Оля и Петрович

 

Главные роли в картине сыграли Ольга Кабо и Николай Караченцов.

Кабо вписалась в роль мгновенно, потому что Марию — чистую, нежную, чуть ироничную и прекрасную — Оле и играть было нечего. Эта роль замечательно ложилась на ее высокий чистый лоб, бархатные глаза в пол-лица… И хотя я смотрела других актрис, это было скорей просто опробование характера, а не поиск исполнительницы.

А вот с ролью корнета Родика Кирюхина у меня как-то не складывалось. Мы искали актера не старше тридцати. И не находили.

Олег Меньшиков, как всегда, «ускользал из объятий», и делать на него ставку было опасно.

Другой претендент смутил меня тем, что прежде чем прочесть сценарий, спросил, сколько он получит. Может, это была его шутка, но чувство юмора в тот момент мне изменило.

Николай Петрович Караченцов пришел по старой дружбе просто помочь провести пробы, подыграть Оле Кабо. Но он так хорошо «подыграл», что я затосковала. Когда работа в кино перерастает в дружбу, это дорогого стоит и случается не часто. Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, что у тебя на экране.

Тем не менее мы продолжали пробовать других молодых актеров. В конце концов я поняла, что лучше возвести корнета в звание поручика.

Но Караченцов уже уехал с театром на гастроли в Питер. На душе сделалось тревожно: вдруг его перехватит другой режиссер и мы не сможем работать вместе?

Я помчалась в Питер.

Поезд подходил к Ленинграду, и по вагонному радио, которым по утрам будят пассажиров, вдруг зазвучал голос Николая Петровича. Он пел: «А жизнь во всем всегда права, и у нее свои слова». Он отвечал мне на мои поиски и терзания. Вот и не верь после этого в предзнаменования!

Я нашла Николая Петровича в гостинице «Октябрьская» и с порога спросила:

— Если я присвою вам звание поручика, вы будете у меня сниматься?

— Лучше бы сразу фельдмаршала! Но если у вас не нашлось подходящих эполет… Согласен пока на поручика.

Во время съемок стало ясно, что мы искали и ждали именно его, этого поручика. В нем сочетались озорство и суровое военное прошлое, ироничность и напор, авантюризм и безоглядная вера в правое дело. Ни в ком другом этого крутого замеса не было — молоды… Загадочная русская душа жила в поручике истинно и вольготно.

 

Загадочная русская душа,

В тебе сегодня песенная нежность,

А завтра безрассудная мятежность.

Так хороша ли ты — нехороша…

 

Юрий Энтин и Геннадий Гладков писали песню о загадочной русской душе, уже слыша голос Петровича, уже представляя удаль его героя.

…Кто-то может удивиться, что я настойчиво величаю Караченцова Николаем Петровичем. Это вовсе не приятельская шутка. Мы действительно общаемся исключительно на вы и по имени-отчеству. И хотя дружны много лет, но никогда не переходили на ты. Иногда в момент особого творческого единения я могу назвать его «Петрович» — но все равно на вы.

Так же мы общались с Андреем Александровичем Мироновым.

А, например, с Леней Ярмольником мы давно на ты. Правда, иногда, когда ситуация заворачивает куда-то не в лучшую сторону, мы переходим на вы, чтобы поставить необходимый барьер:

— К барьеру, Леонид Исаакович!

— Извольте, Алла Ильинична…

 

Кроме «Человека с бульвара Капуцинов», «Двух стрел» и «Чокнутых» у нас с Петровичем есть еще маленький клип «Леди Гамильтон». Он — как «легкое дыхание», как междометие, как мечта о прошлом (слова Юрия Рыбчинского, музыка Владимира Быстрякова). Один кадр из этого клипа мне особенно дорог. Там офицер, которого играл Караченцов, уходит с дамой (Олей Кабо), из-за которой только что дрался, — уходит спиной от камеры. Но что это за спина! С приподнятыми от ощущения собственного достоинства плечами и победительно оттопыренными руками: ну что, взяли?! Это не вычислено. Это прожито…

Когда нам изредка удается собраться всем вместе, то еще «до первой» мы обязательно смотрим наш клип. А потом и после первой…

 

На премьере «Чокнутых» в Доме кино один коллега Николая Петровича по театру подошел ко мне с поздравлениями, а потом все-таки укусил:

— Но почему Караченцов? Что, уж и артистов нет других?! — При этом у него было абсолютно нецензурное выражение лица. Видимо, наш фильм наступил ему на самое то место, где больно. Мне стало его жаль.

— Ничего, — ответила я. — Не переживай так. У тебя еще все сложится.

 

…Мы снимали сцену объяснения в любви между Родиком и Марией. В этот день у Оли была температура тридцать девять. Я должна была бы отменить съемку, но Ольга сказала:

— Я же понимаю, что из всех температур для нас важнейшей является кино. Давайте снимать…

Она сыграла вдохновенно и прочувствованно. Быть может, даже более прочувствованно, чем было предусмотрено сценарием. Мне показалось, что Оля в тот момент думала о своей несбыточной любви и красивые крупные слезы, катившиеся у нее из глаз, были не слезами киноактрисы, а своими, настоящими.

Караченцов, увидев их, немедленно среагировал и отыграл: он провел рукой по Олиному лицу и сказал: «Соленые… Настоящие, значит?» Это тоже не было предусмотрено сценарием.

 

Оля вообще человек самоотверженный. Рисковый. И все хочет делать сама. В фильме «Крестоносцы» она неслась на мотоцикле с Сашей Иншаковым в коротеньком сарафанчике, едва держась одной рукой за мужественное Сашино плечо. Мотоцикл попал на разлитое масло (какая-то Аннушка постаралась), и актриса просто осталась без кожи на руке и ноге. Заживали раны долго, болезненно. Но съемок Ольга не остановила.

Вдруг звонит мне из Турции:

— Завтра прыгаю из окна четвертого этажа гостиницы. Это финальный кадр картины.

— Ты хочешь, чтобы он стал финальным в твоей жизни? — почти закричала я. — У тебя что, три позвоночника? Ты сначала хотя бы выйди замуж, чтоб было отчего из окна выбрасываться! Я не разрешаю! Пусть прыгает дублер.

— Не волнуйтесь: мы прыгаем вместе с Сашей Иншаковым. Все будет хорошо!

На этот раз действительно обошлось. Но я и сейчас считаю, что прыгать ей не следовало. Я видела фильм. Прыжок был снят не лучшим образом и риска не стоил.

Так же отчаянно она впрыгнула в свое замужество. И так же самоотверженно выпрыгнула, оставив себе дочку Танечку.

 

Что для русского карашо…

 

На «Чокнутых» у меня впервые снимался иностранный актер. Это ведь была совместная картина с немцами.

Мы перевели сценарий на английский и немецкий языки и через внешнеторговую фирму «Мосфильма» стали предлагать его разным иностранным кинопродюсерам и кинокомпаниям. Немецкий перевод был сделан блестяще, английский же не удался.

Англичане, прочтя сценарий, вообще не поняли, о чем речь, почему это комедия. А немцы из фирмы «Домино» восхитились и пригласили нас с Юрием Доброхотовым, тогдашним главой внешнеторговой фирмы «Мосфильма», на переговоры в Гамбург.

 

До Франкфурта мы с Юрием летели самолетом, а там нас должен был встретить представитель фирмы «Домино» Матти Гешонек, сын Ирвина Гешонека, очень известного в прошлом актера из ГДР (тогда стена между ФРГ и ГДР еще стояла нерушимо).

Матти когда-то закончил ВГИК и прилично знал русский язык и русские нравы. Наверно, поэтому именно его фирма «Домино» пригласила для такого необременительного сотрудничества. Ему выделили классный черный «Мерседес» и попросили довезти нас до Гамбурга.

В аэропорту нас с Доброхотовым никто не встретил. Мы прождали сорок минут, вспоминая о хваленой немецкой пунктуальности известными русскими словами. Юра занервничал и стал собираться обратно в Москву, как вдруг появился высокий плотный парень с красным лицом, красными глазами и красным мятым галстуком. Это был Матти. Он стал сбивчиво объяснять:

— Ich bin устать. Я ехать из Бонн, не спать целый ночь…

От него разило такой смесью неизвестных мне напитков, что меня просто зашатало…

Матти повел нас в огромный, на десятки тысяч машин, гараж аэропорта, долго искал машину, раза два пытался сесть в чужие. Наконец нашел ту, что была выделена нам. Мы уселись на мягкие сиденья, полагая, что теперь с комфортом домчимся до Гамбурга.

Матти стал выезжать, не рассчитал, разворачиваясь, и стукнул блестящий новенький «Мерседес» о гранитный столб. К моему глубокому удивлению, особого огорчения это у него не вызвало:

— Это не мой машин…

Мы смело выехали на трассу — правда, сразу на встречную полосу. Тут мое удивление стало еще более глубоким. Я поняла, что в следующий раз буду удивляться с небес, и… села за руль сама.

К этому моменту у меня уже был некоторый опыт вождения «Запорожца». Не более. Но лучше ехать три дня со скоростью 40 км/ч и доехать целыми и невредимыми, чем… Чем Mein Gott знает что!

Уговаривать Матти не пришлось. Он тут же отдал мне руль, показал, где и что нажимать, и уселся рядом. Я надеялась, что наш немецкий друг немного отдохнет и вскоре сменит меня. Вместо этого я увидела, как он незамедлительно полез в «бардачок», достал заготовленную там выпивку и сделал внушительный глоток. Потом еще. И еще. Потом «уставший» Матти, «добирая» всю дорогу, хватал меня за руки и бормотал:

— Ich liebe dich… я тьебя льюблю. Ты есть мольодец!

(Немецкая душа, прошедшая в нашем ВГИКе серьезный курс обучения, тоже может стать загадочной.)

Я же ехала, судорожно вцепившись в баранку.

Благо, у них хорошие машины и дороги. Сначала моя скорость была 40 км/ч, потом доросла до 50, потом — 70, потом — 90.

Километров через двести, когда мы остановились перекусить, Доброхотов участливо спросил меня:

— Устала?

Можно было и не спрашивать: пальцы были скрюченными, как будто меня вытащили из морозилки, руки не разгибались, ноги не выпрямлялись.

— Давай я тебя сменю, — предложил Юра.

— А ты водишь машину? — спрашиваю.

— Двадцать лет…

— Так что же ты сразу не сел за руль?!

— Если бы ты этого не сделала, я бы не сел ни за что, — ответил он твердо.

Сказалась закалка бывшего советского разведчика — не делать никаких опрометчивых шагов: а вдруг провокация?

Под вечер мы благополучно прибыли в Гамбург. Решили на фирме пока ничего не говорить о нашем путешествии: я приберегала этот козырь. Когда же ровно через три месяца немцы приехали в Москву подписывать контракт и начали мягко, но жестко выяснять, справлюсь ли я, кляйне фрау, с такой тяжелой в производстве картиной, я выложила им историю моего «управления». Козырь был вытащен в нужный момент. Немцы тут же капитулировали. Контракт был подписан.

 

Уля

 

Антона Францевича Герстнера, приехавшего в Россию строить первую железную дорогу, сыграл немецко-австрийский театральный актер Ульрих Плайтген. Он стал пятой из предложенных кандидатур. Две кандидатуры отпали, потому что испугались ехать в Россию. Еще две запросили бешеные деньги.

Как-то мы были в Вене на выборе натуры. К нам в гостиницу пришел долговязый человек с наивным взглядом. Его руки и ноги жили своей, отдельной от него жизнью. Он смеялся, забрасывая голову вверх и булькая, точно кастрюля с кипящей картошкой. Это был Ульрих. Я обомлела и, подобно Татьяне Лариной, выдохнула: «Это он».

Потом он рассказал нам, что в детстве всегда тащил маму гулять туда, где ходили поезда, то есть в душе был железнодорожником с младых ногтей. Рассказал, что очень любит русскую литературу — Толстого, Достоевского, Чехова и почему-то Маяковского, русскую музыку — Чайковского и Шостаковича. А на его рубашке под воротником прятался талисман — маленькая красная звезда. Возможно, Уля нацепил эту звездочку специально для нас — он очень хотел сниматься, — но все равно было приятно.

На съемках Ульрих вел себя безукоризненно. Всегда был готов, никогда не позволял себе быть не в форме. Точно знал свою роль. Причем сложность заключалась в том, что он играл на немецком, а партнеры — на русском, которого Уля не знал вообще. Но он точно знал, какая сцена снимается, о чем она и как по-русски звучат последние слова его партнера.

Днем Уля никогда не обедал, чтобы не расслабляться, и никогда не брал на площадку свою очаровательную жену Анну, чтобы не нервничала.

Обозленным или, скорей, даже раздосадованным я видела Ульриха лишь однажды, когда реквизитор в очередной раз принесла ему пенсне со шнурком не того цвета. Как профессионал он знал, что в кадре не могут появляться разные шнурки. Ульрих так распереживался, что после этого реквизитор Нина стала проявлять к нему особое внимание и «завязала» экпериментировать со шнурками.

Ульрих не ставил себя в привилегированное положение и не предъявлял никаких «буржуазных» требований, кроме туалетной бумаги и минеральной воды в номере. Надо сказать, что даже эти пустяки были в то время проблемой, но мы мужественно справлялись. Ведь что для русского здорово — немцу карачун.

Мы называли его Улей, Улечкой и поначалу трепетно оберегали. А когда сдружились, стали позволять себе подшучивать — на смешанном англо-немецко-жестовом языке. Особенно Леня Ярмольник:

— Ну теперь-то ты в у себя в Германии наконец станешь популярным актером. У самой фрау Суриковой снялся! С самим герром Караченцовым! У тебя теперь жизнь изменится: деньги повалят, приоденешься как человек, квартиру купишь. Немцы звание дадут — заслуженный улей.

Уля смеялся своим булькающим смехом.