Г.Р. ДЕРЖАВИН

 

(«Искусство кино», №11, 1992г.)

 

Публикации обширного литературного наследия Григория Михайловиса Козинцева в журналах, сборниках, газетах продолжаются уже почти два десятилетия. И тем не ме­нее они, как и пятитомное собрание сочинений, охватывают далеко не все, что сохрани­лось в архиве Козинцева и в государственных архивах. Это касается и рабочих тетрадей. Многое из тетрадей напечатало за эти годы и «Искусство кино», но, к сожале­нию, объем журнальных публикаций ограничен.

Подготавливая материалы, связанные с работой Г. М. Козинцева в театре, для журнала «Арс» («Искусство Ленинграда»), составители заново просматривали рабочие тетради и в который уже раз столкнулись с обилием еще неопубликованного.

Небольшая часть неопубликованных записей, сделанных в разные годы, предлагается вниманию читателей.

 

История советской кинематографии. Спор об отцах. Традиции русского искусства нашли у Дранкова с Ханжонковым новые историки. Юренев: бизнес на базисе [1]. (Апрель 1949 г.) Герцен о Гегеле: «Судьба новой философии совершенно сходна с судьбою всего реформационного: ничего старого не оставлено в по­кое, ничего нового с основания не воздвигну­то; на сооружение новых зданий шел старый кирпич, и они вышли не новые и не старые; все реформационное сделало огромные шаги вперед; все было необходимо, и все останови­лось на полдороге» (письмо шестое. Декарт и Бэкон).

Идея постановки: баянисты, орнамент вы­шитых полотенец. «Взмашисто».

Луга. Колхоз «Большой Брод». Мои хозяе­ва. Тетка Настя и студийные товарищи. Доч­ка Зина — партизанка. Стирка белья ночью. Разговор с хозяином про войны и качество народов (в бане). Престольный праздник Владимира. Античность и бабий пляс.

Сцена, которую мы должны снимать[2]. Искусство и действительность.

Июнь-июль 950

Премьера в Пушкинском театре «Они зна­ли Маяковского». Катанян[3] отвешивал поясные поклоны, держа за руку Черкасова, на которого наклеили парик под Маяковского. Л. Брик хлопала из партера.

Небывалый в истории финал жизни лири­ческого поэта. Ящик с Грибоедовым, кото­рый повстречал Пушкин,— детские игрушки рядом с этим. XI. 54

 

Бунтари в искусстве и первые ученики — кабаретная режиссура и расчетливая сообразительность в вопросах тематики и цензуры.

Что отличает эту кабаретную режиссуру от 20-х годов? Масштаб. Это все рахитичные дети. Они выросли в обалдении и остолбе­нении. Их учили аккуратности и умеренности. Им объявили, что все известно. Им нечего рассказывать и не о чем. И все дело в том, что у них нет никакого желания что-либо рас­сказывать.

Ловкачи и проныры. Вечные способные мальчики и талантливые молодые. У них нет бешенства. Они — немые, но озвученные.

Не ставьте им плохие отметки за их убогие виньетки — они так хотели получить пя­терку и угодить господину учителю.

«История советского театра». Как в это время на эстрадах множества городов по­явился пользовавшийся большим успехом но­мер. Три актера исполняли комический та­нец. Номер был отмечен всеми пороками и знаками «враждебности». Он был, безуслов­но, формалистический, ибо движения актеров были далеки от жизненной правды, он был сплошным набором трюков. Увы, он испол­нялся под фокстрот и, увы, это был (с точки зрения историков) безусловный космопо­литизм: в танце не было ни присядки, ни каких-либо намеков на комаринский — в ос­нову движения были положены походки зару­бежных комиков. Номер назывался: Пат, Паташон и Чарли Чаплин. Его исполняли Чирков, Черкасов и Березин.

Пат вскоре сыграл профессора Полежаева, а Паташон — большевика Максима.

Ответ известен: но они играли «вопреки». Ну, а потом, когда Черкасов начал играть не «вопреки», а «благодаря» правильным вы­сказываниям в роли Стасова и т. п.?! 14. I. 56

 

Булгарин, вероятно, не вздыхал сокрушен­но и понимающе, встретив кого-либо из участников декабрьского восстания,— мол, мы, декабристы, счастливы, что кончилось черное время и мы можем теперь вздохнуть[4].

Картина Элика Рязанова «Карнавальная ночь». Традиции острой сатиры от «Волги-Волги» до этого фильма. Энтузиазм по по­воду зоологического одиночки-бюрократа. Любитель «Волги-Волги»[5] и любители «Кар­навальной ночи».

Очевидно, суть не в открытии всем извест­ного типа, а в показе его силы, живучести сил, его поддерживающих. Суть в масштабе явления. И в этом суть самого спора о сатире.

XII

 

Орлов[6] бегает за Блоком и вроде оказывает ему протекцию. Как ловкий адвокат — на­ходит смягчающие обстоятельства, извиняю­щие причины (Юренев за Серг. Мих.[7]).

Символисты — будь они прокляты — влия­ли. Декаденты воздействовали. «Среда заеда­ла». Вот и был он, бедный, ограниченный, недопонимающий, недоучевший, недоосознающий, неясно представляющий себе... Что еще?

А был он попросту гениальный русский поэт. Классик. И влияло на него — как на всякого художника — время. А во времени было всякое.

Кто же должен был на него влиять? Ста­сов? Лаврентий[8]?

И кто дополнял? Сурков?

Недопонимали все: Толстой, Достоевский, Блок, молодой Маяковский.

«Наш двор». Режиссер Чхеидзе — гиковец (2-я картина). Интересен тем, что, очевид­но, типичный фильм нового поколения.

Как мы три десятка лет назад пытались имитировать элементы американского кино (без его внутренней силы — реалистической гриффитовской или поэтически-комедий­ной — чаплиновской), так они имитируют элементы неореализма.

Все «как у людей». Но что итальянцам здорово, то грузинам смерть. Ничего от жиз­ни. Ни слова. Ни взгляда. Ничего от исследо­вания. Цитаты, лишенные внутреннего смыс­ла. Упражнения на имитацию стиля. Иног­да виден способный ученик. Но нет никакого дара перевоплощения. Чувства подростков — вне возраста. Нет ничего от жизни совре­менного, нашего двора. Не те темы разгово­ров, не те слова.

Вместо Дзаваттини халтурщик Мдивани ловчит у новой разработки. 25.IX.57

 

Если задать себе вопрос: что же я выяснил за 17 лет почти непрерывной работы над произведениями Шекспира?

1) Убоги любые попытки «выстроить кон­цепцию». Все односторонние, ловко сведен­ные к единству цитаты и положения — никак не вмещают Шекспира. И вернее всех писал о нем Пушкин.

Вся суть этого писателя в том, что он ши­ре концепции. И даже когда он сам хочет ее выстроить, он же сам — ее опроверга­ет. И пишет сцены для человеческого объ­яснения преступлений Клавдия или присочи­няет Фальстафа к патриотическому герою.

В этом смысле интересны попытки Аки­мова: мелкой и ловкой остроумной смекал­кой пробующего охватить мудрость гения[9].

2) Наивны представления о нем, как о зер­кале своего времени. Все эти «феодализмы», «средневековья», «кризисы гуманизма» и т. п.— отражения всякого времени. И в том числе моего. Зеркало не теряет своей силы в течение этих трех столетий. IX. 57

 

Лилипут, делясь воспоминаниями, сказал: и вообще, Гулливер вовсе не был таким ог­ромным. Это клевета. Он был с меня.

Это Юренев об Эйзенштейне.

Как известно, до середины девятнадцатого века пьесы Шекспира не могли играться в их подлинном виде. Вместо оригинала публике показывались обработки. Дюсис[10] исправлял — неподходящего к нравам и при­вычкам — Шекспира. Досочинял счастливые концы, сводил в любовном торжестве раз­личные линии его персонажей.

У нас есть привычное выражение: «Над чем вы работаете?» Работают и «над кем». Юренев работает «над Эйзенштейном». Красный Дюсис придумывает ему счастливый конец, сводит линии его творчества к идиллическо­му финалу. Сокращает, кроит — тут подре­жет, там что-то подошьет, здесь и дострочит.

Меняется жанр. Вместо трагедии получает­ся пастораль.

Добродетельный Дюсис не просто кроит и перешивает — он портняжничает доброжелательно. Старается, чтобы портновское изделье оправдало покойника. «Между нами го­воря: старик-то ведь был трудный».

И стал — легкий старик. Откликался на все. Любил молодежь. Признавал ошибки. Даже радостно признавал. Всей душой.

Догадайтесь: кто это?

А итог: хорошо прожил свою жизнь. Дай бог всякому!

Теперь начал работать над Довженко.

Тоже хорошо потрудился покойник. А если ошибки — так, пожалуйста, каялся с восторгом. Это для него было первым делом — каяться. И какие записные книжки! Так и пи­сал: «Слава труду! Слава труженикам!» Вот какой он был. Давай назовем студию его име­нем. Хорошо!

Какая, например, книга получилась бы из высказываний Шостаковича!

История, как Савич правил выступление Шостаковича, его мнение по этому вопросу: «Дети — в школе...»[11] Эйзен. Как человек, он и Шостакович бы­ли противоположностями. В Д. Д. не было ни капли цинизма. И не было никакой силы изящно признавать свои ошибки.

Противоположностью Эйзена был и Дов­женко: человечный, веселый, любящий род­ную землю. Действительно народный поэт.

Комарове. 8. X1. 57

 

В «Искусстве кино» (1957, № 10), напеча­тав мою статью, заменили «Нам принадле­жат их решения» на «Честь решения при­надлежит советским художникам».

Все озаглавили: «Чудесная судьба». Почти заглавие музыкальной комедии. XII. 57

 

Есть способ измерения — «удельный вес». Удельный вес Александрова и Тиссэ (без Эйзенштейна).

Что стало называться «новаторством»?

На могилах Мейерхольда и Таирова, на поросших сорняком обломках театров, при­несших нашему искусству мировую славу, вы­строили фанерные беседки, поставили гипсо­вые статуи и разбили хилые клумбочки, что­бы было собакам где поднять лапу.

Бездумие и отсутствие каких-либо (хотя бы самых смутных!) мыслей о жизни стало определяющим. Есть «молодая поросль», и есть отличное слово «продрись».

Что увидела эта продрись в кровоточащей истории театра нашего времени? Игру со зрителем, то есть «конферанс» на уровне эстра­ды. Вместо единства изображения жизни — раздраконивание кусочков. А чтобы придать этому внешность человечности — сопливый сентиментализм. Вот и соединение Мейер­хольда со Станиславским! 26 V 58

 

На одной неделе: «Машинист» Джерми и «Добровольцы» Егорова. Два набора куби­ков. Что осталось от искусства, когда-то бывшего жизненным?

Правда, в одном случае инструмент — то­пор, в другом — потоньше. 27 IX

 

Кромешный толстый жулик — проспавший и боящийся опоздать на работу — когда я сказал, что времени еще достаточно, развел руками и просипел: так ведь все на нервах!

Очень трогательно, когда кого-то выступав­шего одернули за «нечуткое отношение к то­варищу». Какие они все нервные! 11 XI

 

«Смерть коммивояжера»[12]. Наш театр до­гадался начать разрабатывать «классическое наследство». Начался вояж машины времени. Нажали кнопку и... экспрессионистический спектакль времен «Эугена Несчастного». Кривые декорации, экспрессионистический кошмар, на фоне которого, освещенный уз­ким лучом прожектора, кого-то и что-то об­личает герой, подняв руки кверху.

Тогда делали такие декорации Левин, мо­лодой Дмитриев (потом он повзрослел и стал делать их иначе), ставил не Мейерхольд, у него никогда не было экспрессионистиче­ских страхов из папье-маше, но Смолич и осо­бенно «левый» Петров.

У оформления Тышлера одно свойство: открывается сцена — красиво, интересно, потом привыкаешь, потом надоедает, и как надоедает!..

Всего много. Слово тех времен: «раздра­конить». Вот тут режиссура «раздраконивания».

Любопытно то, что в этой постановке, как и во многих других, применяются «киноприемы» (наплывы, воспоминания, эк­спрессия света) — но старые, которые в ки­нематографе постесняется применить и по­средственный режиссер. А когда сам Суслович попробовал поставить фильм[13], вышел срам на много лет.

2. IV. (1959)

 

Эпитафия: «Любил Шекспира» — просил написать кто-то на своем могильном камне. Теперь нужно: «Любил Шекспира. Заслужи­вает снисхождения».

Обэриуты (конец двадцатых годов). Хармс, Александр Введенский, Олейников, Николай Заболоцкий (как заковал эксцентрику в клас­сицизм Заболоцкий).

Культ шутки, пародии, розыгрыша. Дух Козьмы Пруткова (Шостакович!). Импрови­зация. «Чиж» и «Еж».

Тридцатые и сороковые годы: начало ко­стров, где жгут книги, постройки лагерей. Устойчивость, бессмертие подлости, глупо­сти, жестокости. То, что в 20-е казалось уже нереальным.

Вернулись призраки. И стали реальными.

Стремление сделать из режиссера «средне­го читателя». Чтобы он ничего не добавлял к «уже известному».

Так ли несомненно это «уже известное»?

Комарове VI. 1961

 

Вяземский в «Записных книжках» возму­щался даже Пушкиным. Речь шла о «географической фанфаронаде»[14].

Эстетический прием: «взять на пушку». Ог­лушить перечислением. Количеством. Ассортиментом упоминаний.

Очень полезно существование Охлопкова. В наши дни он как бы заповедник той са­мой «ораловки», о которой еще Аркашка говорил: «Нынче не в моде». Вся его эсте­тика: эклектика из внешнего у Мейерхоль­да — образец того, что делать теперь стыд­но. Наигранная горячность, ораловка, жела­ние взять затратами, нахрапом, «на бас», «на пушку», бессмысленным шумом, старым кинематографическим мельканием или поза­ми-монументами периода культа. Все это доб­ро в современном искусстве — чистая ар­хаика; Брюллов или Кукольник в пору пуш­кинской ясности и покоя.

1/1X. 62

 

Проба (Смоктуновский, Вертинская). Я не только не утратил способности огорчаться по нестоящим поводам (обычные для меня во время работы припадки отчаяния), но, напротив с годами это совершенно непро­фессиональное качество еще возросло.

Проба. Проба лиц, костюмов (еще не гото­вых, сшитых для других эпизодов), самая на­чальная попытка действия, взаимоотноше­ний... И все равно отчаяние, от которого не избавиться, ничем его не унять.

Обычный Гамлет, обычный театр, костю­мы — отвлеченные, еще хуже — расстав­ленные помрежем стулья из склада, заж­женные свечи: бытовая сценка, «жанр» в ду­хе иллюстраций конца века. Ужас!..

Настораживает Смоктуновский. Он все жа­ловался, что пока еще не видит Гамлета. Теперь у него стала появляться какая-то манерность, изысканность в пластике: рука, поворот головы — во всем этом вдруг по­является что-то от «принца», декадентского молодого человека — не то Пьеро, не то «поэ­та». Не дай Бог!..

21. I (1963)

 

Историк-консультант Л. Тарасюк, зайдя в павильон и взглянув на мятежников и сол­дат, в восторге воскликнул: «Как хорошо!.. Слушайте, а не назвать ли нам фильм «Воен­ный быт XVI века»?» Захотелось заплакать.

18. III

 

Во время первого Московского фестиваля к нам приехал Том Стилл (если я не пе­реврал фамилию) — «король рок-н-ролла». Он дал интервью: «Русские — хорошие пар­ни, но они скучно живут. Я привез свою гитару и научу их настоящему рок-н-роллу, тогда они поймут, что значит весело жить».

Что-то в этой интонации напоминает автобиографию Евтушенко. Правда, Томми был моложе. Что же касается оваций в пе­реполненных молодежью залах, то еще неиз­вестно, кто собирал большие сборы.

5. VI (1963)

 

Как спокойно и достойно говорил о себе и своих стихах Пастернак, вспоминая почти всю свою поэзию, без тени кокетства: к со­жалению, моим стихам мешала манерность (или вычурность?), присущая искусству той поры.

Никогда еще у меня не было столь ясного и совершенного отрицания эстетики Эйзенштейна, как в этой работе. Буквально все стороны режиссерского труда — кадр, мон­таж, чувство композиции, стиля, отношения к историческому материалу — направлены к противоположной его представлениям цели.

Уничтожить построенный кадр-картину, убрать наглядный монтаж, не пользовать­ся — почти совершенно — статикой, за­ставить забыть о внешнем историческом и т. д. Ничего от внешне трагического стиля. Не говоря уже об актерской игре — здесь я и раньше думал по-иному.

Самой негодящей к шекспировскому стилю картиной кажется мне «Иван Грозный».

Происходит — во время съемок — своеоб­разный процесс: я со страшной силой борюсь с самим собой — молодым. Хочу (умом) работать по-иному, вовсе отрицать многое, что исповедовал: непосредственное, прежде всего эмоциональное ощущение кадра, яркий пластический образ. И именно к этому опять прихожу. Как только вспыхивает огонек чув­ственного восприятия, ощущения именно по­этического,— я могу работать, нахожу кон­такт с материалом, а вне этого придуманное, логически верное кажется мне чужим, пло­хим, «вальтер-скоттовским».

Режиссер «Шинели» укладывает меня на обе лопатки. В этом нет ничего странно­го: ему 22 года, а мне скоро шестьдесят.

Что это — косность или верность, чему-то неизменному, своему? Сам не знаю.

4 XI 64

 

Письма, приходящие со всей страны, и ме­стная пресса показывают, насколько измени­лось общественное сознание. Прошли време­на, когда все журналисты лишь переписыва­ли рецензию «Правды». С откликами на фильм произошло обратное. Ни «Правда», ни «Известия» ничуть не влияют на мнение лю­дей, живущих далеко от центра. Ни одна из статей не схожа со столичной критикой. Никакого воздействия этих центральных га­зет на умы «провинциалов». Там пишут силь­нее, непосредственнее и куда более инте­ресно.

Но, увы, повсюду есть и кандидаты наук, и местные заслуженные артисты. Их статьи шаблонны, неинтересны.

Кажется, я понял, почему мне удалось из­бавиться в фильме от гамлетизма. Дело в том, что весь гамлетизм ушел в Министер­ство культуры, где столько лет колебались: а стоит ли ставить «Гамлета»?

5. XII. 64

 

«Ревизор». Мог бы быть неплохой вариант: дело происходит в каком-нибудь, например, Узбекистане. Все сидят в чайхане.

Текст, прежде всего и только текст — глав­ное в шекспировском искусстве. Так говорят англичане.

Живая, всегда современная жизнь, к ко­торой текст лишь повод для ассоциаций — своих, своего времени,— главное — утвер­ждаю я.

И еще: гениален Пастернак, утверждающий неизменную силу шекспировской прозы и временную, уходящую или уже ушедшую прелесть метафорического стиха.

Шекспир — твой самый близкий друг в твоем времени. Ты с ним в сговоре, мы оба отлично понимаем, о чем идет речь. Он под­нимает тебя до своей мудрости так, что ты духовно сближаешься с ним, теряешь дистан­цию. Дружишь, а не молишься на него.

Богов разоблачают. И быстро. А подлин­ный друг дает свет и тепло среди мрака и хо­лода жизни.

5. 1. 66

 

Успех фильма в наши дни во многом зави­сит не только от того, что показано в нем, но и от того, чего нет на экране...

Шкловский издал свои статьи о кино. Боль­шинство рецензий вызвано любовью к нашей кинематографии. Только один раздел — страхом: статьи о фильмах Солнцевой. На­до сказать, что и я движим в обращении с ней тем же чувством.

Когда-то, чтобы быть принятым в светское общество, необходимо было знать французский и уметь танцевать.

Издательство Хилл и Ванг рекомендует ме­ня американским читателям (на супероблож­ке моей книги «Shakespeare: Time and Con­science»[15]): «М-р Козинцев изучал Ионеско, Беккета и других представителей Театра Абсурда», то есть может быть принятым в светское общество.

Возражать против такого представления трудно: еще в 1921 году я изучал в ФЭКСе Театр абсурда. Не знаю, родился ли уже тог­да Беккет?

Дальше издатели сообщают, что я «высоко ценю еврейского артиста Михоэлса — исчезнувшего в сталинский период — лучшего Гамлета нашего времени».

Это что, тоже Театр абсурда (Соломон — датский принц — как раз то, что предлагал Маринетти: поручить роль Сида негру)? Или ведомство Берии помешало и им прочесть то, что написано как раз в этой книге?

 

Появилась хорошая книга. Нея Зоркая предлагает читателю не постановление, а мнение, с которым можно спорить, оно мо­жет натолкнуть на свои мысли[16].

Критик — художник, сидящий в зале. Ес­ли его восприятие фильма ничего не при­бавляет к общеизвестному — тратить вре­мя на чтение бессмысленно.

Нея замахнулась упрекать Эйзенштейна в отсутствии совести (...) Но для критического цеха и это неплохо на первых порах.

Хуже то, что с Эйзенштейна она перешла на Чухрая. С тем же аршином. Шли дождик и два студента.

VII (1966)

 

Говоря историческими аналогиями (разу­меется, условными и натянутыми): у Лира сейчас период не решительных действий на укрепление своей власти (это уже позади и отошло в прошлое), а исследование языко­знания и величественных прогнозов лесо­защитных полос.

Свирепы и непреклонны его советники. Он добр и мягок, но не к людям — к человечеству.

Все это должно быть натурально, страш­но. Без всякого «кино». Ну, а главная зада­ча совсем простая: чтобы было похоже. На Гитлера, на маршала Линь Бяо. На всех.

Первая сцена окрашена общим ощущени­ем: так жить больше нельзя. Все поднялось на какой-то гребень неестественного, про­тивного природе. Неправда отношений под­держана, укреплена всеми, кто присутствуют. Всеми...

Мой опыт показать первый монолог Гам­лета в толпе, на фоне шума разговоров и музыки праздника как будто не привел к то­му, что смысл слов пропал и «главное» ушло на задний план.

Смоктуновский все боялся: «А не будет ли отвлекать?». Разумеется, не от написанного Шекспиром, а от него, артиста.

Все то, что заимствовано из старинных, условных фабул — предательства, подделки документов, интриги доносов, убийства,— ветхая, кровавая мелодрама — стали в нашу эпоху самой что ни на есть реальностью. Повседневность столь же обыденной, как чеховский быт чаепитий и игры в винт.

Так и нужно ставить: повседневность эпо­хи мгновенных смен власти, политических предательств, выстрелов из винтовок с оптическим прицелом.

Они встречаются на больших дорогах: быв­шие большие начальники, потом люди-но­мера, репрессированные, затем реабилитиро­ванные. Гопники из «заведующих».

Кисловодск. 30.XII.67.

 

Сановники в описа­нии А. Ф. Кони: «Он, очень храбрый и даже грубоватый в коллегии, но постыдно трус­ливый и нерешительный в одиночку...» (С. с, т. 2, стр. 89). «Но и он был прежде всего ти­пичный русский министр — не слуга своего народа, а лакей своего государя, дрожащий и потерянный перед каждым докладным днем и счастливый после каждого доклада тем, что еще на целую неделю ему обеспечена казен­ная квартира и услуги предупредительного экзекутора» (стр. 37). «Исполнительный, пу­стой и узкий бюрократ, искушенный в про­изводстве административных исследований, имевших целью всегда доказать, что «все об­стоит благополучно» и что «напрасно вольтерианцы доказывают»; «человек бумаги, со­глашений и компромиссов...» (стр. 175, 176) [17].

 

Это отличный термин «умереть в актере». Пожалуй, только с крохотным изменением предлога: лучше не «в», а «от».

Умереть от актера.

Как бы хорошо сделать такой обмен: ты­сячи страниц умного текста выменять на од­ного подходящего к роли артиста.

 

Сценарий «Генеральной линии».

Проблема не в отношениях нового и ста­рого экрана, а экрана и жизни. Эстетика документального кино, родившаяся в съемке «выигрышных событий».

Потом плакатные лозунги. Отбор «эффект­ного», «киногеничного». «Потемкинские деревни». Апофеозы.

Констатации или исследования? Изложе­ние чужого, оксюморон. Простой мир: белые и красные.

 

Целлулоидные победы. Финал «Мистерии-Буфф»[18]

«Огонек» из номера в номер дает сигналы на деятелей изящных искусств: они уклоня­ются от социалистического реализма. Фор­мулировки, несомненные в своей определен­ности, подменяются отвлеченными: человеч­ность, гражданственность (абстрактные).

Что это за вообще культура? Скажи: куль­турная революция. Кажется, и слово «партийный» в Китае не вышло из употребле­ния? Значит и эти слова не стерильны?

Видимо, следует говорить не о словах, а о делах. Маркс так и выражался: не догма, а руководство к действию.

Какому же? Постановкам высоко идейных фильмов Солнцевой, которые никто смотреть не хочет? Каждый хватает за грудки друго­го: тот не тверд в священном писании. Разумный разоблачает Куницына (№ 43, 1968).

Помню, Куницын вызывал меня к себе: он служил в доме на Старой площади. Потом заведовал искусством в «Правде». И стал «словесным эквилибристом». А про доктора философии Разумного профессор Лифшиц раньше написал, что тот совершенно невежествен, не знает разницы между мате­риализмом и идеализмом.

«Вырванные из контекста цитаты», «уре­занные цитаты», «выдернутые цитаты» — терминология застенка.

Милые бранятся, только тешатся.

 

Теперь часто снимают фильм «Мне шесть­десят лет», т. е. в третий раз «Мне двад­цать лет».

15. XII 69

 

Башмачкин — тот, о ком мечтает всякое начальство: работник без «идей», «загибов» и «лишних вопросов».

 

Что же особенное, что я слышу в этой му­зыке Шостаковича? Ну, конечно, он чувствует Шекспира, трагический талант...

Все это так. Но основное вот что: это сочи­нил добрый человек. Не добренький и не доб­ряк. Это — совсем иные понятия, слова. Я слышу в его музыке высокую доброту.

 

«Да здравствует Мексика!» Эйзенштейна повлияла на создание мексиканской (а м. б., и греческой) кинематографии. Каждый из эпи­зодов Сергей Михайлович посвящал одному из больших художников этой страны. Он поднял культуру Мексики, открыл ее для Европы. Советская кинематография продолжи­ла древние традиции великой культуры.

А теперь, взявшись за «сценарий с придан­ным», снимают в Париже Нотр-Дам, гризе­ток в кафе на Монмартре — копеечную пошлость открыток из лавок сувениров.

Если угодно, в авангардном искусстве бы­ла святая чистота еретических сект, обязательность норм поведения, разговора, не имеющего ничего общего с жаргоном Висковского, Ивановского, их помощников.

Видимо, именно здесь и находится причи­на разрыва с Траубергом: об эстетике мы еще могли бы договориться, об этике — ни­когда. Разрыв делался все сильнее и сильнее.

У Тарковского, фильм которого запрети­ли,— сцены жестокости. Но без нее не обой­тись: уж очень много крови, грязи и подло­сти по сей день.

10. X (1970)

 

Сколько человеку земли надо? Сколько че­ловеку неба надо? И что это за масштабы отвлечений: «земля», «небо».

Артист (...) имел, если говорить о «земле», возможность ездить по всему миру. Если го­ворить о «небе» — славу, почести, награды, обязательное восхваление всего, что делал,— устно-ораторское и печатное.

А нужно было ему триста граммов да слушателя, чтобы в сотый, куда там — в де­сятитысячный раз рассказывать два-три дав­но истасканных эстрадниками анекдота, ис­полнить несколько глупейших сценок. Вот и все желания. Вот и весь репертуар.

«Наш дорогой и обожаемый» — так обра­щался к нему сам Ильичев.

Он был, как писали про елизаветинских артистов («люди лорда адмирала», «люди гра­фа Эссекса»), человеком Жданова, и куда вы­ше — человеком Сталина.

Вот куда его закинуло! Государственный исполнитель государственных ролей. Его кра­сило даже не место (хотя самых высоких он достиг), а грим. Грим красит человека.

Фильм Параджанова «Ломтики граната» (бывший «Саят-Нова»)[19]. Ну, как ему могло

прийти в голову, что у нас могут иметь право на жизнь такие фильмы?..

Какая, однако, глупость запрещать его! В чем его разрушительная сила?

Пишут, что нашему кино вредят загранич­ные влияния. Какие там влияния! Вредит старание продать, угодить загранице.

Речь идет не о Феллини или Алене Рене, а о похабном продюсере-коммерсанте, кото­рого Феллини и Рене презирают, а наши чтят, как бога. Вот тебе, миленький, березки, вот тебе, миленький, тройка. Купи только — все, что хочешь, сниму.

 

Мое расхождение с Траубергом — к счастью для меня, по многим причинам: уж больно мы были разными с ним людь­ми по характерам, стремлениям да и жиз­ненным целям; в детстве этого было не по­нять, а с тридцатых годов, начала дискуссий, Домов кино и т. п. все становилось на ме­сто. Думаю, что тогда началось расхождение наших путей. Хотя именно в тридцатые (начиная со второй серии «Максима»), они впервые сошлись: определилось место Трау­берга — рабочее: он отчетливо стал глав­ным сценаристом наших фильмов (на первый план выходил диалог, текст).

Ни к чему хорошему не привела нас рабо­та со Славиным. Могла вовсе погубить меня работа с Юрием Германом. Пожалуй, лучше других был труд со Шварцем. Но все же это был скорее труд с Сервантесом.

{Начало июня 1971 г.)

 

Когда я ставлю фильм — странное ощуще­ние: почему хотят, чтобы я его поставил ху­же?

Как девочка в монтажной удивилась: «Каким же это вы странным делом заня­ты? Я уже несколько лет здесь служу — ник­то так не монтирует».

И дрожащие фоны надписей, и борьба — не на жизнь, а на смерть — за парик од­ного из свиты Лира. И то, как после отъезда Вирсаладзе у короля оказались рукава, сши­тые из другой материи (а такого унижения для него не придумали и злые дочери).

Как Павленок сказал, что «Гамлета» сня­ли лучше, чем полагалось бы.

За каким чертом я все это пишу? Мало откровенно для дневника. Никому не интерес­но для публикации.

Это — «жилетка». Есть такое выражение: поплакаться в жилетку.

А их уже больше нет в живых, тех, с жилет­ками...

 

Сор нельзя выносить из избы. Райкин во весь рост прекрасного театра взрывает им, разносит в пух и прах их избу.

Книжка Шкловского об Эйзенштейне. Его ум, память, несмотря на девятый десяток, в той же отличной форме. Но он — для чего? за что? — выбрал какую-то странную игру.

Вообще без «игры» Шкловского не понять.

Отличной книгой была «Ход конем». Он выигрывал таким передвижением фигур на поле истории и теории литературы трудные партии. Их и теперь разбирают.

А эта книга? «Согласен на ничью». И так в каждой главе. Человек, занимавшийся Тол­стым, выбирает для себя позицию «Могу мол­чать».

Когда он писал о друге, об Эйхенбауме, то весь гнев, а он умел быть злым, уничто­жающе обижающим, сосредоточил только на одном человеке. Был у Бориса Михайловича, по Виктору Борисовичу, только один враг. Лишь он один помешал «старому профес­сору» дожить в достатке — Мариенгоф. «Малоформист», затюканный автор эстра­ды — виновен в смерти ученого.

Эйхенбаум дружил с Мариенгофом. О Шкловском Борис Михайлович говорил в последние годы как-то шутливо-печально, раз­водя (не очень сильно) руками: что тут поде­лаешь...

Юлиан Григорьевич[20] говорил в иной инто­нации: были и обида и негодование.

 

Сценарий — современный, который мне хо­телось бы поставить, должен был бы показать одновременно срезы разных пластов жизни: развитие — поражающее — науки, техни­ки, цивилизации, стерильный мир лабора­торий, освоение космоса. И не только одно­временно, но и взаимосвязанно: рост зощенко-паскудного мелкотравчатого бескуль­турья, райкинской глупости, пошлости и са­модовольства. И рост террора, варварство тщательно разработанных и технически со­вершенных форм дикости разбоя — всех этих краж самолетов, убийств заложников.

Разбой небольшой шайки на перекрестках вселенной.

(После 16 апреля 1973 г.)

 

Зеркала помутились. На аршины никто не меряет. Уже вечность, как их нет. Утвержде­на мера Палатой мер и весов.

Публикация и сноски В. Г. Козинцевой и Я. Л. Бутовского

[1] Выделенное курсивом приписано в 1969 году.

[2] В Лужском районе Ленинградской области про­ходили натурные съемки фильма «Белинский».

[3] В. А. Катанян — литературовед, муж Л. Ю. Брик, автор пьесы.

[4] Записано в сентябре 1956 года в Коктебеле после разговора с известным драматургом, принимавшим в 1949—1950 годах активное участие в кампании по борьбе с космополитами.

[5] По свидетельствам очевидцев, Сталин смотрел фильм Г. Александрова больше пятнадцати раз.

[6] В. Н. Орлов — литературовед.

[7] Сергей Михайлович Эйзенштейн.

[8] Лаврентий Павлович Берия.

[9] Имеется в виду спектакль «Гамлет» (1932, Театр им. Е. Вахтангова).

[10] Дюси (Dusis) Жан Франсуа — французский дра­матург. В его переделках играли Шекспира и во Фран­ции, и в России.

[11] Придя к Козинцеву, жившему у Эренбургов, и застав там их друга, поэта и переводчика О. Савича, Дмитрий Дмитриевич попросил его выправить текст, кем-то написанный для его доклада. «Сделайте что-нибудь серенькое, совсем серенькое»,— повторял он, мучительно морщась. Он очень боялся за судьбу своих детей.

[12] Спектакль Ленинградского академического теат­ра драмы им. А. С. Пушкина. Режиссер Р. Суслович.

[13] «Она вас любит» (совместно с С. Деревянским, 1956).

[14] «Мне также уже надоели эти географические фанфаронады наши: От Перми до Тавриды и проч. Что же тут хорошего, чем радоваться и чем хвастать­ся, что мы лежим врастяжку, что у нас от мысли до мысли пять тысяч верст...»

[15] «Щекспир»: Время и совесть» (англ.)

[16] Зоркая Н. Портреты. М., 1965.

[17] Записано в санатории 4-го Главного управления «Красные камни», где отдыхали члены правительства.

[18] Сценарий С. Эйзенштейна и Г. Александрова «Генеральная линия» был опубликован в сб. «Из исто­рии кино» (вып. 7, М., 1968). Последняя строчка за­писи относится к первой редакции «Мистерии-Буфф» и к финалу сценария: «Эскадра машин обработала широкополосные поля. Хлеб вырос так, как может ра­сти только в кинематографе — в две минуты! [...] Смерчем урагана закружилось зерно, забило фон­таном в элеваторы, в мельницы, в мешки, закро­ма. В булочных хлеб прогибал полки...»

[19] Фильм С. Параджанова «Саят-Нова» без его уча­стия был переработан С. Юткевичем и выпущен на экраны под названием «Цвет граната».

[20] Ю. Г. Оксман — литературовед.

Г.Р. ДЕРЖАВИН

«ФЕЛИЦА». 1782 г.

 

Богоподобная царевна

Киргиз-Кайсацкия орды!

Которой мудрость несравненна

Открыла верные следы

Царевичу младому Хлору

Взойти на ту высоку гору,

Где роза без шипов растет,

Где добродетель обитает,-

Она мой дух и ум пленяет,

Подай найти ее совет.

 

Подай, Фелица! наставленье:

Как пышно и правдиво жить,

Как укрощать страстей волненье

И счастливым на свете быть?

Меня твой голос возбуждает,

Меня твой сын препровождает;

Но им последовать я слаб.

Мятясь житейской суетою,

Сегодня властвую собою,

А завтра прихотям я раб.

 

Мурзам твоим не подражая,

Почасту ходишь ты пешком,

И пища самая простая

Бывает за твоим столом;

Не дорожа твоим покоем,

Читаешь, пишешь пред налоем

И всем из твоего пера

Блаженство смертным проливаешь;

Подобно в карты не играешь,

Как я, от утра до утра.

 

Не слишком любишь маскарады,

А в клоб не ступишь и ногой;

Храня обычаи, обряды,

Не донкишотствуешь собой;

Коня парнасска не седлаешь,

К духам в собранье не въезжаешь,

Не ходишь с трона на Восток;

Но кротости ходя стезею,

Благотворящею душою,

Полезных дней проводишь ток.

 

А я, проспавши до полудни,

Курю табак и кофе пью;

Преобращая в праздник будни,

Кружу в химерах мысль мою:

То плен от персов похищаю,

То стрелы к туркам обращаю;

То, возмечтав, что я султан,

Вселенну устрашаю взглядом;

То вдруг, прельщаяся нарядом,

Скачу к портному по кафтан.

 

Или в пиру я пребогатом,

Где праздник для меня дают,

Где блещет стол сребром и златом,

Где тысячи различных блюд:

Там славный окорок вестфальской,

Там звенья рыбы астраханской,

Там плов и пироги стоят,

Шампанским вафли запиваю;

И все на свете забываю

Средь вин, сластей и аромат.

 

Или средь рощицы прекрасной

В беседке, где фонтан шумит,

При звоне арфы сладкогласной,

Где ветерок едва дышит,

Где все мне роскошь представляет,

К утехам мысли уловляет,

Томит и оживляет кровь;

На бархатном диване лежа,

Младой девицы чувства нежа,

Вливаю в сердце ей любовь.

 

Или великолепным цугом

В карете англинской, златой,

С собакой, шутом или другом,

Или с красавицей какой

Я под качелями гуляю;

В шинки пить меду заезжаю;

Или, как то наскучит мне,

По склонности моей к премене,

Имея шапку набекрене,

Лечу на резвом бегуне.

 

Или музыкой