне виделась вся интрига вокруг летописи, закончилась провалом, и Диего де Ланде не удалось получить манускрипт? Могло ли случиться так, что на самом деле он наложил на него руки? Судя по всему, это должно было повлечь некие переломы в его жизненном пути… Были ли они? Да, были. Скандал с аутодафе, вызов в Испанию, отстранение от должности и процесс, затеянный против него по обвинению в превышении полномочий.

А затем — личное заступничество Генерала францисканского ордена, чудесное оправдание на мадридском разбирательстве и триумфальное возвращение на Юкатан — чтобы вскоре занять освободившееся место епископа. После истории с летописью он не только не пострадал, но и, напротив, вознёсся. Скептики скажут: епископ — не Папа, и даже не кардинал, таких высот вполне возможно достичь и без помощи высших сил. Однако кто сказал, что сам де Ланда непременно хотел для себя папских регалий? Не обязательно взирать на мир с балкона собора святого Петра, чтобы вершить его судьбы…

Нет, рано, слишком рано было ещё делать выводы. Я по-прежнему нуждался в новых главах путевого журнала, чтобы окончательно разобраться в происходящем.

За окном была уже глубокая ночь, но спать совсем не хотелось. И на улице, и на лестничной клетке стояла полная тишина, и не напряжённая, что-то скрывающая, а обычная, пустая. Я чувствовал: что бы ни преследовало меня прошлым вечером в моём дворе, оно ушло, отступило, хотя бы и на время. Но успокоения мне это не принесло: я был слишком взволнован своими последними открытиями, чтобы уснуть.

Три сорок… КВ-радиостанции в такое позднее время вещают только лёгкий джаз, ведущие досыпают последние часы перед утренним эфиром. А мне вдруг так захотелось послушать последние новости! Пусть пожары, пусть войны, пусть ограбления, лишь бы что-нибудь реальное, современное, любой спасательный круг, который не дал бы мне окончательно захлебнуться в тягучей смеси старинных хроник, мистических подтекстов и собственных домыслов…

Прикрыв за собой на всякий случай кухонную дверь, я принялся крутить ручку настройки на радиоле, пока унылые завывания пустого эфира, дробная фортепианная капель и задумчивые саксофонные соло не сменились человеческими голосами.

«…разумеется, Андрей Валерьевич, я совершенно с вами согласен. Последние события не могут не вызывать определённой встревоженности, особенно у тех из наших слушателей, кто пристально следит за новостями. Создаётся впечатление, что различные стихийные бедствия происходят всё чаще и чаще. Вот, возьмём хотя бы последнее землетрясение в Пакистане. Речь идёт уже, насколько мы понимаем, о сотнях тысяч жертв, разрушения просто гигантские. Стоит ли напоминать о недавнем цунами в Юго-Восточной Азии, унёсшем жизни более двухсот тысяч человек. Или об ураганах, которые один за другим проходят по Соединённым Штатам — заметим, намного чаще, чем раньше, и тому есть свидетельства метеорологов. Новый Орлеан, Хьюстон, не говоря о десятках менее крупных городов, по нынешний день не могут оправиться от предыдущих ударов стихии, а по прогнозам их ждут новые штормы. Ну и у меня к вам такой вопрос: это у нас, я имею ввиду, людей, которые следят за новостями, просто такое впечатление складывается, а на деле статистически ситуация всегда такой была, или всё же есть какие-то глобальные изменения, скажем, связанные с парниковым эффектом? Напоминаем нашим уважаемым радиослушателям, что сегодня ночью у нас в студии гости — Андрей Валерьевич Сузи, глава Росгидрометцентра, Марат Зиновьевич Готлиб, геолог, специалист по тектонике, и Сергей Кочубеевич Шайбу, руководитель МЧС. Прошу, Андрей Валерьевич…»

Я с недоверием уставился на приёмник. Неужели в полчетвертого ночи министр и глава Росгидрометцентра, вместо того, чтобы спать, принимают участие в какой-то популярной радиопередаче о природных катастрофах? Нет, быть того не может. Наверное, просто запись старой передачи прокручивают…

«Спасибо. Я считаю, глобальные климатические изменения ещё не начались. Вот взять ураганы, да, о которых вы говорили, в Мексиканском заливе, в США. Ну, пока нет достаточно оснований говорить о том, что они связаны, к примеру, с парниковым эффектом. То есть, в будущем, если выбросы двуокиси углерода в атмосферу не сократятся, и она продолжит нагреваться, то мы можем ожидать лет через двадцать, к примеру, такой эффект, это да. По поводу землетрясений, мне кажется, это вообще вопрос к Марату Зиновьевичу уважаемому, потому что с климатическими процессами это никак не связано. То есть, если вас интересует моё мнение, то о глобальной тенденции говорить пока не приходится. Скорее, отдельные события, просто как-то так у нас получается, что они одно за другим, и всё это по телевизору постоянно, вот и кажется, что уже бог не весть что».

«Ну что ж, тогда перейдём к вам, Марат Зиновьевич. Цунами, землетрясения, извержения — не слишком ли часто мы слышим о них в последнее время?»

«Часто? Да практически всё время! И знаете, что? Ведь это всё абсолютно естественный процесс, и при том он уже изучен довольно неплохо. Просто там, в Азии, как раз недалеко от побережья Индонезии, происходит, как бы это вам попроще объяснить, схлопывание тектонических плит. Они, плиты, я имею в виду, находятся в непрестанном движении, и есть две точки разлома. В Атлантическом океане одна — там они расходятся, как бы разъезжаются, и вторая вот, как раз, в Юго-Восточной Азии, та самая. Отсюда, от схлопывания этого, и землетрясения, и цунами. И более того вам скажу — процесс этот только набирает ход, и регион будет оставаться сейсмически нестабильным, так что если вдруг нас сейчас слушают люди, которые хотели поехать в отпуск в Таиланд, или на Бали, пусть этот риск принимают в расчёт. А, говоря об ураганах, наводнениях и прочем, — с моей епархией это ничего общего не имеет, тут Андрей Валерьевич прав».

«Спасибо, Марат Зиновьевич. Если уважаемые гости позволят мне небольшое отступление, я бы хотел рассказать о моей недавней беседе с одним довольно известным экологом, чьё имя я сейчас называть не стану. У него есть весьма любопытная теория, согласно которой вся Земля, весь мир, так сказать, вся совокупность созданий и материи, является неким сверхсуществом, возможно, тем самым окончательным, физическим воплощением бога, которое люди всегда пытались объять и представить. Сам человек, по этому определению, — как бы один из видов его клеток. А вот человеческая цивилизация — такая своеобразная раковая опухоль на теле этого сверхсущества. Собственно рак — это неожиданное изменение поведения клеток человеческого тела, не правда ли? Они начинают бесконтрольно расти, уничтожать остальные клетки и ткани, рассылать метастазы по всему организму, каждая из которых должна стать новой опухолью, и всё это подчинено примитивной, разрушительной логике экспансии и пожирания. Цивилизация — такое же заболевание, такой же сбой в генетическом коде клетки, который превращает замечательного тихого пещерного человека, абсолютно неопасного для экосферы, в новый вид существа, в зачаток будущей опухоли. Поражённое цивилизацией, человечество начинает бурную деятельность, претерпевая изменения по тем же принципам, по которым развивается раковое заболевание. Непомерный и неконтролируемый рост численности, метастазы эпохи Великих открытий и колонизации, Колумб и Васко да Гама, Афанасий Никитин, на худой конец. Ну и аналогия эта, разумеется, идёт дальше, и применима к индустриализации, глобализации, вырубке лесов Амазонии и Сибири, выбросам двуокиси углерода в атмосферу, исчерпанию запасов ископаемых, сливам токсичных отходов в реки и океаны, взрывам на атомных электростанциях, и прочему. А вот все бедствия и катаклизмы — это просто следствие того, что человечество этот живой сверхорганизм уже почти отравило, и он постепенно умирает. Мизантропическая такая теория, надо признать, но что-то в ней есть, не правда ли? Это, конечно, не значит, что я сам в неё верю.

Ну и теперь, возвращаясь к нашей теме, вопрос к главе МЧС — Сергей Кочубеевич, имеются ли в Вашем распоряжении технические ресурсы, при помощи которых можно проводить мониторинг опасных природных процессов, предсказывать их каким-либо образом, чтобы…»

На слове «предсказывать» у меня потемнело в глазах. Ответа министра я даже не слышал: его заглушал чудовищный грохот, с которым в моей голове становились на места тектонические плиты смысла. На учащающиеся катаклизмы, вообще переставшие сходить с первых полос газет и журналов, я и сам уже стал обращать внимание. Но навести мостик между сведениями из последней главы дневника и известиями о набирающих оборот природных катастрофах я не сумел, да и побоялся бы.

Отчего-то у меня появилась уверенность в том, что страдания жителей горных пакистанских сёл и раскинувшихся в долинах грязных нищих городов самым непосредственным образом связаны с отчаянием выживших обитателей индонезийских островов, чьи дома и семьи слизнули гигантские волны. Их крики и плач — отголоски воплей отчаянья жителей Нового Орлеана, тоже лишившихся крова и родных, потерявших веру в лучшее правительство на земле, и из последних сил самостоятельно обороняющих родные развалины от мародёров.

Все эти события только казались разрозненными, и то, что они происходили на разных материках и имели различную природу, усугубляло это заблуждение. На самом же деле, имелась некая связующая нить, сшивающая все эти пёстрые лоскутки воедино, а игла, сквозь ушко которой эта нить была пропущена, ни на секунду не прекращала свою дьявольскую работу, присоединяя к образующемуся полотну новые фрагменты. И теперь я начинал понимать, что в ближайшее время судороги, охватившие планету, не только не остановятся, но и, напротив, будут нарастать, распространяясь и на новые, доселе не тронутые бедствиями страны.

Увидев во дворе своего дома дохлых крыс, можно брезгливо обойти трупики или пожалеть умерших зверьков, но можно и увидеть в этом ясное предзнаменование надвигающейся эпидемии чумы. До сих пор, читая газеты или слушая радио, я или сочувствовал мексиканцам, или утомлённо перелистывал дальше, не в силах третью неделю копаться вместе со спасателями в прибрежных песках острова Ява, извлекая оттуда раздувшиеся, рвущиеся в руках тела аборигенов и туристов.

Без подсказки суфлёра, нашёптывающего мне со страниц старинной книги, я бы ни за что не догадался услышать в эхе пакистанских землетрясений, азиатских цунами, американских торнадо и мексиканских наводнений предконцертную настройку труб Апокалипсиса. Я уже давно внимал ему, но лишь сейчас меня научили правильно понимать и относиться к этим вестям. Не поздно ли?

И ещё я подумал, что даже если мне суждено будет стать преемником безвестного конкистадора, и получить от него знания о майянских пророчествах, то уж передать их грядущим поколениям у меня, вероятно, не выйдет. Потому что предсказания эти касаются не некой отдалённой точки, с трудом видимой сквозь туман будущего, а дней, которые придётся застать большинству из нас, в том числе, видимо, и мне. Не оттого ли так обостряется противостояние демонов, людей и божеств вокруг этих старых страниц, которые по прихоти одной из сторон продолжают попадать ко мне? Какая роль всё же отведена мне в этой драме, написанной несколько тысячелетий назад и приближающейся к своей развязке только теперь? Если я не могу стать простым хранителем тайны, что ещё я могу сделать, и стоит ли мне даже пробовать совершить это?

Я обессиленно опустился на диван и зажался в самый угол, раздавленный, поражённый, онемевший. Если бы над моей головой только что разверзлись небеса, и некто громогласный обратился бы оттуда ко мне, назвав меня по имени, я был бы потрясён не больше, чем после того, что мне намёками открыла эта странная ночная радиопередача. Постепенно ко мне стал возвращаться слух: министр Шайбу всё ещё неторопливо бубнил об успехах своего ведомства.

«…разумеется, всё под полным контролем. За последние годы, как вы знаете, финансирование МЧС существенно увеличилось. У нас появились средства для обеспечения полноценного функционирования всех наших структур. Правительство правильно оценивает степень угрозы и готово отразить её. Наши спасательные отряды постоянно проходят тренировки и учения. В распоряжение министерства поступает новейшая техника. Такие опасности, как землетрясения, наводнения, ураганы пока невозможно предвидеть заблаговременно. Но мы сотрудничаем с ведущими научными институтами, которые ведут разработки в этом направлении. Отлажен механизм эвакуации населения из зон бедствия. На данный момент наши отряды обладают высокой мобильностью и готовы прибыть в пострадавший район меньше чем за сутки. В общем и целом, на сегодня мы можем справиться практически с любой нештатной ситуацией. И если на территории Российской федерации будут происходить такие природные катаклизмы, как те, что сейчас отмечаются в Азии и Латинской Америке, я думаю, мы сможем справиться с ситуацией не хуже, а может, и лучше наших зарубежных коллег», — деревянным военным языком рапортовал Шайбу.

«Спасибо, Сергей Кочубеевич. А теперь, уважаемые радиослушатели, у вас есть возможность задать ваш собственный вопрос главе МЧС. Напоминаем наш телефон…»

Я был уверен, что передача транслируется в записи, и трубку взял в руки просто машинально, всё ещё занятый своими собственными мыслями, весьма далёкими от того, что говорил министр Шайбу. Однако после нескольких длинных гудков в динамике мягко щёлкнуло, и нежный девичий голос поинтересовался, как меня зовут и откуда я, а потом сообщил, что переключает меня на студию.

Как знать, не был ли всемогущий министр такой же, как и я, пешкой в близящейся к завершению разыгрываемой небесной партии? Иначе, какой бес заставил его поздней ночью, вместо того, чтобы отсыпаться между бесконечными перелётами по истерзанным катастрофами регионам, тащиться в эфир радиопрограммы, которая вещала лично для меня, и вряд ли могла похвастаться другой аудиторией? Кто мог дать мне ответ на только что сформулированный вопрос лучше, чем главный чиновник, в чью сферу компетенции входят эпидемии, крушения, голод, ураганы и землетрясения? В положении этом чувствовалось и изящество, и ирония сидящих над шахматной доской игроков. Я склонил голову, показывая, что оценил этот небольшой забавный маневр по достоинству.

Однако был мой выход.

«Итак, у нас есть первый вопрос от нашего слушателя из Москвы. Пожалуйста, вы в эфире!»

Я кашлянул, с удивлением слыша, как моё эхо доносится из колонки радиолы, облизнул высохшие губы и негромко, но чётко выговорил:

«Скажите, Сергей Кочубеевич, а Вам не кажется, что все Ваши усилия абсолютно бесполезны, потому что просто надвигается конец света?»