место. Надежда Скардино

 

(повесть—быль)

 

В полусотне километров к северу от Новосибирска на левом берегу Оби расположено село Вороново. Оно чуть моложе Уртама, соседнего села, которое отмечено даже на карте Ремезова. Но если Уртам интересен не­обычно стройными рядами точеных холмов, то в Воро­нове — первое, что бросается в глаза приезжему челове­ку, — это небольшие озерца, которые встречаются на каждом перекрестке села. Напоминают они собо собой ставочки Украины.

Вероятно, первых переселенцев привлекали к себе именно эти озерца. Голубые, как окна в небо... А глав­ное, что тянуло сюда природных пахарей, — это плодо­родные земли, которые прямо от Оби простирались да­леко за горизонт, изредка прерываясь небольшими бе­резовыми колками.

Поля эти никто никогда не делил: земли хватало всем. Поступали по принципу: паши столько, насколько сил твоих хватит! И не занимался здесь хлебопашест­вом лишь тот, кто с детства не был к этому воспитан. Ведь в Сибирь, как известно, попадали люди самых разных образцов морали и норм поведения. Даже ино­гда и воры... Но последним не удавалось тут широко развернуть свою привычную деятельность. В нашем селе действовали свои, хоть и неписанные, но доста­точно жесткие законы.

Согласно постановлению, принятому сельским сходом, дом уличенного в преступлении вора раскаты­вали весь до бревнышка. Содержимое амбаров выбра­сывали на дорогу, — на съедение свиньям. Самого вора запрягали в телегу, загружали ее украденными вещами и гнали вдоль деревни. Каждый крестьянин должен был при встрече взять с воза одну из вещей и ударить ею вора!

После такой экзекуции, демократической и эффек­тивной, субъекта, наконец, распрягали и, если он еще оставался жив, вместе с семьей изгоняли прочь из села.

Общественно-культурная жизнь, разумеется, не за­мыкалась на подобных спектаклях, которые, к счастью, происходили не ежегодно. Как и в любом другом селе, здесь в зимнее время поочередно в домах устраивались посиделки и вечерки, а летом — хороводы в центре села, у озер.

Еще, если пользоваться языком, принятым в ны­нешней сфере культуры, в селе постоянно действовал и успешно справлялся с обслуживанием всей волости цы­ганский оркестр братьев Решетниковых. Наши цыгане всегда играли добросовестно и виртуозно, с нарастаю­щим темпом, а под конец игры скрипка Ваньки Решет­никова каждый раз резонно заключала:

— Вы — ы — ы — пить!

Хозяин дома выходил с четвертью водки в руке и при этом весело указывая на вспотевшего Ваньку, го­ворил:

— Гостеньки дорогие! Скрыпка велит выпить! Вы уж ее уважьте!

Был в этом селе и свой Дед Щукарь — Иван Анд­реевич Алтухов.

Качеством, которое делало его предметом юмора, была чванливость зажиточного крестьянина.

Все хозяйство вели его взрослые сыновья Алексей и Трофим, а Иван Андреевич был в усадьбе как бы на правах уважаемого и заслуженного пенсионера.

Имел он и достойную его характера кличку — Бого­родица.

А прилипла она к нему в церкви. Случилось это так.

Поп обратился к нему как к одному из почтенных прихожан:

— Иван Андреевич! Кому молебен отслужить? Наш дед, польщенный таким обращением, важно выпячивает грудь и говорит:

— Мне!

Поп снова громко повторяет тот же вопрос. И снова слышит такой же гордый ответ нашего Ивана Андреевича:

— Мне!

А принято понимать, что молебны служатся опре­деленным святым, но никак не прихожанам.

Поп наклоняется к уху Ивана Андреевича, но зыч­ный голос священника слышен почти всем, стоящим в церкви:

— А ты, что, — Богородица?!

Так и пристало к Ивану Андреевичу это меткое прозвище, почти официально данное в церкви. Разве что в книге своей поп не сделал никаких поправок в графе против фамилии Ивана Андреевича.

Был у нашего деда «Россинант», по характеру схо­жий с хозяином, такой же чванливый, упрямый, приве­редливый, с неожиданными выходками. Даже сыновья Ивана Андреевича к этому коню никогда не подходили.

Ездил на нем только сам Богородица, и обязательно — с приключениями: конь мог по своим, известным только ему, соображениям, неожиданно остановиться в пути, долго стоять неизвестно с какой целью, а потом также внезапно рвануть воз и понестись вскачь.

Однажды, после подобного его дурного поведения, Иван Андреевич, хоть и был взбешен, но постарался не терять самообладания и даже приступить к, возможно, и позднему, но воспитанию.

Приговаривая: «Ну, погоди, ягнячья мать! Я тя, зныть, умычу!», Иван Андреевич запряг его в огром­ную водопойную колоду, которая в тот момент была суха, так как вся скотина находилась на заимке. Затем уселся в нее сам и со всей силы хлестнул коня бичом.

Тот рванулся с места и понесся галопом по улице села, словно и не в «лодку»-колоду был запряжен, а так — в легонькие санки!

В колоде сидел Иван Андреевич... Он был очень доволен своим педагогическим экспериментом. Но на повороте колода опрокинулась, а Иван Андреевич ока­зался внутри нее.

Помяло старика прилично. А через три недели он опять гордо восседал на своем воспитаннике.

А приключения продолжались, как у знаменитого идальго.

Поехал он однажды верхом по селу, чтобы погля­деть на Обь, а заодно и напоить коня. Заехал в воду ша­гов на десять от берега. Но конь, верный своему харак­теру, чванится, пить не хочет.

Иван Андреевич, конечно, возмутился и сказал: — Так, значит, не будешь пить?! Зачем же я вел тебя сюда?! Ну, погоди! Я тя, зныть, умычу!

Уперся Богородица обеими руками в голову коня и стал давить вниз, к воде. Давил-давил да и сам кувылькнулся в реку через голову коня.

И угораздило же при этом купании присутствовать нежелательной свидетельнице — Маньке Наумовой, ко­торая приходила к Оби за водой и, поднимаясь уже на гору с полными ведрами на коромысле, услыхала чье-то бултыхание в воде. Оглянулась и видит: Богородица барахтается в реке, а конь укоризненно качает над ним головой и тянет, как блудного сына, к берегу на узде, за которую цепко и находчиво держится Иван Андреевич.

А Маньке уже не терпится рассказать всем в дерев­не:

— Идите скорее за святой водой к Оби! В ней только что Богородица искупался!

Глядят люди из своих оград, а Иван Андреевич, мокрый, чинно ведет коня за узду вдоль деревни. Ну, многие, конечно, не преминут пошутить:

— Иван Андреевич! Манька Наумова видела, как вы Обь святили! Теперь наша река — вроде Иордана?!

Эти реплики только добавили жару в душу под мокрой одеждой Богородицы. Свернул он в ворота Наумовых, вошел в дом и обратился к главе семьи:

— Герман Иваныч! Зныть, я уж тебя попрошу: ты уж, зныть, эту свою Жучку привяжи! Она на меня со всего села лай напустила!

Старик Наумов спокойно подошел к окну, взглянул на небо, потом посмотрел на привязанную собаку и сказал:

— Да нет. Все в порядке: она у меня привязана.

— Я говорю не про ту Жучку! Я говорю про Маньку! Она меня теперь на всю деревню, зныть, опозорила! Всем, ягнячья мать, рассказала, как я сей­час упал с коня в Обь!

— А - а! Теперь и мне все понятно! А то я гляжу в окно и думаю: на небе ни тучки, Жучка привязана и сухая. Откуда же ты такой мокрый взялся?!

В Рождество Богородицы (по церковному календа­рю — 8 сентября) вечером на лужке у ворот Ивана Анд­реевича свалился пьяный Васька Низовский. Спать, правда, он пока тут не собирался, потому как был еще навеселе и даже напевал. А так как он был певчим в церкви, то и тут репертуар на его устах сохранялся все еще специфический.

Другой бы мужик, свалившись тут, мог бы затянуть что-нибудь светское. Ну, скажем: «Гуси пали...», или «Здорово, друг, уведомляю...»

А у нашего Васьки все еще сидели в зубах псалмы, оставшиеся от обедни:

— Пресвятая Богородица, спаси нас!

Пропел он так у ворот нашего Богородицы много раз довольно профессионально и мелодично, явно не представляя себе, где и у чьих ворот находится.

Но не даром же в Библии сказано: «Ищите и обря­щете, стучите — и достукаетесь!»

Так и тут. Дошло это святое пение и до ушей Ивана Андреевича. Жаль только понял он это выступление Васьки не совсем правильно.

Вышел Богородица за ворота и дал сначала преду­предительный залп:

— Так ты еще долго тут будешь меня поносить, ягнячья мать?! Я же тебя, зныть, умычу!

Однако концерт продолжался в том же ключе, и пришлось Богородице идти в дом за ухватом. Вынес он этот рогач, как двустволку, и начал потчевать им арти­ста под бока, приговаривая свою любимую фразу:

— Вот я тя, зныть, умычу! Будешь еще поносить меня? Будешь? Сказывай! А то умычу!

— Б-больше не буду, — промычал Васька уставив­шись жалобно на ухват.

Трезвея от побоев, начал оправдываться:

— Иван Андреевич! Я же не знал, что возле тебя свалюсь... Ну, а то, что пел... так это же... такая моя служба в церкви! И день сегодня... п-престольный!

Наш Богородица великодушно опустил ухват, но в назидание произнес:

— А ты знаешь, что... «дикого попа — в алтаре бьют»? Зныть, должон знать!

Если говорить о культурной жизни села, то она, конечно, не ограничивалась «выступлениями» Богоро­дицы.

Была попытка у наших крестьян создать даже свой, самодеятельный театр в селе.

Произошло это, разумеется, не без внешнего влия­ния.

С германской войны солдаты-вороновцы привезли целую театральную постановку про Стеньку Разина.

Текст был в стихотворной форме, и поэтому ника­кой записи пьесы на бумаге не было: самодеятельные артисты все помнили наизусть.

Ставили этот театр поочередно в домах крестьян. Каждый крестьянин считал для себя за великую честь пригласить артистов, чтобы у себя дома иметь удоволь­ствие посмотреть спектакль, который, как нынешняя музкомедия, был насыщен юмором, песнями и танцами.

Слухи о нашем театре дошли аж до Томска. А в конце двадцатых годов оттуда пришла грозная команда: спектакли прекратить, театр — распустить!

Мотивировалось это тем, что, как оказалось, — наш Стенька был недостаточно подкован, если вдаваться глубже в идейно-политическое содержание пьесы; и на новых путях к коммунизму он оказался вредным по­путчиком, хотя в глазах честных крестьян выглядел любимым и признанным героем.

Пришлось нашим артистам «распуститься», то есть ограничиться песнями типа «Как родная мать...».

А сцены в стихах из «Стеньки» еще долго и ярко оставались в памяти людей, жизнь которых сама начала развиваться по суровым законам драматургии: насту­пила коллективизация.

В колхоз вороновцы вступили все «дружно». Иначе и быть не могло: крестьяне по одному входили в каби­нет, где уполномоченный «двадцатипятитысячник» при каждом новом посетителе проигрывал одну и ту же сцену: сначала вынимал из кобуры револьвер, демонст­ративно клал его рядом со списком, а уж потом спра­шивал:

— В колхоз вступать будешь?!

Кто же тут ответит «нет»?! Каждый соглашался, со страхом поглядывая на ре­вольвер.

Правда, после такого «вступления» многие остав­ляли свои дома и убегали прочь из села.

Добрые люди советовали и моему отцу уехать. Но он очень любил свое село и эти озерца, чистые и голубые, как окна в небо. Показывая на «лесенку» своих де­тей он говорил:

— Да куда же я поеду с этой «бороной»? От жи­вого искать мертвое? Он любил технику и в колхозе ему поручили ре­монт сельхозинвентаря.

В первый год после образования колхоза в Вороно­во, почти так же, как и сейчас, из Томска приезжало очень много разных инструкторов со всевозможными «деловыми» рекомендациями, вроде:

1. Строить одни пасеки.

2. Сеять только «рожь и жито».

Ко всем этим советам наши крестьяне относились с почтительной иронией.

И все-таки на одну из подобных идиотских «удо­чек» они клюнули.

Дело в том, что они всегда были рачительными хо­зяевами, а тут как раз один такой пропагандист и пре­поднес им очень уж интересную «концепцию», глав­ной изюминкой которой была... экономия.

А экономию ниши мужики всегда уважали.

Если же конкретизировать выданную им идею, то партийный инструктор предлагал им завести... верблю­да.

Экономичность этой скотины для Сибири невидан­ная: ест и пьет она — один раз за две недели! А силы намного больше, чем у коня!

Ну, наши крестьяне быстро сформировали, так ска­зать, командированную группу (в одиночку ехать ни­кто не соглашался: все-таки верблюд зверь незнакомый, и неизвестно, как он встретит сибирских гостей), и по­ехали наши делегаты в Казахстан.

В общем, они там удачно купили достаточно нор­мального верблюда. А убедились в его нормальности только тогда, когда уж садились с ним на поезд. На станции многие случайно встречавшиеся киргизы, гля­дя на него, говорили:

— Якши тээ! Якши!

А в Воронове для него уже сделали огромные сани. Запрягли в эти сани верблюда и уселись в них всей бри­гадой.

— Но! — кричат ему, как коню. А он и горбами не ведет!

Наверное, в Казахстане на него так никто не кри­чал.

Крикнули еще раз «Но!» плюс с привычным матом, а он взял да и лег на снег! Лежит как собака!

Тут сидящий впереди огрел его бичом: хватит, мол, лежать. Не для того тебя купили!

Верблюд спокойно повернул голову на длинной драконьей шее и так метко вмазал огромный, как мыльная пена, плевок прямо в лицо обидчику, что за­лепил ему глаза! Тот уронил бич и, матерясь, начал вы­тираться рукавом.

Сидящий рядом подобрал бич и повторил ту же административно-командную функцию. Верблюд так же спокойно повернул голову к этому претенденту на управление и так же метко наградил его той же памят­ной медалью.

Сдав сдачи, верблюд выразился диким, непривыч­ным для сибиряков, продолжительным ревом.

Какие еще хулиганские выходки можно было ожи­дать от этого зверя — никто не знал. На всякий случай все кинулись из саней врассыпную.

А верблюд еще долго лежал на снегу и ревел на всю деревню так, что кони, запряженные в возы, на пу­ти к дому еще издали заметив нечистую силу в родном селе, свертывали и кидались прочь, не разбирая дороги.

Подошло время пахать, и верблюдом уже никто не интересовался. Оно, конечно, по-хорошему, надо было бы увезти его обратно в Казахстан. Но для этого надо было отрывать от работы людей, опять группу, а не од­ного: страху немало нагнал он на вороновцев своими хулиганскими выходками. В общем, некогда было сей­час этим заниматься.

Итак, верблюд пока гулял по привольным вороновским полям. А ведь он все-таки был домашним живот­ным. И, кажется, ему даже было стыдно вот так бол­таться без дела, когда все люди работают в поле. И он тянулся к людям. Однако конь проявлял к нему совсем противоположные экспрессии чувств.

Заметив это страшное существо, конь вместе с плу­гом, как кот, летел прямо в кусты. И несся по кустам до тех пор, пока плуг не зацепится, как якорь, за какую-нибудь толстую лесину. Тогда уже останавливался и конь, одичало поглядывая из кустов на верблюда.

Колхозник отгонял подальше с поля нежданного гостя, потом лез в кусты и выпрягал коня. Затем, уже с помощью других мужиков, выволакивал из кустов и плуг, который теперь зачастую нуждался в ремонте.

Что-то надо было придумать, и наши крестьяне нашли, наконец, верное средство упреждения подобных аварийных ситуаций. При каждом пахаре поставили они мальчика-часового, который зорко наблюдал об­становку на поле.

Завидев знакомого уже нам зверя, мальчик кричал:

— Иван!!! Выпрягай коня!!! Верблюд идет!!!

Пахарь очень оперативно, как на войне, выпрягал коня, вскакивал на него верхом, и конь, навострив уши, тут же уносился за горизонт!

Так были спасены плуги от полного уничтожения!

А над селом нависали новые тучи, пострашнее верблюда.

13 мая 1935 года в очередном постановлении ЦК ВКП (б) планировался конкретный признак врага в селе. Это должен быть... «подкулачник, проникший в колхо­зы...».

Таким образом, проработав в селе пять лет, мой отец был арестован и отправлен в тюрьму райцентра Кожевниково. Через некоторое время туда же отправи­ли всю семью.

Вот как рассказывала об этом моя мать:

— Несколько суток продержали нас в кожевниковских амбарах. Днем выпускали на прогулку толь­ко младших детей. Шестилетний Минька с такими же парнишками выходил побегать на площадку перед амбаром.

Вместе с ровесницами, бобарыкинскими девчонка­ми, выпускали погулять и мою восьмилетнюю Гланюшку. У нее были такие красивые светлые кудри. Они, как длинные свежие стружечки, вывевались из-под платочка на ее плечи.

Старших моих ребят: одинцатилетнего Сережу, че­тырнадцатилетнего Петю и, конечно, семнадцатилетне­го Шуру — из амбара не выпускали. Наверное, боялись, что они убегут.

Шла середина октября. По ночам в амбаре было очень холодно. Дети мои спали на полу, прижавшись друг к другу, чтобы хоть как-то согреться.

В последнюю ночь и я не спала: Минька всю ночь хныкал, а я, как могла, успокаивала его. Накануне он, играя с ребятишками у амбара, качался на «качели»-доске поперек бревна — и придавил ею палец. Наверное, косточку повредил: палец распух и всю ночь не давал ему покоя.

Утром нас погнали на пристань, в баржу. Сюда же привели из тюрьмы наших мужиков. По­садили их в том же трюме, только отдельной кучкой и под отдельной охраной.

Минька сидит по-прежнему со мной: больной па­лец не дает ему покоя и он тихонько плачет.

А Гланюшка выходила с другими девчонками по­гулять на палубу. Там уж мокрый снег падал. Палуба начинала тонким слоем льда покрываться...

И вдруг слышим:

— Бурматовы!!! Ваша девочка тонет!!!

Отец рвется наверх, а стражники облепили его со всех сторон, держат. У них одно на уме: как бы он не убежал!

Стряхнул он их с себя, как котят, и бросился к ле­стнице, наверх. Но один из стражников ударил его при­кладом по голове...

И снова скрутили Ивана, крепко связали веревка­ми...

Но меня пропустили.

Выбежала я на палубу. Снег кругом мельтешит — сразу ничего и не увидишь. Бабы мне показывают:

— Вон она плывет!

Вижу — точно: вот она — моя Гланюшка! Несет ее, бедненькую, стрежь обская. Ветер дует сиверный, встречный. Огромные волны захлестывают ее. А она от каждого удара волны — ладошкой лицо закрывает. По­том смахнет со лба брызги вместе со снегом и даже... дальше плыть пытается...

А стрежь ее несет, не отпускает...

Снег повалил гуще и скрыл от меня мою дочь...

Рванулась я вперед, готовая броситься в Обь за Гланюшкой следом. Но бабы меня обхватили с двух сторон и держат. И все вместе ревут...

А сквозь их рев и буран слышу я как-будто Гланюшкины стоны:

—У—у—У—у—У! У—у!

Вдруг снег так же неожиданно перестал, как и на­чинался.

Видим мы: пароход идет снизу навстречу нам и гу­дит:

— Ту—у! Ту—у! Ту—у!

У меня до сих пор в ушах — его гудки: так жалостно гудел он, словно жалел моего ребенка!

А звали тот пароход — «Тихонов». И происходило это все — напротив Богородска. Это село за нашу жизнь как только не называли: и Шегаркой, и Мельниковым.

Я потом еще много лет, как услышу гудки «Тихо­нова», так реветь начинаю...

А тогда «Тихонов» причалил к нашей барже и пе­редали нам Гланюшку — живую, да смертельно засту­женную.

Матрос парохода нам рассказывал:

— Услышали мы крики с вашей баржи и замедли­ли ход. И ребенка заметили в воде. Подплыли мы ближе и протянул я ей свой шест, которым дно ме­рил. Схватилась она за него. Крепко держится, не от­пускает. Хотел я ее таким образом на шесте из воды вытащить. Стал поднимать шест, а у нее руки по шесту скользят: но же льдом уже покрылся! Спусти­ли мы с парохода лодку и подобрали девочку. А она от шеста не отрывается...

Замотала я Гланюшку в свою старую шубенку. Еще разными одежонками укрыла — лишь бы согреть. А в барже — почти так же как и на улице, — только ветра нет. Холодища.

Всю ночь она просыпалась и вскрикивала:

— Мама! Где я? Я — с тобой? Я не утонула? Я как могла, успокаивала ее:

— Со мной, Гланюшка! Со мной, пташка моя бедненькая!

Обычно я числа — что, когда происходило — плохо помню. Но тот день нельзя не помнить: это был Гланюшкин день рождения — 25 октября 1935 года. По­следний день рождения в ее жизни! А исполнилось ей всего девять лет...

А нас все везут...

Наконец, остановилась баржа, вышли мы из нее и пересели на лодки. Наши мужики идут берегом и тянут лодки бечевой вверх по течению. А река эта Шуделькой зовется. Кругом — тайга непроходимая.

Шли мы так еще двое суток. Но начальство посчитало, что Шуделька для нас — слишком большая честь. И погнали нас еще глубже в тайгу вдоль речки Каршана. На нем очень много зава­лов леса. Наши большие лодки по нему уже невозмож­но было тащить. Шли мы еще весь день.

К вечеру пригнали нас в таежный поселок Овраж­ный: в овраге он располагался. А кругом — тайга, в небо — дыра.

Тут уже жили те, кто был сослан сюда во время коллективизации. Но когда мы прибыли, их уже мало оставалось: кто — поумирал с голоду, кто — убежал.

Один старик с наших лодок так и сказал, указывая на поселок:

— В Издыхаловку нас привезли! В Издыхаловку! Этот старик потом одним из первых от голода по­мер. Но до того, как помереть ему, мы еще раз его ви­дели: пала такая же голодная, как и мы, лошадь. Так ее начальство велело облить керосином и закопать. А этот старик все ходил крутом и жалобно просил:

— Дайте хоть перед смертью кусочек пропастинки! Дайте!

… А люди мрут с голоду...

Рядом у коменданта на подворье свиньи пасутся, выходят на улицу, под ногами мешаются. Из окна ко­мендантского дома кошка выглядывает. Кошка! Един­ственная кошка в поселке! Как взгляну бывало на нее — так за сердце берет... Картина чьего-то домашнего ую­та. За что же мы его лишены?

Четверо моих детей на нарах лежат, стонут: есть нечего...

А по улице разгуливают комендантские свиньи...

Один наш соседский парень, идя утром на работу, запнулся за лежащую на дороге свинью. А в руке у него был топор: он шел корчевать. Голодный и злой от па­дения, он тут же зарубил комендантскую скотину! Его арестовали и отправили в тюрьму.

Позже он нам писал в письме: «Отсидел я в тюрьме шесть месяцев. Теперь живу в Тогуре. Работаю на лесо­заводе. Числюсь под комендатурой, но во всем осталь­ном — живу наравне с вольными. А главное — хлебушко есть. И за свиней больше не запинаюсь!».

Шура наш тоже однажды вгорячах кинулся с топо­ром на председателя. Но Ванька Паризек, с которым мы вместе в бараке жили, перехватил у него топор.

После этого случая напуганный председатель отдал Шуру под начало Ваньки и больше к Шуре не приста­вал, как будто моего сына для него и не существовало.

А Ванька был рад взять к себе в напарники такого отчаянного парня: работа у Ваньки была особая, риско­вая. Он лазил по пихтам и срубал ветки: заготавливал их для завода, где варили пихтовое масло. Залезет до самой макушки и, потихоньку спускаясь, срубает все ветки.

Вот и Шура и с ним начал вместе работать. Безо всяких там когтей железных и поясов. Сорвись, убейся — и никто за тебя отвечать не будет!

За это им давали пайку чуть побольше. Шура ее приносил Гланюшке. А еще они с Ванькой приносили домой пихтовое масло: мы его с голоду применяли вме­сто подсолнечного — макали в него корки Шуриного пайка.

Обувь у Шуры на такой работе быстро износилась. Но Ванька Паризек и здесь проявил хитрость. Выпро­сил он у вольных чалдонов в соседней деревне Ельцовке лосиную шкуру и сделали они с Шурой постолы, точно такие, какие делал его дед, когда еще жил у себя на родине — на Карпатах.

Еще до первой мировой войны он переехал оттуда на Кавказ, в район Новороссийска. А Ваньку с родите­лями, братьями и сестрами пригнали на Каршан еще года за четыре до нас, и жили они в то время в землян­ке, а потом их вместе с нами в бараке поселили. Всего в нем размещалось пять семей. Просто длинный барак, и никаких перегородок в нем не было.

В семье Паризеков к этому моменту оставалось из девяти привезенных всего три человека: мать, Ванюшка и Станька. Этот Станька был на год моложе нашего шестилетнего Миньки.

Сама Паризечка рассказывала:

— Там, на родине мы жили богато. Мельница своя имелась и золото у отца водилось. ГПУ его при­жало: «Давай золото!» Он выкопал золото и отдал. Но этим не откупился: все-равно сослали!

«Когда прибыли сюда, — часто повторяла Паризеч­ка, — девять человек семьи было. Шестеро умерли здесь от голода, в том числе и отец. Все лежат тут, в Овраж­ном».

Сама Паризечка была еще на редкость крепкая. Бы­вало, зимой выйдет из барака за дровами или за бельем босиком, а вернувшись, как кошка, отряхивает снег с голых ступней и пальцев.

А Гланюшка наша, как только попали мы в Овраж­ный, сразу слегла: заболели легкие.

Правда, когда наступили сухие морозы, кончилась слякоть, дочка моя чуть-чуть ожила. Вставать и ходить стала.

И очень захотелось ей в школу. Она ведь и в пер­вый-то класс пошла у нас с шести лет: любила учиться.

— Может, пропустишь этот год? — просила я ее, — Хватит ли у тебя здоровья, чтобы догнать?

Но она пошла в школу. В третий класс. Но ходила недолго... Снова слегла и уже больше не вставала.

Лечить было некому и негде. И нечем. Тут бы пи­тание получше! Да какое там «получше», если люди мрут с голоду!

Не дай бог никому! Нет ничего страшнее, чем ви­деть, как твой девятилетний ребенок, который, как де­ревце, только начал тянуться к солнцу, вянет и медлен­но угасает на твоих глазах!

А ты ничем-ничем не можешь ему помочь!

И только плачешь над ним...

И мать в который уже раз заплакала, надолго...

Дальше рассказывал мой отец:

— Долго плакать не давали. Всех на работы гна­ли. Как началась зима, дали мне особу плотницку ра­боту: сани ставить.

Оно, сначала спросили: кто умеет?

Может, окромя меня и нашелся бы кто — если бы кто сказался из сибирских крестьян. А то ведь понагна­ли: «с Камы, с Волги, с быстрых рек».

Чеченец был, армянка, белоруска, молдаванин Грицан. А еще многие — от самого Черного моря: Томасеки, Паризеки...

Какие у них там сани?!

Правда, Орловы были пригнаны с Алтая. Да ведь — такая нищета, что и кошку-то свою имели ли?! Где уж там — сани ставить?!

Ну, я взялся. Дело знакомо, ставлю сани. С утра до ночи работаю. Голодный. И еще больше ослаб. Приду домой, открою дверь и упаду на пол...

Совсем обессилел. Ноги отекают и не двигаются. Вот я и говорю сам себе: «Что ж ты, Ванька, дума­ешь своей головой? Тебе же смерть путь кажет! Решай, пока не поздно!»

И сказал я Любаве: — Если буду дальше здесь оставаться — помру. И вам без меня — не выжить! Надо уходить. Сначала пойду я один. Найду жилье, лошадь. Разведаю дороги и тогда перевезу всех. А пока Гланюшку в такой мо­роз рисково везти неизвестно куда. Стал я готовиться в путь. А Любаве и собрать-то мне в дорогу нечего.

Положила она мне в мешок подушку — может, вы­меняю где на хлеб. Больше — ничего!

Вышел я из дому в буран и молюсь богу, чтобы снег не переставал, следы мои заметал — стражники не найдут!

Следы-то заметает, но и дорогу тоже заметает!

Но я иду по Каршану. Там, где он подо льдом течет — как просека в тайге: не собьешься!

Потом и буран перестал. Месяц светит. Чего бы не идти!

А меня вдруг куричья слепота одолела. Ничего не вижу!

Нет, думаю, надо отдохнуть. Может, пройдет. Хоть и рисково тут у поселка «отдыхать»: Пойма­ют «отдыхающего».

И все-таки что-то делать надо.

Лег на снег. Подложил мешок с подушкой под го­лову: вот где она сгодилась, подушка та! Сразу же, на дороге!

Лежу. И в сон меня начинает клонить. Опять пло­хо: можно уснуть и совсем околеть. Надо вставать. Поднялся. Слава тебе, богу! Теперь вижу глазами! Не совсем, значит, ослеп! Пошел дальше. Иду.

Иду и только об одном молю бога: как бы снова не напала на меня эта куричья слепота!

Дошел до Инкиной. Там у меня был хороший зна­комый, из чалдонов. Звали его Егор. Объяснил я ему все как есть. Убегаю, мол.

Покормили они меня. Картошек дали, хлеба. Пока­зали дорогу дальше. Вышел я из Инкиной. Спустился с горы. Иду по дну реки Шудельки.

Оглянулся: с горы ведут этап. Длинный — конца не видно. Кто арестанты, спрашиваешь? Да больше — мел­кие служащие разные: председатели, бригадиры, бух­галтеры, счетоводы, нашего брата — рядового крестья­нина я бы сразу узнал. А тут — кто попал за растрату, а на кого и по злу настучали. Время такое было: всех ме­ли.

Конвой: один верхом едет, за ним двое с винтовка­ми идут впереди арестантов. И сзади также: верховой, двое пеших с винтовками. А замыкает этап пара коней, запряженных в кошовку. Начальство.

Ну, пока они еще не подошли ко мне, надо скорей сообразить, что ответить им, если спросят...

Догоняют. Я — в сторонку. Забрел в снег. Стою. Проходит этап.

Замыкающий его верховой кричит мне:

— Куда, гражданин, путь держишь?

Я отвечаю:

— В колпашевскую тюрьму.

— Зачем?

— Принудительные работы отбывать.

— За что?

— Возил я бревна. Лошадь ногу сломала — обви­нили меня. Шесть месяцев принудиловки дали.

Верховой оборачивается к своему начальнику, ко­торый ездит в кошовке, и говорит:

— Раз он тоже идет в тюрьму — надо его в строй со всеми!

А начальник — ему:

— Да зачем его — в строй! Это же будет для нас еще один лишний едок! Да и на ночлег его потом вместе со всеми устраивать придется. А так — он идет сам в тюрьму! Ну и молодец! Пусть идет!

Пошел этап дальше.

А я даже в снег присел: чуть-чуть с собой не при­хватили!

В «мою» тюрьму, конечно, не посадили бы, но уж точно — вернули бы в Овражный. Жди потом новый случай убежать...

Как только этап исчез из виду, побрел и я за ним.

И кто их знает, вдруг изменят решение, поставят в строй!

И не за себя боюсь: больная Гланюшка, голодные дети, все ждут моей помощи... К вечеру прихожу в Иванкино. Куда ни постучусь — везде арестанты на ночлеге. Вижу: мужик-остяк погнал коней к озеру, поить. Я — к нему:

— Возьми, хозяин, на ночлег!

Но он мне говорит:

— Нет польше места! У меня арестанты спят! Сказал он так, но не уехал, а подумал и говорит:

— Вон витиш, испа отна у клатпища стоит? Там никого нет из этапа. Мозет, пустят!

Пошел я на кладбище.

Вижу: правда, стоит тут на отшибе один дом. Захожу. Дома хозяин, хозяйка, двое ребятишек.

— Можно переночевать?

— Мозьно. Мозьно. Ночуй!

Присел я на рундучок у печки. Положил мешок с подушкой рядом.

На улице падера поднялась — вся крыша скрипит, в трубе завывает.

А меня от тепла и слабости стало ко сну клонить...

Вдруг — слышу голоса за дверью. Уж не из этапа ли?

Открывается дверь: в избу заходят гурьбой остяц­кие парни и девчата. Тут я понял — вечерка у них!

Какие песни у них, спрашиваешь? Какие танцы?

Не до песен-басен мне было! И не до танцев-баранцев!

Я, правда, и нерусские люблю песни слушать: та­тарские, латышские, гуцульские... но это когда у самого спокойно на душе! А тогда мне было не до них. Мне, голодному кандидату в этап...

Да тут хоть черти пляши — все равно бы не разгля­дел их!

Заснул я...

И снится мне, что пробираюсь я по ледяному отко­су берега реки. Внизу — луга, а сверху целятся в меня стрелки. Бах! И пуля больно ударяет в бок! Я срываюсь и падаю на льдину тем же боком. Скатываюсь с нее и оказываюсь в воде. Следующая льдина острым углом тычет опять в тот же бок. А стрелки стоят на яру и хохочут...

Наконец я проснулся...

Оказывается, это хозяин-остяк давно уже пинает меня:

— Эй! Краштанин! Теньки есть за квартиру? А за окном все так же дико визжит падера...

— Да ведь, ты, хозяин, про деньги сразу, как я вошел, и не спрашивал... А денег у меня...нет ни ко­пейки.

— Если нет — выхоти! Витиш — ружья висят! Буту стрелять! Стрелять буту!

Тут он показал на ружья, висевшие на стене.

Хотел я кинуться первым на него: пока он будет дотягиваться до ружья — я обхвачу его руками и, если будет недостаточно сил задушить его — то, сжав пальцы в замок за его спиной, буду до бесконечности держать его и не дам ему выстрелить в меня...

Но какие последствия будут потом? И уйду ли я потом свободно из этого поселка? Наверняка окажусь в том строю...

А меня ждет Гланюшка, смертельно больная и го­лодная! И мне представилось ее худенькое и бледненькое личико, белое, как подушка...

Подушка!!! У меня же есть подушка!!! Последняя ценность в моем нищем мешке!

И я сказал остяку:

— У меня нет денег... И ничего у меня нет. При этих словах развязал я мешок и достал подушку.

— Вот — только одна подушка и осталась! Может, возь­мете ее, как плату за ночлег?.

Взял он мою подушку.

Посмотрели они с женой, покрутили, побалякали по-остяцки...

Потом он говорит:

— Ну, ложись, теперь, спи!

Значит, «сторговались»...

Лег я снова, как собака, которой приказано лечь, но неизвестно, какая команда следующая поступит...

И, конечно, уже больше не заснул. Все глядел на ружья, развешанные на стене...

...Утром выхожу с пустым мешком, свернутым в трубочку.

Падера кончилась. Солнце встает над заснеженной Обью.

Вчерашний остяк опять гонит коней поить. Поравнялся со мной, спрашивает:

— Ну, как ночевал?

— Спасибо. Хорошо ночевал... Слушай, хозяин! Будь добрый, у тебя нельзя ли чего-нибудь поесть?

—Конечно, можно! Пойдем в избу!

Заходим. У них — целое застолье: вся семья завтра­кает. Посадили меня. Ширбу наливают. Самовар стоит. Хлеба мне подкладывают. Много хлеба... Я ем, не стесняюсь... Смеется этот остяк:

— Так, значит, ковориш, коросо ночевал?

Ну, я ему все и рассказал, что было ночью...

— Ой –ей-ей! Как он тепя не упил! Как он тепя не упил! Он веть дальсэ этого мокильника никте не пыл! Ситит, как ворон, на мокиле и паталью питается. И телать ничего не умеет, только вечорки гуляет! Тевки и парни теньки ему платят Как он тепя не упил! Ссисливый ты! Сыть толко путешь!

Смеется остяк. И, понимаю, не надо мной смеется, а радуется вместе со мной тому, что я, жалкий бродяга, каким-то чудом все еще жив, хотя меня, как затравлен­ного волка, может подстрелить каждый встречный охотник...

Как видишь, разные остяки бывают, как и все на­роды...

К вечеру я пришел в Тебенак, — название, вроде бы, остяцкое, но живет тут много русских.

И опять — арестанты все заняли. Село длинное, в одну улицу. В самом конце села захожу в крайнюю избу. Вижу: из этапа здесь никого нет.

— Можно у вас переночевать?

— Да ночуй!

Присел я, как и раньше, на рундучок у печки.

— Ты откуда?

— С Каршану...

— Куда идешь?

— В Колпашево. Принудиловку отбывать. Ло­шадь пала...

Но хозяину, кажется, нет дела ни до моей «лоша­ди» ни до «принудиловки». Он кричит в кухню:

— Старуха! Покорми мужика! Потом обращается ко мне:

— А ты сам—то откуда родом?

Ну, я говорю, как есть. Из Вороновой, мол...

— А ты Семена Воронова знаешь? — оживленно спрашивает хозяин, — За моим сыном замужем их Дуняха — Семена Воронова дочь! А Семенушка с семьей живет в Тогуре. Ты, прежде чем свою принудиловку начнешь отбывать, зайди к Семену. Поклон от меня ему сказывай!

— Знаю, — говорю я весело, — И не только знаю, но Семен нам некоторой родней, хоть и дальней, но до­водится!

Семья Семена убежала из Воронова еще в начале коллективизации. Они и на родине занимались только рыбалкой, а тут, в рыбном краю, их профессия как раз оказалась кстати. Вот ты сам был нынче в Тогуре. За­метил: внук Семенушки — Иван — нынче уважаемый и почетный в Тогуре директор школы? А посмотришь со стороны — ну, настоящий чалдон! И все отпуска на ры­балке пропадает!

В общем, жили они тут в то время неплохо.

Отдохнул я сутки у Вороновых, обырялся маленько и стал думать, что делать дальше.

Надо было искать поденную работу: позарез нужны деньги для голодной семьи. А потом надо копить день­ги на покупку коня, чтобы ехать за Гланюшкой.

Семен мне посоветовал:

— Поденной работы много в Колпашеве: каждый день нужны грузчики на торговых базах. Есть у меня, — продолжал Семен, — еще один там знакомый, хороший человек. Ученый. Полежаев — его фамилия. Он ко мне недавно заезжал, брал у меня чучело филина. Дело в том, что он впервые организует в Колпашеве окружной краеведческий музей. Требуется ему плотник для ре­монта помещения. Для этого дела звал он моих внуков, да им сейчас не до него: к концу зимы рыба неплохо ловится — только лунки долби! А ты ему пригодишься!

— Да ты не бойся! Он тебя не выдаст! Добрейшей души человек! Настоящий профессор! Закончишь у него работ