El Encuentro con el Destino

Ягониэль только ещё раз подкрепил мои собственные заключения, подтвердил объективность и фатальность вселенских процессов, которые мне случайно пришлось подглядеть. Но получи я ещё хоть с десяток доказательств здравости своего рассудка, дела это не меняло: оставшись без напарника и без надежд узнать, чем закончилась та экспедиция пятисотлетней давности, я утратил единственный ключ к шифру, которым были закодированы происходящие со мной и со всем светом события.

Я принёс из соседней комнаты листы последней главы и, ковыряя вилкой оливье, внимательно перечитал её. Сейчас я искал одно: любое упоминание событий более поздних, чем те, которым была посвящена глава. В дневнике довольно часто встречались такие ссылки на открытия или выводы, сделанные его автором позднее; они намекали на то, что все описанные злоключения он благополучно пережил, а сам журнал составлялся много позже, когда ему была уже известна вся история от начала и до конца.

Однако в последней главе, как тщательно я ни изучал бы ее, ничто не указывало на то, что сброшенному в колодец конкистадору удалось выбраться оттуда живым. Похоже, я всё же делал искусственное дыхание посиневшему и распухшему утопленнику. Чёрт с ним, сказал я себе. Как трудно ни давалось бы мне это решение, надо было отступиться. Он мёртв, как мертвы переводчик-испанист, клерк из бюро «Азбука», как моя несчастная соседка. Упокой, Господи, его мятежную душу, или что там говорили в таких случаях испанские священники в шестнадцатом веке.

И тут, словно прощаясь с покойником, во дворе надрывно взвыли собаки.

Сердце моё сорвалось и рухнуло вниз: бродячие псы стали для меня герольдами потусторонних визитёров, своим воем возвещающими их прибытие в наш застывший от ужаса мир. Неужели они возвращаются?…

Что теперь? Боги, что теперь? Поступить, как велел Ягониэль? Выключить свет, попытаться сделаться невидимым для духов? Разбить что-нибудь из посуды? Раз уж я не могу отразить их нападение, попробовать хотя бы спрятаться…

Прокравшись в коридор, я щёлкнул всеми рычажками сразу, выключив пробки, снова подёргал дверь, навесил собачку, потом вслепую вернулся на кухню, одним глотком допил остававшееся на дне фужера шампанское и наугад метнул его в кафель над разделочным столом. Бокал тонко взвизгнул, на пол посыпались стеклянные брызги. Я присел на краешек дивана и замер, весь обратившись в слух.

Собаки унялись, и на некоторое время на улице стало совсем тихо. Потом кто-то пьяный заорал песню про замерзающего ямщика, за ней последовала затяжная канонада из фейерверков и петард, и снова наступило затишье. На лестничной клетке и в коридоре, кажется, всё тоже оставалось спокойно. Хотя глаза и немного привыкли уже к темноте, без света всё равно было жутковато. Но если индейский способ защиты от бесов действовал, пренебрегать им в такую минуту было бы непростительным безрассудством.

Не выдержав темноты и ожидания, через десять минут я всё-таки позволил себе запалить стоявшую на столе свечу, о чём тут же пожалел.

Из комнаты, — точнее, даже не из неё самой, а как бы с улицы, но через открытое в комнате окно, — послышался далёкий, приглушённый крик. Что кричали, было не разобрать, однако мне почудились обрывки испанских слов. Возможно, что-то вроде «vien aqui», но ручаться я бы не стал: в ту минуту я думал совсем о другом. Окно в комнате было тщательно заклеено на зиму, а форточка — заперта на шпингалет; совершая вечерний обход укреплений, я как следует проверил её. Неужели она всё же отворилась? Но как? Или же, что куда скверней, звук идёт не с улицы?

Даже при моём безграничном уважении к авторитету Э. Ягониэля, я не отважился отправиться в комнату без света. Рискуя демаскировкой, я высоко поднял блюдце с обросшей восковыми подтёками свечкой и медленно двинулся вперёд. В моих ушах глухо били огромные индейские боевые барабаны: видят боги, в то мгновение я был готов ко всему — и к нападению свирепого ягуара, и к встрече лицом к лицу с бесстрастным хранителем майянских гробниц…

Однако там никого не было; я ожидал увидеть хотя бы надутую парусом занавеску — это означало бы, что форточка всё же распахнулась, и странные звуки долетали из двора. Но в комнате царил полнейший штиль, и хоть мои нервы были уже на взводе, обнаружить ничего более пугающего, чем играющие со мной в прятки тени от вычурной антикварной мебели, я не смог. Разве старое зеркало, висевшее на дальней стене, чуть покосилось.

Зеркало это было частью наследства, доставшегося мне от бабушки. Огромное, почти в человеческий рост, оно было оправлено в массивную золочёную раму, украшенную замысловатой резьбой. Бог знает, сколько ему было лет — бабушка и сама унаследовала его от своих родителей, вместе с буфетами и стульями карельской берёзы. Точно не меньше ста пятидесяти, заверил меня приглашённый оценщик.

Я им почти не пользовался: за свой долгий век зеркало порядком помутнело. То ли потускнела амальгама, то ли исцарапалась поверхность стекла. Я его, сказать по правде, не особенно любил. Отражение в нём получалось всегда слегка расплывчатым, неверным, а иной раз — если заглядывать в него под определённым углом — и искажённым, но не забавно, как в комнате смеха, а как-то неприятно, тошнотворно, словно я смотрел на заспиртованного уродца в кунст-камере. Сфокусировать взгляд на своём отражении в нём было невозможно, и после полуминуты попыток сделать это начинали болеть глаза. Продать зеркало в антикварный салон не позволял семейный кодекс чести, поэтому я ограничился тем, что перевесил его на дальнюю стену, почти в угол, чтобы как можно реже попадать в его поле зрения. Там оно и висело, как старый паук, протянув ниточки отражений всюду, куда могло достать. Если мне случалось оказываться в зоне его досягаемости, зеркало жадно притягивало мой взор, и тогда я, краем глаза увидев себя в нём, подчинялся ему и на несколько секунд подходил поближе — посмотреть на себя его тусклым старческим взглядом и подкормить его.

Рама при этом была сработана превосходно, и, несмотря на свой почтенный возраст, зеркало было довольно крепким. Как-то раз, трухлявый деревянный дюбель, за который оно цеплялось к стене, не выдержал его солидного веса, и оно рухнуло на пол с метровой высоты. От рамы лишь откололся небольшой кусок, который был без особых сложностей приклеен на место, однако столяр строго предупредил меня, что следующее подобное потрясение может закончиться для зеркала плачевно.

Поэтому-то я и приметил, казалось бы, совсем небольшой перекос в его положении. Надо было его аккуратно поправить, от греха подальше. И уж не принял ли я со страху скрип дерева за звуки далёких голосов? Учитывая то, что мне пришлось пережить за последние дни, с меня станется.

Но меньше чем через минуту меня уже было и калёным железом не заставить даже прикоснуться к чёртову зеркалу. Произошедшая с ним метаморфоза была за гранью моего понимания, и, прежде чем испугаться, я несколько долгих секунд стоял перед ним, медленно холодея и продолжая отчаянно, но всё так же безуспешно искать в нём своё отражение…

Стеклянная поверхность была совершенно тёмной. Я не увидел в зеркале ни своего лица, ни пламени ровно горящей свечи. Опешив, я сначала поводил ей вверх-вниз, словно зеркало было окном, за которым кто-то в ночи ждал моих тайных знаков, потом поднёс огонь совсем близко к стеклу. Оно оставалось на месте, однако неизвестным образом полностью утратило свои обычные свойства.

Меня захлестнуло скользкое, леденящее подозрение: что, если дело не в зеркале? Так резко, что свеча чуть не погасла, я повернулся к окну. Глубоко в ночной тьме за оконным стеклом вынырнуло моё лицо: багровое, выхваченное из мрака закоптившим от переживаний пламенем, оно напоминало перекошенную от страха греческую театральную маску. Что же, я хотя бы оставался при своём теле и всё-таки продолжал отражаться в зеркалах. По крайней мере, в большинстве из них.

Немного осмелев, я захотел разобраться в этой загадке.

Чёрная гладь стекла, похоже, поглощала весь попадавший на неё свет и не отпускала ни частицы его обратно. Сначала я был уверен, что в зеркале не видно вообще ничего, однако, проведя перед ним пять или шесть минут, до боли выпучив глаза, я вроде бы различил где-то вдалеке перед собой неясный контур. И когда я переместил свечу в сторону, надеясь осветить его получше, мне почудилось, что он изменил форму, будто там, внутри, кто-то шевелился…

Во мне боролись страх и любопытство. Так и подмывало попробовать дотронуться до тёмной поверхности; казалось, при прикосновении по ней пойдут круги, а рука погрузится внутрь… И чем дольше я стоял перед зеркалом, тем больше убеждался в том, что странный далёкий силуэт мне не причудился. Он постепенно оживал, начинал двигаться всё быстрее, и под конец принялся яростно метаться из стороны в сторону, словно пытаясь преодолеть некую невидимую преграду, вырваться на свободу.

Напуганный, я отдёрнул руку и отпрянул назад; рассмотреть его мне так и не удалось: стоило отойти от зеркала, как загадочное пятнышко померкло и растворилось во тьме. Новых же попыток сделать это я предпринять не успел, потому что в прихожей зазвонил телефон.

После случившегося я уже, конечно, и не думал про Новый Год, так что звонок, прозвучавший стократ громче и резче обычного в повисшей напряжённой тишине, заставил меня буквально подскочить на месте. Бросив ошалевший взгляд на часы (если верить стрелкам, было полвторого ночи), я робко приблизился к трезвонящему аппарату, и только услышав в прихожей запах хвои от моей маленькой ёлки, подумал, что меня ещё никто не поздравил. Трубку я снял, предварительно прочистив горло и намерившись звучать как можно спокойнее и веселее, когда вспомнивший обо мне друг нетрезвым голосом станет пенять мне за моё затворничество.

— С вами всё в порядке? — не здороваясь, каркнул тревожно кто-то смутно знакомый по ту сторону провода.

— Д-да… — от неожиданности я подавился своими словами. — А ч-чем, собственно, обязан?

— Майор Набатчиков, ГУВД. Дмитрий Алексеевич, я попрошу вас оставаться дома и никуда не выходить. Дверь никому не открывайте. Ваша жизнь может быть в опасности.

Куда только делись циничные, пренебрежительные нотки, так резавшие мне слух при последнем общении с майором? Теперь он говорил совершенно иначе, — предельно серьёзно, сжато. Ясно было, что именно сейчас Набатчиков не фальшивит, возможно, потому что ему открылись какие-то новые подробности этого дела, всей серьёзности которого он раньше не понимал.

— Вы слышите меня, Дмитрий Алексеевич? Не вздумайте покидать вашу квартиру! Дожидайтесь меня. Я буду у вас завтра, прямо с утра.

— Я понял, понял вас… Случилось что-то? — если у Набатчикова имелась причина так обеспокоиться, мне было лучше о ней знать сразу, не дожидаясь следующего дня.

— Групповое ритуальное убийство. Сектанты. Возможно, жертвоприношение… Вы что, с ума сошли их в таком виде в «скорую» грузить?! По мешкам разложите, и герметично закройте! — последние две фразы были явно адресованы не мне; майор кричал в сторону, к тому же, видимо, прикрывая трубку ладонью.

— И, позвольте, какое это имеет ко мне отношение? — насторожился я.

— Что же вы мне ничего о конце света не сказали? — укоризненно отозвался он вопросом на вопрос.

— Как… Вы знаете?! — сейчас я и не думал отпираться; я чувствовал запредельное, нечеловеческое облегчение оттого, что мой секрет известен кому-то ещё, что есть живая душа, с которой я могу теперь, не опасаясь психиатрической лечебницы, всерьёз обсудить положение, в котором очутился. — Но откуда? И вы верите?!

— Это не телефонный разговор, Дмитрий Алексеевич, вы сами должны понимать, — сухо оборвал он меня. — Прошу вас, дождитесь нас, и будьте бдительны.

Трубка щёлкнула и жалобно заныла. С добрую минуту прослушав короткие гудки, я, наконец, повесил её и ввернул пробки. Вернулся в комнату и осторожно осмотрел зеркало: никаких следов чего-либо сверхъестественного. Колдовство рассеялось, вероятно, в тот самый момент, когда раздался телефонный звонок от Набатчикова. Мне хотелось думать, что его приземлённость сможет защитить меня от необъяснимого, а бульдожья милицейская хватка окажется сильнее гибельного объятия щупалец, утягивающих меня в юкатанские топи.

Я не посвящал майора в свои тайны, однако ему было что-то известно; что ж, я был готов многое ему рассказать. Доставшаяся мне ноша была слишком велика для меня одного, и я не просил о ней. Знает ли он, чем это может быть для него чревато? Должен догадываться, иначе вряд ли стал бы так навязчиво меня предостерегать.

Я лёг в постель немедленно, рассчитывая приблизить завтрашнее утро, но от волнения проворочался всю ночь, барахтаясь на мелководье дремоты, и так и не смог прилично выспаться. Зато я услышал майора, ещё когда он поднимался по лестнице, и был уже на пороге, когда он только потянулся к моему дверному звонку.

В руках у Набатчикова был казённого вида портфель из дешёвого кожзаменителя. Не разуваясь, он по-хозяйски прошёл на кухню и водрузил портфель на стол, многозначительно глянув на меня. Я выжидал.

— Неужели вы думали, что ваша причастность к этой истории останется секретом для органов? — он по-инквизиторски добродушно усмехнулся.

— Вы понимаете, — взволнованно начал я, — просто обстоятельства тут такие необыкновенные, что я сомневался в своём здравомыслии. Вы же сами видели следы ягуара, но это не всё, был ещё и голем…

— Нет никакого голема, как нет и ягуара, — сморщился он. — Вы же взрослый человек. И не надо уводить разговор в сторону, которая не имеет никакого отношения к делу.

— Как же не имеет?! — запротестовал я, но он нетерпеливо отмахнулся.

— Почему вы не сказали, что знаете, отчего погибла ваша соседка? Вы отдаёте себе отчёт в том, что первым попадаете под подозрение?

— Я? Но вы сами видели, нападали и на меня… — растерянно пролепетал я. — Больше того, нападали, как раз, именно на меня… Ягуар… Или оборотень…

— Да что вы заладили со своим ягуаром? — раздражённо бросил он. — Подслушали наш разговор на лестничной клетке и схватились за соломинку? И почему вы не сказали главного?

— Главного?…

— Вам ведь было с самого начала прекрасно известно, что вся эта история вертится вокруг вас и вашей работы!

— Но откуда вы…

Тут он движением мясника, вспарывающего брюхо поросёнку, расстегнул свой портфель, и, засунув руку ему в нутро, выдернул оттуда ворох забрызганных кровью страниц.

— Узнаёте?!

Да, я их сразу узнал — те самые листы с переводом первых нескольких глав, сделанные мной под копирку для личного пользования и похищенные кем-то, когда я бросил их у мусоропровода в одном из приступов малодушия. Но откуда они взялись у майора?

— Вы ведь давали их прочесть вашей соседке? Не смотрите на меня так, для органов не составляет ни малейшего труда выяснить, кому они принадлежали. Пометки на полях сделаны тем же почерком, каким написаны от вашего имени жалобы в домоуправление на соседей-алкоголиков. Если эти кляузы, конечно, тоже не дело рук големов, — он скривился в подобии улыбки.

— Они были у соседки? — я тщетно пытался свести всё воедино.

— Ваши экзерсисы, — Набатчиков тряхнул листами перед моим носом, — она по достоинству не оценила, засунула их на шкаф, вместе со старыми газетами. Убийца, искавший бумаги, даже не догадался посмотреть там.

— Уверяю вас, я ни за что не стал бы… У нас не было таких отношений, чтобы…

Я даже толком не мог завершить фразу: мысли мои уже побежали в другом направлении. Бедная Серафима Антоновна… Я-то винил в краже перевода демонов и оборотней, но, оказывается, моя любопытная соседка их опередила. И, наверное, успела даже прочесть, прежде чем определить вместе с прочей бумажной требухой в очередь на выброс. Так значит, её страшная смерть в ночь землетрясения была неслучайной? «Они» пришли за ней, точно так же, как пришли ранее за клерком из прежней переводческой конторы? Так же, как приходили и за мной?

Майор без спроса перехватил мои мысли.

— Вряд ли мы обратили бы внимание на эти бумажки, кабы не подозрительное исчезновение некоего гражданина Семёнова, сотрудника бюро «Азбука». Почерк тот же, не надо быть семи пядей во лбу, чтобы связать оба убийства. От гражданина Семёнова, правда, осталось только пять литров крови, неравномерно распределённые на двадцати квадратных метрах офисной площади. По удивительному совпадению, гражданин Семёнов принимал от вас готовые переводы с испанского языка, о чём свидетельствуют записи в журнале заказов.

Я нашёл в себе силы только кивать в такт его рассуждениям.

— И вот вчера, всего через несколько минут после боя Курантов, мне приходится бросить семью и друзей, и ехать в Бибирево, потому что в новогоднюю ночь на крыше одной из новостроек группа неустановленных лиц вскрывает грудные клетки другим лицам, вырывает их сердца и отрубает им головы. Кровищи, доложу я вам, давно уже столько не видел, — он остановился, чтобы посмаковать мой испуг и отвращение с тем выражением, с каким злые дети наблюдают муки пытаемых ими насекомых.

— И что же мы находим на месте преступления? — драматически произнёс майор, убедившись, что желаемый эффект достигнут. — Продолжение ваших трудов, Дмитрий Алексеевич. А также некоторые ещё менее внятные записи о грядущем конце света.

— Какое продолжение? — ошеломлённо спросил я.

— Сейчас-сейчас… — он снова запустил руку в портфель и, покопавшись там, извлёк другие страницы, тоже все в кровавых пятнах. — Так, так… где это у нас было? Ага… «Век за веком она раскрывает будущее майя и всего мира, и предрекает его неизбежную кончину, называя с точностью день, в который небеса обрушатся на землю», — он помычал, водя пальцем по строкам, и продолжил, — …так, вот оно — «…приближающийся Апокалипсис, дабы дать посвящённым время возвестить предначертанное остальным майя, предоставив этому народу время для молитв и прочих необходимых приготовлений. Что это знание тайно, и тайна эта охраняется людьми, демонами и богами наравне!» — победоносно закончил он и положил листы на стол. — Итак, мы обнаруживаем ваш перевод — или его следы — на местах всех трёх убийств, одно из которых, прошу не забывать, множественное. Напрашиваются выводы…

Я прислонился к дверному косяку, стараясь успокоиться, собраться с мыслями, срочно изобрести аргументы, чтобы отразить его натиск.

— Сейчас я расскажу вам, что происходит, а вы поведаете мне вашу роль в этой истории, договорились? В Москве действует некая языческая секта, которая, под влиянием предсказаний всяких индейцев вообразила, что скоро наступит конец света. Подкрепляя свои убеждения переведёнными вами, Дмитрий Алексеевич, текстами — хотя не исключено, что вы их просто сами и сочиняете — они совершают ряд ритуальных убийств. Иногда в качестве жертв избираются те, кто встаёт у них — или у вас — на пути, или просто случайно, даже ни о чём не подозревая, прикасается к вашим священным писаниям, — он иронически приподнял брови. — Подобные случаи — и у нас сплошь и рядом, и в зарубежной практике известны. Сатанисты там, свидетели чьи-то, старообрядцы… Преступники, как обычно, считают себя богоизбранными и верят, что после Армагеддона им зачтётся. Да… Пальчики мы уже сняли, все экспертизы проводятся, скоро будут результаты. А пока их нет, как нет ещё и обвинения против вас, вы можете добровольно признаться, что являетесь руководителем и духовным наставником этой секты.

Я отчаянно замотал головой, словно связанный по рукам и ногам висельник с кляпом во рту, для которого это последний способ выразить своё несогласие с приговором.

Но так как на сей раз Набатчиков явился без напарника, то роли и плохого, и хорошего следователей ему пришлось разыгрывать в одиночку. Недобрая гримаса на его небритой физиономии сменилась на другую, предположительно изображавшую понимание и даже сочувствие.

— Или, может быть, вы сами — жертва? Вами воспользовались? Вас заставили заниматься этим текстом? А теперь отступать — слишком поздно, и вы опасаетесь за свою жизнь?

— Я не знал, к кому обратиться, — прошептал я. — Милиция не занимается мистикой…

— Знали бы вы, чем только ни занимается у нас милиция, — он тяжко вздохнул и почему-то похлопал себя по животу. — И говорю вам, нет тут никакой мистики. Вы сами видели ваших тигров или чертей? Нет! И никто их не видел. Преступники просто пытаются сбить нас со следа. А может быть, это часть обрядов. Однако вернёмся к делу. Вы утверждаете, что переводите эти опусы с испанского. Можете предъявить оригинал?

— Конечно. Погодите секунду, — оставив его на кухне, я прошлёпал в комнату и вернулся с вырезанными из старой книги листами.

— Этот материал приобщается к делу, — безапелляционно заявил он, и листы исчезли в его портфеле.

— Постойте, но мне надо сдать их обратно в бюро…

— Не волнуйтесь, мы сдадим их за вас. Но для начала вы должны сдать нам само бюро, — он иезуитски улыбнулся. — Название и адрес.

— «Акаб Цин», — мне пришлось продиктовать по буквам.

Записав всё в блокнот круглыми, старательно вычерченными буквами, Набатчиков закрыл его и погрозил мне карандашом.

— В ближайшие сутки оставайтесь дома. Через пару часов мы навестим вашу фирму, а там уже и до развязки недалеко. Но если за вами следят — а за вами, скорее всего, следят — дожить до финала будет для вас не так-то просто, — он сгрёб со стола все бумаги и направился к выходу.

— И почему именно сейчас это надо было делать? — посетовал он, застёгиваясь. — Так вчера хорошо сидели… А сегодня вечером должны были с детьми в театр идти, на бенефис Анисимовой…

— Какой Анисимовой? — насторожился я.

— Валентины Анисимовой. В кукольный театр. Говорят, отличная постановка, кстати, что-то о завоевании Латинской Америки, по-моему. До этого ходили на «Приключения Петрушки», дети были в восторге…

— Погодите-ка… Разве эта Анисимова не умерла ещё десять лет назад? — спросил я озадаченно.

— Что за чушь! Конечно, нет. С чего вы взяли? Две недели назад были с семьёй на спектакле, она на сцену выходила.

Ощущение реальности вдруг покинуло меня, и, чтобы убедиться, что не сплю, я по-кастанедовски посмотрел на свои ладони, а потом ещё и ущипнул себя украдкой за ногу.

— Ну, не поминайте лихом, — он шагнул за порог. — Ведите себя хорошо, и тогда завтра мы с вами увидимся ещё раз.

— Если конец света не настанет, — пробормотал я себе под нос, но он всё равно расслышал.

— Неужели вы верите в подобную белиберду? — майор разочарованно покачал головой. — Очнитесь, ничего не будет!

Возражая ему, на улице заверещала автомобильная сигнализация, потом к ней присоединилась ещё одна, и через пару мгновений, словно заразившись кликушеством, весь двор зашёлся в этой спонтанной машинной истерике. С кухни послышался уже знакомый щемящий звон посуды, и я, первым сообразив, что происходит, крикнул Набатчикову:

— Сюда! В проём! Землетрясение!

Очертания стен и сетчатого чулка лифтовой шахты, слепящие контуры окон смазались, потеряли чёткость; казалось, всё вокруг подёрнулось мелкой рябью, будто состояло не из твёрдой материи, а из зыбкого, дряблого желе. Этот озноб через ступни, через впившиеся в дверной проём руки, передался нам, и ещё несколько нескончаемых минут нас колотило так безжалостно, что я подумал: вот оно…

Я слышал, как застонал весь дом — основательный, на совесть и на страх построенный немецкими военнопленными под дулами придирчивых сотрудников НКВД, он сопротивлялся, вцепившись в землю намертво, как вековой дуб. По потолку разбегались извилистые трещины, целыми пластами валилась штукатурка, крошился кирпич; на одном из верхних этажей рухнуло, дико загрохотав, что-то громоздкое. Подъезд наполнился тревожными криками, женскими воплями. В лифте, с дьявольским скрежетом застрявшем этажом выше, кто-то подвывал от страха.

Приступ этот продолжался куда дольше, чем первое землетрясение — тогда я даже не успел толком осознать происходящее, как всё закончилось. Сейчас же, когда земля, наконец, успокоилась, я никак не мог поверить, что кошмар позади, и нам всем дана ещё одна отсрочка.

Я протёр глаза и закашлялся, выбивая известковую крошку из лёгких. Набатчиков, с лицом белым, как у актёров театра Кабуки, уже стоял на ногах и деловито отряхивался.

— Всё остаётся в силе, — сообщил он мне. — Не давайте себя запугать!

— Но ведь… — я попытался было спорить, однако он уже резво спускался по лестнице; провожая его взглядом, я крикнул ему вслед, — У вас вся спина белая…

* * *

Следует объяснить, зачем я тогда нарушил запрет майора, и сам отправился в бюро «Акаб Цин». Моя встреча с ним прошла вовсе не так, как я предполагал. Вместо внимательного слушателя и защитника передо мной снова предстал циник-оперуполномоченный; непонятно было даже, с какой стати я понадеялся на его чудесное преображение после случая с ритуальным убийством.

Неудивительно, что я почувствовал себя преданным, когда он по-воровски выхватил у меня страницы дневника, а после равнодушно оставил на растерзание — не всё ли равно, оборотням или сектантам-убийцам, отделавшись рекомендацией «вести себя хорошо».

В душе штормило; теперь, когда я осознал, что мной просто воспользовались, решение открыться майору, помочь ему с расследованием виделось мне жалким, необдуманным, продиктованным единственно моей наивностью и одиночеством. Мне казалось, я сам предал тех, кто доверил мне тайны Вселенной. И лишь желанием во что бы то ни стало загладить свою вину перед ними можно объяснить то, с каким остервенением я набирал следующие двадцать минут номер «Акаб Цин». Пустое: прослушав несколько сотен тоскливых долгих гудков, я списал всё на повреждения телефонного кабеля, наспех оделся и бросился на улицу. Я должен был непременно добраться до бюро раньше, чем милиция, чтобы предупредить их, чтобы покаяться, и, может, ещё вымолить прощение.

Повсюду выли сирены; посреди двора «скорая помощь» перемигивалась с милицейским «уазиком», санитары в куртках поверх белых халатов возились вокруг лежавших на земле носилок. Ничего странного, что у кого-то не выдержало сердце, подумал я, ещё немного, и я сам вполне мог оказаться на месте этого бедняги…

Несколько арбатских домов заметно просело; у только недавно сданной нуворишеской многоэтажки у метро землетрясением будто вырвало хребет, и она прямо на глазах безвольно расползалась, окружённая растревоженным роем пожарных машин и оранжевых реанимобилей.

Садовое кольцо, в эти часы закупоренное тромбами автомобильных пробок даже в обычные дни, сегодня, не вынеся землетрясения, остановилось окончательно и по всему периметру. Помочь тут уже было нельзя ничем: пациент остывал, и, констатировав его кончину, я отправился пешком. Метро, судя по всему, находилось в предсмертном состоянии: все дубовые двери были в судороге распахнуты настежь, исторгая пенный поток покрытых грязью, спотыкающихся, жмурящихся пассажиров.

На улицах было невообразимо многолюдно, причём большинство потерянно стояло на месте или сомнамбулически бродило взад-вперёд, видимо, в панике покинув свои жилища и, в ожидании новых толчков, опасаясь в них возвращаться. В ровных рядах домов чернели провалы рухнувших строений: на обломках одного из них две измазанные старухи упрямо тыкали клюшками груду камней, кажется, пытаясь разыскать пропавшую кошку, и отказывались отойти, несмотря на распоряжения подъехавших спасателей.

Лопоухие милицейские курсанты нерешительно отгоняли робких мародёров от рассыпавшихся в хрустальную крошку витрин шикарных магазинов, пузатые гаишники споро расчищали полосу для движения спецтранспорта, продирающиеся через переулки «скорые» забирали у подъездов раненых.

От вчерашнего предпраздничного зимнего великолепия ничего не осталось: за ночь сильно потеплело, сугробы потемнели и оплыли, как раскисающие в блюдечке с чаем куски сахара. Под ногами чавкала грязная жижа, по которой не удалось бы пройти и ста шагов, безнадёжно не измазав ботинки и не забрызгав брюки. Воздух был непривычно тёплый и сырой.

Сколько хватило сил, я бежал, потом, сорвав дыхание, шёл и, наконец, измождённо брёл — мимо разрушенных строений, кишащих, как муравьиные кучи, мимо плачущих женщин и рыдающих детей, мимо искорёженных в авариях машин, и растущих палаточных городков, и рядов страшных чёрных полиэтиленовых мешков, и взрослых мужчин, разговаривающих с этими мешками, как со своими живыми дочерьми, отцами, жёнами…

Москву было не узнать: одной чудовищной пощёчиной с неё снесло весь лоск, всё её праздное сытое благодушие; горожане, обычно глядящие вокруг себя с чувством уверенности и превосходства, сейчас озирались по сторонам беспомощно и затравленно. Новогодние гирлянды и растяжки болтались, порванные в лоскуты, и тяжёлый, пахнущий разложением ветер зло трепал их, макал в коричневые лужи и снова вздёргивал вверх.

Прелюдия была сыграна.

Дурак, ничтожество! Покорно уступить дневник этому неверующему циничному подлецу, так задёшево продать душу правоохранительным органам, в очередной раз спрятав голову в песок! Поддаться на шаблонные следственные приёмы и дежурные слова сочувствия… Что я скажу, придя в бюро с пустыми руками, без перевода главы, без оригинала, взмыленный и жалкий, раскаявшийся Иуда?

Однако больше всего я боялся, что Набатчиков опередит меня, и, пока я достигну особняка, в котором находилось «Акаб Цин», он будет уже оцеплен милицией. Но у той сегодня, очевидно, хватало забот и без сектантов-переводчиков; никаких следов готовящейся спецоперации я не заметил. Бойко хлопала входная дверь, в здание и из здания сновали люди: бурлящая в его помещениях деловая активность от катаклизма не остыла ни на градус.

Проскользнув мимо отвлёкшегося охранника, я забился в лифт и нажал кнопку с цифрой «пять». Двери не шелохнулись, и лифт остался на месте, хотя освещение работало. Проверяя его на неисправность, я ткнул другую кнопку и через несколько секунд стоял на третьем этаже, где размещалась какая-то финансово-аналитическая компания. Однако и оттуда уехать на пятый я не смог: треклятый лифт отказывался реагировать. Снова спустившись на первый, я безуспешно попытался найти пожарную лестницу, после чего был вынужден всё же пойти и сдаться на милость охраннику. Этого я тут прежде не видел, впрочем, униформа у него была привычная.

— У вас что-то с лифтом, — надеясь огорошить его, с ходу заявил я.

— Что такое? Вы, вообще, куда? — он распушил усы и поднялся в полный рост.

— В бюро переводов «Акаб Цин», на пятый этаж. А у вас в лифте кнопка не работает, и он на пятый не едет.

— Вы издеваетесь, что ли? — нахмурился он. — Какое ещё бюро переводов? У нас тут сплошные банкиры. Нет тут никакого бюро и не было на моей памяти. А я здесь уже два года сижу.

— Нет, это вы издеваетесь! — я распетушился. — Как же нет, когда я только пару дней назад в нём был, заказ приносил? Говорю вам, на пятом они сидят!

— Какой ещё пятый?! Вы на улицу выйдите, товарищ, и посмотрите — в здании всего четыре этажа! А кнопка эта никогда не работала, она просто так там вделана, потому что других панелей управления не нашлось. Всего доброго! — и он подпихнул меня к выходу своим внушительным животом.

Этажей, действительно, было четыре. Как же я раньше не обращал на это внимания?

Я пересчитал их не меньше десяти раз, обошёл особняк кругом и, на всякий случай, ещё раз пересчитал. Строение, несомненно, было то самое, только вот надписи «Бюро переводов «Акаб Цин» я нигде не обнаружил. Отдавая себе полный отчёт в том, как глупо должен смотреться со стороны, я даже потёр каждую из латунных табличек рукавом — вдруг это поспешная маскировка или обман зрения? Зря позорился: ни одна из них не поддалась; более того, все они были слегка поцарапаны, чуть потускнели, и совершенно очевидно висели на этом месте уже не первый месяц.

Раздосадованно плюнув, я отступил назад и натолкнулся на невысокого худенького старика в номенклатурной шапке-пирожке, стоявшего у меня за спиной. Подслеповато щурясь сквозь очки в роговой оправе, он так же, как и я, озадаченно разглядывал таблички с названиями фирм.

— Не подскажете, бюро переводов не тут располагается? — осведомился он.

— Два дня назад ещё было тут… Кажется… — неуверенно отозвался я.

— Ах, вот как. Ну да, конечно… Что ж, придётся мне тогда как-нибудь иначе… — задумчиво протянул он. — Благодарю вас, вы мне очень помогли, — и ревматической пингвиньей походкой старичок заковылял прочь.

Он, наверное, очень спешил, потому и не заметил, как из его кармана выпорхнул и спланировал в грязь клочок бумаги.

— Постойте! Вы обронили! — но пока я подбежал к тому месту, где у него выпала бумажка, тугоухий старик уже успел скрыться за поворотом.

Отряхнув слякоть, я развернул её. Это был написанный перьевой ручкой, расплывающийся адрес, медленно превращающиеся в две кляксы название улицы и номер дома.

«Ул. Ицамны, 23»