ЯЗЫК И МИФ

 

Да сотворим имена.

Нам недолгая жизнь дана.

Жизнь вещей — и та коротка.

Остаются навеки одни имена:

не любовь — о любви строка,

не цветок — названье цветка.

Хуан Рамон Хименес

 

 

Неизбежное возникновение языка в качестве средства коммуникации разумов — с одной стороны, этап совершенно ясный, поскольку необходимый (на этой необходимости спекулировали замечательные диалектические материалисты XIX–XX вв.; их отношение к языку как к орудию, конечно, наивно и банально — примат пользуется каменным топором, чтобы увеличить силу своих рук, и языком, чтобы передать собственный интеллектуальный опыт остальным членам племени), но, с другой стороны, предельно таинственный, ибо рождение его такая же тайна, как и рождение самого разума.

Идея языка, хотя и не новая в животном мире, в человеческом исполнении потребовала ряда трансформаций, которые по ближайшему рассмотрению не достаточно мотивированы. Пчелы, осы и муравьи каким-то образом тоже кодируют информацию и передают все остальным членам оригинального коллектива. Следовательно, язык (если мы понимаем его как кодирование и декодирование жизненно важной для вида информации) — совсем не уникальная характеристика, отличающая человека от иных биологических видов. Необходимо точно определить, какие аспекты функционирования имеет язык, какие его феномены принадлежат исключительно человеку. Почему язык определяет строй мышления и так сильно влияет на восприятие? Почему в конечном счете язык препятствует вхождению в измененные состояния сознания и мистики во всех культурах обращают специальное внимание на достижение "безмолвия ума"?

Дон Хуан, пользуясь толтекской терминологией, объяснил бы кратко: "тональ управляет человеком через разговор (называние). Стоит прекратить разговаривать, и мир нагуаля начнет прорываться в сознание". Если вы приложите определенное усилие, то через несколько месяцев на собственном опыте убедитесь в правоте данного высказывания. Но возникает другой вопрос: каким же образом сформировался такой (агрессивный в данном случае) инструмент как человеческий язык?

Вряд ли здесь можно опираться на те гипотезы, что считают коллективную деятельность виновницей возникновения языка. Пчел и муравьев в индивидуализме не обвинишь — и все же их способ коммуникации настолько безличен, что никак не обусловливает видение мира этих интересных насекомых.

Человек стал человеком благодаря абстрактному мышлению, т. е. способности копировать в психическом пространстве образ воспринимаемого и отбрасывать несущественные детали образов при сравнении подобных пучков сенсорных сигналов. Этот революционный шаг в развитии психики сразу же позволил из неисчислимой массы образов выделить классы и категории, обладающие различной степенью схожести. Этот же процесс выявил такое фундаментальное различие, как Я и НЕ-Я. Образ себя положил начало строительству эго с его собственной, родной и близкой только ему интенциональностью. Иными словами, возникло Я, посчитало себя хитрым и смелым, подумало и ВОЗНАМЕРИЛОСЬ… История человеческих намерений и есть история цивилизации.

Возникновение языка — прямое следствие самых первых действий абстрактного мышления. Выявленные ряды подобных образов надо было фиксировать, обозначать; затем надо было договариваться между собой, какой комплекс звуков будет служить знаком для избранного ряда.

Конечно, подобные эволюционные шаги не происходят так прямолинейно. Самосознающая психика — это стихия; язык, который она породила, — тоже стихия. Только намерение было и остается единственным устойчивым компонентом в лингвистическом движении коллективного разума.

Инструменталисты называют речевые знаки "психологическими орудиями". Русский психолог Выготский в свое время полагал, что знаки имеют "внепсихическое происхождение", что структура психических процессов вначале складывается во внешней деятельности и лишь впоследствии может перейти вовнутрь, отсюда — известная идея об интериоризации.

Такая теория сама по себе напоминает миф. Знаки ("имена") приходят из так называемой "коллективной деятельности", а затем становятся достоянием психики каждого индивидуума. Согласно взглядам дона Хуана (крайне «мистическим» в данном случае), человеческий вид отражает в своей деятельности довольно своеобразное положение точки сборки. Качество перцепции, которое требовалось для продуктивного осуществления присущего человеку намерения, могло быть обеспечено только постоянным присутствием языка. Образ себя (прародитель и сердцевина современного эго) вынуждал человека выработать такой тип поведения, в котором психическая активность удерживала бы высокую степень стабильности перцептивного пространства; рефлексия сама по себе рождала фиксированное положение точки сборки.

Никакой интериоризации в процессе генезиса языка, на мой взгляд, быть не могло. Первичная мотивация о-значивания мира заключалась не в совместном труде, например, а в необходимости провести черту между Я (дабы придать этому образу еще большую устойчивость) и "вещами мира". Персональная интенция принуждала интеллект творить знаки, а племя (или иное сообщество) исполняло роль регулятора — созидателя общепонимаемой совокупности знаков, которые могли бы служить языком данного сообщества.

Иными словами, в первую очередь человек помыслил сам себя, а затем, посредством знаков, отделил от себя весь внешний мир. Так что, в отличие от Выготского, следовало бы говорить об отстранении мира через язык — процессе, прямо противоположном интериоризации. Через мышление, а затем через язык человек последовательно уходил из мира Реальности в мир собственных концептов. Его тональ имел своим продуктом коллективную деятельность — в этом принципиальное различие между человеком и коллективными животными или насекомыми. Его коллективная деятельность изначально была направлена не только на выживание (как у животных); она была направлена на сотворение Мифа, на повествование (наррацию), отвечающую в рамках созданного языка на генерируемые первобытной парадигмой вопросы.

Таким образом, язык почти одновременно со своим возникновением стал выполнять функции носителя и хранителя мифа. Быть может, некоторые удивятся, но язык выполняет свои мифологические функции и сегодня. Суть отношения "я — язык — миф — описание мира" на протяжении тысячелетий претерпела мало изменений.

Обладание языком — это почти всегда и обладание мифом. Что же касается мифа, то он вовсе не продукт инстинкта самосохранения и не является обязательным для успеха групповых действий по добыванию пищи (вроде охоты или собирания плодов). Миф — это подтверждение и закрепление образа себя через цепочку поколений, через принадлежность к определенному племени (этносу); в противном случае — неприятие и отчуждение, т. е. поиск другого мифа, соответствующего особенности конкретной личности.

Первейшая задача языка не имеет ничего общего с трудовыми воплями, то бишь, выкриками, когда кроманьонец желал устроить обеденный перерыв, а остальные, изо всех сил напрягаясь, тащили ему охру и присылали все новых сподручных. Подобные несуразицы разрешаются куда более простыми средствами: языком жестов, конвенционально утвержденными сигналами и т. п.

Система знаков дана ребенку в процессе научения. Система знаков в некоторой степени имитирует конструирование ментального пространства. Более того, пространство само создается мышлением и языком; оно имеет темпоральный модус (как и всякий ментальный процесс). Тот же Выготский справедливо отмечает эту лингвистическую имитацию перцептивной Реальности: "Мысль не выражается, но совершается в слове". (Выготский Л.С. Собр. соч. в 6 т. Т. 2. С. 307.)

Но мы еще раз подчеркнем важнейшие этапы генезиса языка:

1. Продуктивный мутационный всплеск, физиологическим результатом которого становится неокортекс (затем зоны Брока и Вернике), а энергетически — рефлексия — многократное движение сенсорных сигналов, где отражение (1) диссоциируется от отражения (2) и получает возможность приписывать себе все способности автономного мыслящего субъекта.

2. Отражение, или рефлекс (1), порождено единственным квантом перцептивного процесса. Этот пункт обозначен и смещение его невозможно. Точка сборки, имевшая у высших млекопитающих целую область свободного плавания, застыла в том положении, где ее настигла рефлексия. Если бы в этот исторически важнейший момент значительная часть мутировавших приматов зафиксировала точку сборки в другом месте, то возникло бы два вида разумных существ, совершенно не понимающих друг друга (что, возможно, и случилось, но это уже выходит за рамки данной книги).

3. Индукция энергетических процессов привела к тому, что целые племена, пережившие возникновение рефлексии, установили свою точку сборки в одном и том же положении. "Ваша команда становится командой Орла". (Подобным же образом развивается индуцированный психоз.)

4. Рефлексия испытала немедленную потребность отделения себя от неба, земли, солнца, моря, деревьев, животных и себе подобных тварей. Образ себя породил ВРЕМЯ: я был, я есть, я стану. Образ себя породил ЦЕЛЬ. Весь пространственно-временной континуум вырос из этих примитивных посылок, поскольку рефлексия позволяет создавать проекции (например, в завтра): "Начнутся ли завтра дожди, ведь нам надо достроить хижину?" — такой вопрос мог задать только примат, владеющий рефлексией и образом себя.

"Я — сын Орла. Мы — те, кто живет в этой долине до сельвы, где восходит солнце, — все дети Орла. Ты — чужой". Чаще всего антропологов, забравшихся к первобытным племенам, ждал именно такой прием. Только один этот факт мог бы подтолкнуть лингвиста к простой идее: язык предназначен не для освоения мира или его усовершенствования. Его изначальная цель — отчуждение, отсекание факта восприятия от воспринимающего Я.

5. Именно поэтому язык создавали шаманы. Поэтому язык был магией, останавливающей бестолковую круговерть сенсорного изобилия. Владение именем приравнивалось к владению объектом, стихией, областью мира, иначе говоря.

Развитие языка являлось упорядочением мира, нарастающей дискретностью воспринимаемых характеристик, аспектов, углов, овладением тонкостями процессуальности в выдуманном времени (начало процесса, развитие, кульминация, угасание, прекращение). Временная и пространственная перспектива дробилась с помощью языка не столько для удобства коллективных набегов на природу, сколько для увеличения числа границ между Я и воспринимаемым.

6. Затем включился обратный процесс: имена и понятия, окончательно отрешившиеся от Реальности, принялись возводить разнообразные здания из себя самих. В первую очередь — чтобы отделить коллективное Я (племя, этническое сообщество) от других коллективных Я. Для этого шаманы сотворили миф — сначала один, затем другой, в конце концов — целый космос мифов, где разросшееся Я (род, племя, этнос, нация) выталкивало в шею непрошеных чужеземцев — на другие земли, в другой (с точки зрения шамана) космос.

Язык был мифом с самого момента своего возникновения. В языке нет ничего Реального. Когда вы указуете на вполне определенное дерево и говорите «береза», реальный пучок сенсорных сигналов ("весть извне") уничтожается языком. За долю секунды на его месте возникает галлюцинация — довольно сложная, и все же мифологическая конструкция, поскольку вы в нее верите, усмотрев в этот кратчайший миг совокупность подобных черт, когда-то признанных шаманом, живущим в глубинах вашего бессознательного, — что это именно "береза".

Внутренний диалог, остановить который требует дон Хуан, и есть ваша интимная беседа с шаманом, сколотившим это описание мира. Любое восприятие встречается с этим мастером галлюцинаций, и за долю секунды отсекает вас от Реального Мира при помощи обыкновенного языка — сети фантомов с их ослепительной ясностью.

Процесс отчуждения от собственных мыслеобразов, "психических знаков", от речи, происходит у ребенка в 5–6 лет. Не достигнув определенного развития рефлексии, человек говорит, но не мыслит. Ребенок научается продуцировать акустические комплексы, используя условно-рефлекторные механизмы. Его речь исключительно прагматична: «хочу», "не хочу", «дай», «боюсь» и т. д. и т. п. Он не испытывает необходимости в отделении внешнего мира от себя самого, поскольку его образ себя еще не полноценен — личность отсутствует, и дистанция между собой и воспринимаемым не может стать актуальным психологическим фактом. Формирование внутренней речи свидетельствует становление эго — механизма, в лабиринтах которого возможно самоотражение; называние себя и другого как закрепление сложившейся психической ситуации — неминуемый мыслительный акт.

Безусловно, когда рефлексирующая личность привыкла иметь дело с дискретным типом восприятия, порожденным языком, который стал способом существования разума на всех уровнях, она может конструировать высказывания, отталкиваясь от перцептивной матрицы, лингвистическое развертывание которой демонстрирует безнадежно искаженный под влиянием языка мир.

И все же другого способа обработки сенсорных сигналов человек не имеет. Абстрактно-логический анализ, моментальное о-смысление сложных сенсорных комплексов (гештальтов) — единственная возможность построения картины мира. Физиологически эта функция возложена на левое полушарие головного мозга — по крайней мере она проецируется там. Правое полушарие воспринимает одновременно весь перцептивный поток, там и складывается целостная картина, которая редактируется, расчленяется и вновь собирается в левом полушарии. Правое полушарие проверяет результат работы левого и, если последнее удовлетворено, допускает перцептивный пучок к осознанию.

Гюстав Гийом высказался просто: "Человеческий язык существует только с того момента, когда пережитый опыт преобразуется в представление". Если же мы взглянем на любой человеческий опыт, то обязательно обнаружим в нем как минимум два компонента: объект, встреча с которым составила данный опыт, и субъект, переживший встречу с объектом. Как видим, представление о себе — неотъемлемая часть любого опыта, который может быть представлен в языке.

Таким образом, за последние 10–15 тысяч лет человек создал не просто язык: он создал целый банк представлений, вполне однозначных, связанных между собой по законам как самого языка, так и мышления. Трудно определить, на каком этапе законы человеческой ментальности преобразуются или перерождаются в лингвистическую модель, и тем не менее очевидно, что мышление манифестирует себя в языке, используя для этого логико-грамматические сращения. Все усилия мыслительного и языкового аппарата направлены на удержание перцептивной стабильности, преодолеть которую — задача магических, оккультных, мистических дисциплин, возможно, со времен построения египетских пирамид и создания древнейших Вед.

"Пузырь восприятия", о котором говорил дон Хуан, захлопнулся очень давно. Язык закрепил процесс отчуждения от реальности, начатый разумом. С тех пор мы пребываем в условном пространстве, где всякий воспринимаемый факт — феномен, являющийся синтезом абстрактной идеи и ее лингвистически зафиксированного отражения.

Необходимо сделать несколько шагов назад — остановить язык и мышление, а затем отделить их от восприятия, т. е. создать психологическую дистанцию между сигналом и аппаратом его обработки. Задача не из легких, поскольку требует разрушения целого ряда автоматизмов, существующих в нашей голове не одну эпоху.

Пока же мы вынуждены приравнять язык к мифу. Языковая модель мира, невольно навязавшая сознанию стереотипы, охватывающие все стороны нашего бытия, мифологична, поскольку, целиком описывая мир, делает все факты описания реальными и не-реальными одновременно. Как раз на этой ускользающей грани правдоподобия и вымысла, целостного подобия, тщательной имитации и полного отсутствия опоры за пределами самодовлеющей системы и существует подлинный миф, в котором умещается длительная история человека и известной ему вселенной.

Нам нечего возразить против утверждения бостонского антрополога М.Ландау, что язык — "в первую очередь, определенный инструмент для приведения мира в существование. Реальность не просто «переживается» или «отражается» в языке — она действительно создается языком".

Чаще всего лингвистическая реальность переполнена словами и терминами, которые отражают только идеи о том, как связаны объекты в мире. Как видите, мы имеем дело с разными видами абстрактных фикций: фикции об объектах, абстрагированные атрибуты фиктивных объектов, словно бы существующие сами по себе и ведущие себя в лингвистическом пространстве так, словно имеют плоть, массу и прочие характеристики, фикции, отражающие действия или процессы, — во многих языках такие слова тоже могут вести себя словно кубики из плоти, обладающие массой и другими признаками реального существования. И вся эта масса языковых абстракций, по словам М.Ландау, "приводит мир в существование", более того — она "создает мир". Языковые процессы в совокупности с мыслительными создают воспринимаемый мир.

Если вдуматься, то это очень интересный и удивительный процесс. С одной стороны, ментальные комплексы, подобно кривым зеркалам, непосредственно проецируются на сетчатку глаз, а также на всю ретикулярную формацию, комплектующую сенсорные сигналы, приходящие извне, и это неоднократно доказано экспериментальной психологией. С другой стороны, способность ассоциировать звуки (акустические комплексы) — заурядные языковые шумы — со значимыми внутренними образами есть синестезия на высшем этапе своего развития. Синестезия совершается в ретикулярной формации мозга, после того как связанные между собой образы, прошедшие обработку в зоне Брока-Вернике и неокортексе, уложатся в единую картину мира и транслируют сложенную по всем правилам мозаику назад, к источникам первичных сенсорных импульсов (визуальных, аудиальных, кинестетических и пр.).

Мы как бы описываем работу точки сборки, прибегая к тем знаниям, что обычно рассматриваются в рамках психофизиологии и психолингвистики. Синестезия, о которой я только что говорил, — это проявление целостности перцепции. Иными словами, «пузырь» должен быть хорошо соткан, чтобы, когда он «захлопнется», не осталось ни одной щели, ни одного разрыва, куда бы смог проникнуть аморфный, но всемогущий свет нагуаля.

Таким же совершенным образом должен быть сделан образ мира, т. е. его перцептивная модель. Ничто из воспринимаемого в данной позиции точки сборки не должно быть упущено; следовало создать ровно столько фикций, сколько не хватало первобытному человеку для сотворения в своей психике упорядоченного и осмысленного мира.

Т.Маккенна, полагающий, что само возникновение сознания у приматов связано с употреблением псилоцибина, ДМТ и других индольных галлюциногенов, в то же время считает, что последний мутационный всплеск (возникновение мягкого нёба, способствующего согласованному нёбному опусканию) — тоже результат употребления в пищу триптаминовых соединений. Так или иначе, речь и мышление, возникшие практически одновременно, сотворили еще один мир — который существует только в голове разумного существа.

Любопытно, что даже эволюция письменности в некоторой мере уводит нас из мира непосредственно переживаемого в мир абстрактных идей и целого ряда условностей.

Тот же Теренс Маккенна пишет в связи с этим: "Фонетический алфавит помог подвигнуть сознание в мир, акцентуирующий высказанное и письменное слово, и увести его из мира пиктографического образного понимания. Эти нововведения повысили возможность возникновения антивизионерского стиля культуры владычества".

Как видите, даже способ письменности отдалил нас от восприятия, свободного от стереотипов, навязал новые условности, новые абстракции, компенсировав тем самым ущербность сенсорного поля, достигающего сознания.

В таких условиях магия не могла развиваться: она была подавлена всей торжествующей культурой мышления и речи.

Ускоренное развитие получил только один тип освоения мира — технологический. Именно с ним мы имеем теперь дело.