Серия: Приключения Эраста Фандорина – 8 6 страница

– Понадобится – установим, – пообещал Карнович. – А тип вправду пренеприятный.

Я всем сердцем разделял это суждение, ибо мой взгляд на господина Фандорина, поначалу произведшего на меня самое выигрышное впечатление, совершенно переменился. И на то были свои основания.

 

* * *

 

Первая половина дня тянулась для меня мучительно долго. Пока высокие сферы спорили, какое из ведомств возглавит операцию, меня никто не трогал, и я томился тревогой и бездействием. Ввиду предстоящего ответственного поручения я был освобождён от своих обычных обязанностей, переложенных на Сомова. Георгий Александрович сказал, что от нас, посвящённых в тайну, потребно только одно: не подавать виду и являть собой лучезарную безмятежность. Веселить павшего духом Павла Георгиевича было поручено Эндлунгу. Для выполнения этой важной задачи лейтенант получил некую сумму, сделался необыкновенно оживлён и деловит, посадил своего подопечного в экипаж и прямо с утра повёз в Царицыно, в цыганский ресторан – как выразился Эндлунг, «для разгону».

Ксению Георгиевну его высочество доверил мне, и задача выглядела непростой. Великая княжна вышла к завтраку с покрасневшими глазами, вся бледная и печальная, а ведь вечером ей предстояло делать визиты и после ехать в Петровский дворец на малый ужин с серенадой.

Георгий Александрович посоветовался со мной, как быть, и мы пришли к заключению, что для изгнания меланхолии действеннее всего физические упражнения. Пусть играет в теннис, повелел его высочество, благо день выдался хоть и пасмурный, но сухой. После чего надел цивильное и уехал по каким-то неизвестным мне делам, поручив устройство игры мне.

– Афанасий, но с кем же мне играть? – спросила Ксения Георгиевна.

В самом деле, выходило, что партнёров для её высочества нет. За англичанами по поручению Симеона Александровича заехал князь Глинский и увёз их кататься в Сокольники, а оттуда на обед в генерал-губернаторскую резиденцию. Я вспомнил, как его высочество вчера заинтересовался изящным мистером Карром и встревожился, но не столь уж сильно, потому что у меня были заботы и посерьёзней.

Немного подумав, Ксения Георгиевна сказала:

– Иди к Эрасту Петровичу, пригласи его. Больше ведь не с кем.

Я отправился к Фандорину. Перед тем как постучать, прислушался, и до моего слуха донеслись очень странные звуки: глухие удары, громкое сопение и дребезжание стёкол. Встревожившись, я легонько постучал и приоткрыл дверь.

Перед моим взором предстала удивительная картина. Господин Фандорин и господин Маса, оба в одних белых подштанниках, исполняли какой-то странный ритуал: каждый по очереди разбегался, до невероятности высоко подпрыгивал и бил ногой в стену, отчего и происходило испугавшее меня дребезжание. Эраст Петрович проделывал это диковинное упражнение в полном молчании, зато его слуга пыхтел, пофыркивал, а совершив очередное нападение на стену, не просто отскакивал обратно, но мячиком прокатывался по полу.

– В чем… дело? – отрывисто спросил Фандорин, прервав вопрос на середине для нового удара.

Хороший дворецкий никогда ничему не удивляется. А если и удивляется, то не подаёт виду. Поэтому я как ни в чем ни бывало поклонился и передал просьбу Ксении Георгиевны.

– Поблагодарите её высочество за оказанную честь, – вытирая пот, ответил он. – Но я не умею играть в теннис.

Я вернулся к великой княжне, а она уже успела переодеться в просторное теннисное платье и белые туфли.

Отказу Фандорина очень расстроилась:

– Что же мне, самой себе мячи подавать? Все равно проси. Скажи, научу.

И в глазах слезы.

Я опять поспешил к Фандорину и теперь уже попросил его как следует, упомянув и о поручении Георгия Александровича.

Эраст Петрович вздохнул и покорился. Я мигом принёс ему теннисный костюм Павла Георгиевича, оказавшийся почти в пору, разве что немножко узким в плечах.

Начался урок. Я наблюдал из-за сетки, так как занять себя мне было нечем. Вскоре ко мне присоединился Маса, а чуть позднее вышел и мистер Фрейби, привлечённый упругими звуками мяча, чарующими для английского уха.

Ученик из Фандорина получился неплохой, и уже через четверть часа мяч стал перелетать через сетку раз по десять кряду. Ксения Георгиевна повеселела, разрумянилась, из-под шляпки выбились светлые локоны – смотреть на неё было приятно. Славно смотрелся и её партнёр. Ракетку он держал не правильно, по мячу бил слишком сильно, будто саблей рубил, однако по корту передвигался ловко, да и собою был хорош, следовало это признать.

– They make a beautiful pair, don't they? – сказал мистер Фрейби.

– Курасивая пара, – перевёл для меня Маса.

Я был покороблен этим замечанием и отнёс его к издержкам перевода. Никакой парой её высочеству Фан-дорин, разумеется, быть не мог, ни в каком смысле. Однако после слов мистера Фрейби взглянул на Ксению Георгиевну повнимательней, и на душе у меня впервые, как говорят в народе, заскребла кошка. Такого сияющего взгляда у её высочества я не видел даже перед её первым «взрослым» балом.

– Ну всё, Эраст Петрович, хватит зря время терять! – крикнула она. – Вы умеете уже достаточно, чтобы мы сыграли один гейм на счёт. Правила очень просты. Подавать буду я, потому что вы все равно не умеете. Сначала я ударю мячом в этот квадрат, потом в тот, и так поочерёдно до победы. А вы отбивайте, только попадайте в площадку. Понятно? Проигравший пролезет под сеткой. А судить я попрошу англичанина.

Она обратилась к мистеру Фрейби по-английски, тот с серьёзным видом поклонился и вышел к сетке. Однако прежде, чем подать знак к началу гейма, повернулся к нам и что-то сказал.

– Хочет пари, – объяснил Маса, и в его маленьких глазках вспыхнули азартные огоньки. – Два пуротив одзин за реди.

– За что? – не понял я.

– За барысьня, – нетерпеливо ответил японец и тоже залопотал по-английски, показывая то на своего господина, то на её высочество.

– Аll right, – согласился британец. – Five to one.

– Пячь пуротив одзин, – перевёл Маса.

Сокрушённо вздохнул, достал откуда-то из-за пазухи цветной бумажный кошель, показал мистеру Фрейби мятую пятирублевую купюру и положил её на скамейку.

Англичанин немедленно вытащил скрипучий, хорошей кожи бумажник и извлёк оттуда четвертную.

– What about you, mister Zyukin? – спросил он, и это было понятно без перевода.

На мой взгляд, затея с пари выглядела не вполне прилично, но Георгий Александрович, уходя, наказал: «Веселье и непринуждённость, Афанасий. Надеюсь на тебя». И я решил вести себя непринуждённо.

Опять же дело выглядело беспроигрышным. Ксения Георгиевна с детства отличалась гибкостью и ловкостью, а в теннис ей среди дам и вовсе не было равных. Да что дам – я не раз видел, как она обыгрывала и Павла Георгиевича, и Эндлунга, Фандорин же сегодня впервые взял в руки ракетку. Если Маса и поставил на своего господина, то лишь из-за преданности, которая, как я читал, доходит у японских слуг до фанатизма, превосходящего все и всяческие пределы. Пишут (не знаю, правда ли), что японский слуга предпочтёт распороть себе живот, лишь бы не подвести своего хозяина. Этакая самоотверженность в духе дворецкого Вателя, который пронзил себя шпагой, когда принцу Конде вовремя не подали ко столу рыбное блюдо, ничего кроме уважения вызывать не может, хотя, конечно, вываливание собственных кишок на зеркальный паркет – поступок, в приличном доме совершенно невообразимый.

И мне стало любопытно, насколько далеко простирается жертвенность японского камердинера. В кошельке как раз лежало пятьдесят рублей, отложенных для помещения на мой сберегательный счёт в банке. Я вынул банкноты и положил туда же, на скамейку.

Японец – надо отдать ему должное – не дрогнул. Вытащил из своего портмоне ещё десятку, и тогда мистер Фрейби крикнул:

– Go!

Правила игры мне были хорошо известны, так что к выкрикам англичанина я мог не прислушиваться.

Ксения Георгиевна, грациозно изогнувшись, сильно подала мяч, так что Фандорин едва успел подставить ракетку. Мяч отлетел вкось, задел верхний край сетки и, немного поколебавшись – куда падать, перевалился на сторону её высочества.

Ноль пятнадцать в пользу Эраста Петровича. Повезло.

Её высочество перешла на другую сторону площадки, послала труднейший, сильно закрученный мяч и стремительно выбежала к сетке, заранее зная, куда противник отобьёт подачу – если вообще отобьёт.

Фандорин отбил, да так сильно, что мяч наверняка улетел бы за пределы площадки. Если б не угодил её высочеству прямо в лоб.

Вид у Ксении Георгиевны сделался несколько ошеломлённый, а у Фандорина испуганный. Он бросился к сетке и приложил платок ко лбу её высочества.

– Ничего, это ничего, – пролепетала она, придержав Фандорина за запястье. – Мне совсем не больно. А вы – настоящий везунчик. Ноль тридцать. Но я вам сейчас покажу.

Третья подача была из разряда таких, взять которые невозможно. Я даже толком не разглядел мяча – лишь быструю молнию, пронёсшуюся над кортом. Фандорин все же каким-то чудом успел зацепить мяч ракеткой, но крайне неудачно: белый шарик неуклюже взлетел вверх и стал падать прямо на сетку.

Ксения Георгиевна с торжествующим возгласом выбежала вперёд, готовая вколотить лёгкий мяч в площадку. Размахнулась – и с хрустом припечатала мяч, который опять угодил в верх сетки, только на сей раз не перевалился к противнику, а откатился под ноги её высочеству.

На лице великой княжны появилось смятение – гейм выходил какой-то странный. Должно быть, из-за этого самого смятения её высочество на последней подаче дважды промахнулась, чего прежде никогда не случалось, и игра была проиграна вчистую – или, как говорят спортсмены, «под сухую».

Первый приступ неприязни к Фандорину я испытал, когда его камердинер преспокойно засунул в своё цветастое портмоне немалый выигрыш. К мысли о нелепейшей потере пятидесяти рублей ещё нужно было привыкнуть.

И уж совсем мне не понравилась сцена, разыгравшаяся на корте.

Как и положено проигравшей стороне, её высочество опустилась на четвереньки и полезла под сеткой. Фандорин поспешно нагнулся, помогая Ксении Георгиевне подняться, а она посмотрела на него снизу вверх, да так и замерла в этой нелепой позе. Эраст Петрович, смутившись, взял её за руки и потянул, но чересчур сильно – великая княжна ударилась об него грудью, а шляпка полетела наземь, с нею и заколки, так что густые локоны рассыпались по плечам.

– Прошу прощения, – пробормотал Фандорин. – Спасибо за урок. Мне пора.

И, неловко поклонившись, быстро зашагал к дому. Японец засеменил следом.

– Lucky devil, – сказал мистер Фрейби. Сам себя перевёл:

– Счастливый… чорт.

И принялся с видимым сожалением пересчитывать оставшиеся в бумажнике деньги.

А я уже думал не о проигранной сумме. Сердце сжималось от тревоги и недоброго предчувствия.

Ах, каким взглядом провожала Ксения Георгиевна уходящего Фандорина! Он же, ловкач, шёл себе как ни в чем не бывало и оглянулся только в самый последний миг – перед тем, как свернуть за угол. Коротко так посмотрел на её высочество и тут же отвернулся. Низкий, низкий приём, безошибочно подействовавший на юную, неопытную девушку!

Великая княжна от этого молниеносного взгляда вся залилась румянцем, и я понял: произошло чудовищное, скандальное событие, из тех, что потрясают самые основы монархии. Особа императорской крови влюбилась в неподходящую персону. Тут невозможно было ошибиться, хоть я и не могу считаться знатоком по части женщин и их чувств.

Афанасий Зюкин – старый холостяк и, видно, таким уж и останется. На мне нашей почтённой династии суждено пресечься, потому что, хоть у меня и есть брат, но он утратил право на продолжение рода придворных служителей Зюкиных.

 

* * *

 

Мой отец Степан Филимонович, а перед ним его отец Филимон Емельянович в семнадцать лет были повенчаны с девушками из таких же дворцовых семей, а в восемнадцать уже произвели на свет своих старших сыновей. Оба прожили со своими супругами дай Бог всякому, в уважении и любви. А на мне счастливая планида нашего рода дала сбой, споткнулась. Выродились Зюкины, потому что мне досталась душа вялая и к любви не способная.

Любви к женскому полу я не знал никогда. Обожание – дело другое; это чувство я испытал ещё подростком, и было оно такое сильное, что после него на обычную любовь во мне как-то уже и силы не осталось.

С четырнадцати лет я служил казачком при выезде в одном великокняжеском доме, слишком известном, чтобы уточнять, в котором именно. А одна из великих княжон, чьего имени я тоже не назову, была моей ровесницей, и мне часто приходилось сопровождать её в верховых прогулках. Во всю дальнейшую жизнь я не встречал девицы или дамы, которая хотя бы отдалённо могла сравниться с её высочеством – нет, не красотой, хотя великая княжна была неописуемо прекрасна собой, а неким сиянием, исходившим от её облика и всей её особы. Я не сумею объяснить лучше, но это сияние я видел совершенно явственно, как другие видят лунные лучи или свет от лампы.

Не помню, чтобы я хоть раз заговорил с её высочеством или задал какой-нибудь вопрос. Только молча кидался исполнять, если ей было угодно мне что-то приказать. Жизнь у меня в те годы состояла из дней, которые были, и дней, которых не было. Увижу её – день есть; не увижу – дня словно и нет, чернота одна.

Она, должно быть, думала, что я немой, и то ли жалела меня, то ли просто привыкла, но иногда смотрела с такой ласковой улыбкой, что я на месте застывал. Один раз это случилось во время скачки по лесу. Её высочество оглянулась на меня, этак вот улыбнулась, и я от счастья выпустил поводья. Очнулся – лежу на земле, вокруг все плывёт, а надо мной склоняется её светлое лицо, и в глазах её высочества слезы. Полагаю, это был самый счастливый миг во всей моей жизни.

Прослужил я при том дворе казачком два года, семь месяцев и четыре дня, а после великую княжну просватали за одного немецкого принца, и она уехала. Не сразу это произошло, в императорском доме свадьбы устраиваются медленно, и была у меня только одна мечта – попасть в штат прислуги, которая ехала с её высочеством в Германию. Там и вакансия имелась, младшего лакея.

Не вышло. Отец, умный человек, не позволил.

И никогда больше я её высочество не видал. Только на Рождество в тот же год получил от неё собственноручное письмо. Оно у меня и до сих пор хранится вместе с родительскими венчальными кольцами и банковской книжкой, только я никогда в него не заглядываю – и так помню наизусть. Даже не письмо это, записочка. Её высочество всем такие прислала, кто из её прежних слуг дома остался.

«Милый Афанасий (так начиналось послание), у меня все хорошо, и скоро появится малютка – сын или дочь. Я часто вспоминаю наши прогулки. Помнишь, как ты расшибся, а я подумала, что ты убился насмерть? А недавно ты мне приснился, и был ты никакой не слуга, а принц и говорил мне что-то очень радостное и приятное, только я не запомнила, что. Будь счастлив, Афанасий, и вспоминай меня иногда».

Вот какое я получил от неё письмо. А больше писем не было, потому что первыми же родами её высочество преставилась и уже без малого тридцать лет пребывает с ангелами, где ей, несомненно, уместнее, чем на нашей грешной земле.

Так что батюшка оказался кругом прав, хоть я долго, до самой его кончины, не мог ему простить, что не отпустил меня в Германию. Вскорости после отбытия её высочества мне сравнялось семнадцать, и родители хотели женить меня на дочери старшего швейцара из Аничкова дворца. И девушка была хорошая, но я ни в какую. При ровном и покладистом характере иной раз находило на меня такое вот упрямство. Отец со мной побился-побился, да и отступился. Думал, со временем одумаюсь. Одуматься я одумался, а к семейной жизни так у меня охоты и не возникло.

Для настоящего дворецкого оно и лучше – ничто от службы не отрывает. Фома Аникеевич вон тоже не женат. А легендарный Прокоп Свиридович, хоть и имел супругу и детей, но держал семью в деревне и наведывался к ним только дважды в год – на Рождество и Пасху.

Настоящий дворецкий знает, что его служба – не должность, а образ жизни. Не бывает так, что с утра до вечера ты дворецкий, а после вернулся к себе и стал просто Афанасием Зюкиным. Дворецкий – это как дворянин, и корень тот же, только у нас к себе строгости больше, чем у дворянства. Зато и цена нам большая.

Многие хотели бы настоящего царского или великокняжеского дворецкого к себе переманить, и, бывало, огромные деньги сулили. Всякому богатею лестно, чтоб у него в хоромах такое же заведение было, как в императорских дворцах. Мой родной брат Фрол не устоял, польстился на барыши. Теперь служит дворецким – нет, это у них называется «мажордомом» – у московского миллионщика, банкира Литвинова, из иудеев. Получил Фрол пять тысяч на обзаведение и три тысячи в год, да на всем готовом, да с квартирой, да с наградными. Был дворецкий, и не стало.

Я с братом всякие сношения прекратил. И он тоже не суётся – понимает свой грех. Что к миллионщику – я и к светлейшему князю Воронцову не пошёл, хотя он мне чего только не сулил. Служить можно только тому, с кем не станешь себя сравнивать. Дистанция нужна. Потому что тут человеческое, а там – божественное. Дистанция, она всегда поможет уважение сохранить. Даже когда застигнешь Георгия Александровича в каморке у чёрной кухарки Манефы или ночью доставят на извозчике беспамятного Павла Георгиевича, всего в рвоте. А что светлейший князь Воронцов – просто дворянин, эка невидаль. Были и мы, Зюкины, дворянами, хоть недолго.

Это особенная история, касающаяся нашего родоначальника, а моего прадеда Емельяна Зюкина. Пожалуй, есть смысл её рассказать – уж больно поучительна, ибо лишний раз подтверждает: мир держится на установленном порядке, и упаси Господи порядок этот нарушать – всё одно ничего путного не выйдет.

Зюкины происходят из крепостных Звенигородского уезда Московской губернии. Мой пращур Емельян Си-лантьевич – тогда ещё просто Емелька – был сызмальства взят к господам в услужение, понравился смышлёностью и расторопностью, так что со временем стали его отличать: чисто одевали, к чёрной работе не допускали, выучили грамоте. Состоял он при юном барине вроде товарища по играм. И книжек начитался, и манер каких-никаких набрался, даже по-французски сколько-то выучился, а хуже всего то, что застеснялся своего холопства. Верно, от этого и стал заглядываться на барышню, помещичью дочь, да не так, как я на великую княжну – с благоговейным обожанием, а с самыми что ни на есть дерзкими намерениями: непременно на своём предмете жениться. Казалось бы, виданое ли дело, чтобы крепостной мальчишка на дворянке женился? Другой помечтал бы да бросил, но Емеля имел нрав упорный, вдумчивый, загадывал надолго вперёд и, как сказали бы теперь, верил в свою звезду.

О своей мечте (можно сказать, не мечте, а плане) он ни единой живой душе говорить не стал, и в особенности барышне, а только во время рекрутского набора – когда как раз с французами воевали – вдруг запросился в солдаты вместо Мельникова сына, кому жребий выпал. Возраст Емеле ещё не вышел, но отрок он был рослый, сильный, вот и прибавил себе годок-другой. Его охотно отпустили, потому что к этому времени сделался он дерзок и непослушлив – господа и так уж не знали, куда его такого определить.

Стало быть, ушёл мой прадед в солдатчину, а с мельника, первого сельского богача, взял отступного, семьсот рублей ассигнациями, и деньги эти не отцу отдал, но в банк положил на своё имя. Это так по плану его следовало.

Угодил Емеля сразу на войну, в австрийскую кампанию, и провоевал не то семь, не то восемь лет почти без передышки – то с французами, то с персами, то с шведами, то с турками, то снова с французами. Лез в самые горячие места, при любом отчаянном предприятии вызывался охотником. Много раз ранен был, медалями отмечен, нашивки унтер-офицерские заслужил, а все ему мало. И в кампанию двенадцатого года, за дело под Смоленском, когда в роте поубивало всех командиров, выпала Емельяну заветная награда: сам генерал от инфантерии князь Багратион его расцеловал и представил к офицерскому чину, что по тем временам почти никогда и не случалось.

После того Емельян Зюкин отвоевал ещё два года, дошёл с армией до самого Парижа, а как вышло замирение, сразу попросился в долгий отпуск, хотя был у начальства на самом лестном счёту и мог надеяться на дальнейшее продвижение по службе. Но моему прадеду нужно было другое – его смелый до несбыточности план, наконец, близился к исполнению.

На родину Емельян вернулся не просто дворянином и гренадерским поручиком, но ещё и с собственным небольшим капиталом, потому что жалования во все эти годы не тратил, при увольнении в отпуск получил наградные и лечебные, да и первоначальные семьсот рублей из-за процентов чуть не вдвое выросли.

И в его родном селе всё как нельзя лучше складывалось. Поместье пожгли французы, так что господа совсем разорились и теперь жили в поповском доме. Молодой барин, былой товарищ Емельяна по играм, погиб при Бородине, а та самая девица, из-за которой прадед затеял свою отчаянную игру с судьбой, осталась без жениха, сложившего голову под Лейпцигом. В общем, перед предметом своих мечтаний Емельян предстал почти что ангелом-избавителем.

Явился он к ней в бревенчатую поповскую избу при крестах, в парадном мундире. Барышня вышла в стареньком латаном платье, и собой от пережитых испытаний сделалась нехороша, так что он её не сразу и признал. Но это ему было все равно, потому что он не барышню любил, а свою невозможную мечту.

Только ничего у него не вышло. Барышня встретила его поначалу ласково, даже обрадовалась старому знакомцу, но на предложение руки и сердца ответила обидным удивлением, да ещё сказала, что, мол, лучше в приживалки к родственникам пойдёт, нежели станет «госпожой Зюкиной».

От этих слов Емельян впал в помрачение разума. Никогда прежде хмельного в рот не брал, а тут пустился в такой загул, что добром не кончилось. Спьяну при публике содрал с себя эполеты и кресты, топтал их ногами и кричал бессвязные слова. За посрамление звания был судим, лишён и офицерского чина, и дворянства. Совсем бы спился, да по счастливому случаю попался на глаза своему бывшему полковому командиру князю Друбецкому. Тот пожалел пропащего человека и в память о прежних заслугах устроил камер-лакеем в Царское Село.

Так судьба нашего рода и определилась.

 

* * *

 

Когда лицо низменного происхождения питает недопустимые мечты в отношении особы высшего порядка, это прискорбно и даже, может быть, возмутительно, но не столь уж опасно, потому что, как говорится, бодливой корове Бог рогов не дал. Но увлечённость в обратном направлении, нацеленная не снизу вверх, а сверху вниз чревата нешуточными осложнениями. У всех в памяти ещё свеж случай с великим князем Дмитрием Николаевичем, вопреки воле государя женившимся на разведённой даме и за это высланным из пределов империи. А нам, дворцовым служителям, известно и то, как нынешний государь, в бытность цесаревичем, со слезами молил августейшего отца освободить его от престолонаследия и дозволить морганатический брак с балериной Снежневской. То-то все трепетали, да уберегли Господь и крутой нрав покойного царя.

Поэтому волнение, охватившее меня после пресловутого теннисного состязания, вполне понятно, тем более что у Ксении Георгиевны уже и жених имелся, скандинавский принц с хорошими видами на королевскую корону (всем было известно, что его старший брат, наследник престола, болен чахоткой).

Мне срочно нужно было посоветоваться с кем-нибудь, разбирающимся в душевном устройств юных девушек, ибо сам я, как явствует из вышеизложенного, считать себя докой в подобных материях не мог.

После продолжительных колебаний я решил довериться мадемуазель Деклик и сообщил ей о своём опасении в самых общих и деликатных выражениях. Мадемуазель, тем не менее, отлично меня поняла и – что меня озадачило – нисколько не удивилась. Более того, отнеслась к моим словам с поразительным легкомыслием.

– Да-да, – рассеянно кивнула она. – Я тоже замечала. Он кхасивый мужчина, а она в такой возхаст. Это ничего. Пускай Ксения немножко знает любовь, пока её не положили в стеклянный колпак.

– Как вы можете такое говорить! – в ужасе воскликнул я. – Её высочество уже просватана!

– Ах, мсье Зьюкин, я видела в Вена её жених пхинц Олаф. – Мадемуазель сморщила нос. – Как это вы меня учили находное выхажение… Олаф цахя небесного, да?

– Но в случае кончины старшего брата – а всем известно, что он болен чахоткой – принц Олаф окажется первым в линии престолонаследования. Это значит, что Ксения Георгиевна может стать королевой!

Покоробившее меня замечание гувернантки, конечно, следовало отнести на счёт её подавленного состояния. Я заметил, что с утра мадемуазель отсутствовала, и, кажется, догадался, в чем дело. Без сомнений она, с её деятельным и энергичным характером, не смогла сидеть сложа руки – верно, попыталась предпринять какие-то собственные поиски. Только что она может одна в чужой стране, в незнакомом городе, когда и полиция чувствует себя беспомощной.

Вернулась мадемуазель такая усталая и несчастная, что больно было смотреть. Отчасти из-за этого – желая отвлечь её от мыслей о маленьком великом князе, я и завёл разговор о волнующем меня предмете.

Чтобы немного успокоить, рассказал о том, как повернулось дело. Упомянул (разумеется, безо всякого выпячивания собственной роли) об ответственной миссии, выпавшей на мою долю.

Я ожидал, что при известии о том, что забрезжила надежда, мадемуазель обрадуется, но она, дослушав до конца, посмотрела на меня с выражением какого-то странного испуга и вдруг сказала:

– Но ведь это очень опасно. – И, отведя глаза, прибавила. – Я знаю, вы смелый… Но не будьте слишком смелый, хохошо?

Я немного растерялся, и возникла не очень ловкая пауза.

– Ах, какая незадача, – наконец нашёлся я, поглядев в окно. – Снова дождь пошёл. А ведь на вечер назначена сводная хоровая серенада для их императорских величеств. Дождь может всё испортить.

– Лучше думайте о себе. Вам нужно ехать в откхытом экипаж, – тихо сказала мадемуазель, почти не спутав падежей, а последняя фраза у неё вышла совсем чисто. – Долго ли пхостудиться.

 

* * *

 

Когда я выехал из ворот в двуколке с откинутым верхом, дождь лил уже всерьёз, и я вымок ещё прежде, чем доехал до Калужской площади. Это бы полбеды, но во всем потоке экипажей, кативших по Коровьему валу, в этаком бесстрашном виде оказался я один, что со стороны должно было казаться странным. Солидный человек при больших усах и бакенбардах почему-то не желает поднять на коляске кожаный фартук: с краёв котелка ручьём стекает вода, лицо тоже всё залито, хороший твидовый костюм повис мокрым мешком. Однако как иначе меня опознали бы люди доктора Линда?

У моих ног стоял тяжёлый чемодан, битком набитый четвертными. Впереди и сзади, храня осторожную дистанцию, ехали агенты полковника Карновича. Я пребывал в странном спокойствии, не испытывая ни страха, ни волнения – наверное, нервы пришли в онемение от долгого ожидания и сырости.

Назад оглядываться я не смел, ибо это строжайше запрещалось инструкцией, но по бокам время от времени поглядывал, присматриваясь к редким прохожим. За полчаса до выезда мне протелефонировал Фома Аникеевич и сказал:

– Господин Ласовский решил принять собственные меры – я слышал, как он докладывал его высочеству. Расставил филёров от Калужской площади до самой Москвы-реки, в полусотне шагов друг от друга. Велел им не зевать и брать всякого, кто приблизится к вашему экипажу. Боюсь, не произошло бы от этого опасности для Михаила Георгиевича.

Филёров я распознавал без труда – кто ж кроме них станет прогуливаться со скучающим видом под таким ливнем? Только помимо этих господ с одинаковыми чёрными зонтами на тротуарах, почитай, никого и не было. Лишь ехали экипажи в обе стороны, и тесно – чуть не колесо к колесу. За Зацепским валом (название я прочёл на табличке) сбоку ко мне пристроился батюшка в колымаге с натянутым клеёнчатым верхом. Сердитый, спешил куда-то и все покрикивал на переднего кучера: «Живей, живей, раб божий!» А куда живей, если впереди сплошь кареты, коляски, шарабаны и омнибусы?

Миновали речку или канал, потом реку пошире, цепочка из филёров давно закончилась, а никто меня так и не окликнул. Я уж было совсем уверился, что Линд, приметив агентов, решил от встречи отказаться. На широком перекрёстке поток остановился – городовой в длинном дождевике, отчаянно свистя, дал дорогу проезжающим с поперечной улицы. Воспользовавшись заминкой, меж экипажей засновали мальчишки-газетчики, вопя: «Газета-копейка!» «Московские ведомости!» «Русское слово!»

Один из них, с прилипшим ко лбу льняным чубом и в тёмной от влаги плисовой рубахе навыпуск вдруг схватился рукой за оглоблю и проворно плюхнулся рядом со мной на сиденье. Такой он был юркий, маленький, что за стеной дождя с задних колясок его навряд ли и разглядели.

– Вертай вправо, дядя, – сказал паренёк, толкнув меня локтем в бок. – И башкой не верти, не велено.

Мне очень хотелось оглянуться, не прозевали ли агенты такого неожиданного посланца, но я не посмел. Сами увидят, как я сверну.

Потянул вожжи вправо, щёлкнул хлыстом, и лошадь повернула в косую улицу, очень приличного вида, с хорошими каменными домами.

– Гони, дядя, гони! – крикнул мальчишка, оглядываясь. – Дай-ка.

Вырвал у меня хлыст, свистнул по-разбойничьи, стегнул каурую, и та что было мочи загрохотала копытами по булыжнику.

– Вертай туды! – Мой провожатый ткнул пальцем влево.

Мы вылетели на улочку поменьше и попроще, промчали квартал, и повернули ещё. Потом ещё и ещё.