Вячеслав Леонидович ХАРАЗОВ“You’re late,” Lily said, looking up from the stove. She was barefoot, with baggy shorts that barely showed underneath one of Anna’s button-down shirts. Her blond hair hung into her eyes, evidence it had been too long since she had made time to get to the salon. She had her hands full at home with Eleanor and George, who at three years old, were too young for the preschool in Westwood. “That’s because I stopped to pick up ice cream.” Lily shook her head and sighed with resignation. One of her ongoing complaints was that she had never quite recovered her figure from when the twins were born. “Why do you torture me like this?” “I’ve learned that torture—properly applied—makes you quite happy.” She dropped to a squat to catch Eleanor in a hug as she raced into the kitchen from the dining room, which was wall-to-wall toys. With gangly arms and legs and prominent cheekbones, her daughter looked more like her every day. “Eleanor swam across the shallow end all by herself today.” “That’s my girl!” Anna ignored Lily’s faux cranky mood and embraced her from behind, groaning as she saw what was in the pot. “Please tell me that isn’t what I think it is.” “Andy needs a pick-me-up. He had a tough day.” “What happened?” “The kids were teasing him at school.” “Not the lesbian thing again. You’d think people would get over that already.” One of the kids in Andy’s second-grade class had teased him year before last. “No, it was—” “Stop it, Georgie! Give me that back,” Andy yelled from the family room. “Uh-oh.” Anna went in to see about the ruckus. “He took my car,” Andy pouted. George, who was small and blond like Lily but with the dark complexion of his Latino father, appeared to be starting a competing garage on the other side of the cramped family room. “Which one do you want back?” Her implication was that Andy might consider sharing a few from his massive collection. “The Vette.” “Hmm.” Anna picked up another car from George’s purloined stash and swapped him for the Vette in his hand, and handed it to Andy. “I might have chosen the Porsche, pal.” “They’re all mine.” “I know, and that’s what makes you such a great brother. Georgie is lucky because you share your toys.” “He’s not my brother.” “Excuse me?” She invoked her stern voice, the one that meant she had heard clearly but wanted an explanation. “He’s not my brother because I’m adopted.” “Of course he’s your brother. Just because we—” “Dinner’s ready!” “Come on, pal. We’ll talk about this while we eat. Mama cooked something special just for you.” She nudged him up from the floor and turned back to George. “Let’s go, son. Mama’s calling.” “Mrs. Rueggle sent a note home,” Lily whispered as the children took their places at the table. “They were talking about different kinds of families and he told his classmates he was adopted. Some of the other kids started saying they had real families.” Anna bristled. “Kids can be cruel.” “She set them straight, but she said he had his feelings hurt and might need a little reassurance at home. Judging from his mood since he came home I’d say she was right.” They had remodeled their breakfast nook to seat the whole family, still favoring the cozy kitchen over the formal dining room. Now the padded bench that lined the bay window seated Andy on the inside, Eleanor on one end and Anna on the other. George preferred sitting in a regular chair, as did Lily. Anna rubbed her hands together. “Yum! I see we’re having mac and cheese again.” Andy knew she didn’t like his favorite dish, so when he didn’t respond at all to her remark, it was a sure sign he was genuinely depressed about the events of the day. Lily leaned over to cut Eleanor’s chicken strips. “Andy, I told Mom we were having macaroni tonight because you had a tough day and I thought it would cheer you up.” “I don’t like macaroni,” Eleanor said, making a horrid face. “I do,” George announced seconds before he shoveled an enormous spoonful into his mouth. “Not such a big bite, Georgie,” Anna said, pulling his plate closer so she could cut his meat. “So what happened today, Andy? Does this have anything to do with what you said about Georgie not being your brother?” Andy remained glum, only picking at his food. “He isn’t. I’m adopted and he was born.” “You were born too, honey,” Lily said. “But you grew in my sister’s tummy.” “But Georgie and Eleanor grew in your tummy, so they aren’t my real brother and sister.” “Wait a minute,” Anna said. “It doesn’t matter whose tummy you came from. Families are connected by love.” “That’s right,” Lily chimed in. “And we all love each other, so that makes us a family.” Andy looked directly at Anna and asked her pointedly, “How come you always call me pal and you call Georgie son?” Stung by the indictment, she consciously held her casual expression to mask her hurt. “Those are just nicknames. I’ve always called you my pal. I thought you liked it.” “I do,” he admitted, his voice small and seemingly contrite. “You and Georgie are both my sons, and you are both my pals. Eleanor’s my pal too.” “I want more macaroni,” George said, prompting Anna to scrape hers quickly onto his plate before Lily could get up for more. “But Russell said real families all had the same blood.” “Russell’s wrong,” Lily said indignantly. “He said he got his blood from both his mom and his dad. Who did I get mine from?” Anna set her fork down. “Okay, it’s like this. We’re all connected by blood.” She pushed aside her plate. “Everybody put down your spoon or fork.” Andy complied and rested his hands in his lap. Anna practically wrestled George’s spoon from his hand and set it out of reach. “You can have it back in a minute. Okay, we’ll start with Mama. She and her sister had the same blood, right?” Andy nodded. “And since you grew in her sister’s tummy, that means you have the same blood as Mama.” That realization brightened his face. “We share the same blood?” “That’s right, so I want you and Mama to hold hands.” Lily reached across the table and took Andy’s hand. “All right, now it gets a little complicated.” How did one explain in vitro fertilization to a nine-year-old? “Georgie grew in Mama’s tummy and he came from her blood. So Georgie, I want you to hold Mama’s other hand, okay?” George did, and now he, Lily and Andy were connected. “You and Georgie and Mama share the same blood, right?” Andy nodded, obviously spellbound. “Eleanor grew in Mama’s tummy too, but she came from my blood.” Anna stretched across the table to reach for her daughter. “Take my hand, sweetie.” Now Anna and Eleanor were connected, but the most difficult aspect of the link remained—the sperm donor. “Before a baby can grow in someone’s tummy, it has to have blood from a woman, like Mama or me”—she watched Andy’s eyes to see if he was following along—“and blood from a man. We don’t know who that man was. The doctor did that part while we weren’t looking. But she took blood from the same man to give to Georgie and Eleanor. That means Georgie and Eleanor are connected to each other by blood too. Georgie, take your sister’s other hand.” George hoisted himself onto his knees to stretch across the table. “So look what we have, Andy.” What they had looked like an octopus in the middle of the kitchen table. “You’re connected to Mama. She’s connected to Georgie.” Andy started to mouth the words along with her. “Georgie’s connected to Eleanor. And she’s connected to you!” By the look on his face, he was thrilled by the proof they all were related by blood. “That was a pretty amazing story,” Lily said, giving her a satisfied nod. Anna was indeed pleased with herself, but the point Lily had made earlier was still more important than her little demonstration. “But Russell’s still wrong, Andy. Even if we weren’t connected by blood, we’re a family because we all love each other.” George lunged for his spoon. “And you know Georgie’s your brother because he likes mac and cheese as much as you do, right?” “Right.” Andy dug into his dinner enthusiastically. When she got up to help clear the table for ice cream, Lily tugged her aside for a quick kiss. “Have I ever told you I think you’re brilliant?” “Not nearly enough.” “Maybe when the kids go to bed we can lock the door and I’ll tell you some more.” “Promises, promises,” Anna said. “Once we turn the lights out, you never want to talk about my brain.”
Предисловие читателя к советской повести о сыроеде Книгу, в которой была напечатана в числе прочих и эта повесть, я подобрал на подоконнике в магазине старой книги на Большом проспекте Васильевского острова года два назад. Кто-то её принёс, но магазин её не принял, и дожидалась она того, кто возьмёт её бесплатно. Взял я. Томик содержал несколько повестей антирелигиозной направленности, и повесть «Деревенский экстрасенс» была, очевидно, направлена против сыроедов. Но то ли у автора что-то не вышло, то ли не очень то и хотел он критиковать сыроедов, но главный её герой получился персонажем вовсе даже положительным. Написана повесть простым языком и написана как-то очень интимно, будто автор сам пережил те чувства, мысли, и сделал те же выводы, которые приписал затем главному герою. Ничего об авторе, кроме его имени, мне так и не удалось узнать, и книг его в интернете я не нашёл. Поэтому я положил старый томик в мягкой обложке перед собой и переписал понравившуюся мне повесть от начала до конца для того, чтобы выложить её в интернет и донести до сыроедческой аудитории. Книга эта не только очень интересна, но содержит ещё и массу замечательных мыслей и начинаний, которые могут быть полезны всем, кто интересуется здоровым образом жизни и духовным развитием человека. Рекомендую к прочтению всем, кто умеет читать. С. Д.Ю., Ленинградская область. Август 2013 г.
Вячеслав Леонидович ХАРАЗОВ ДЕРЕВЕНСКИЙ ЭКСТРАСЕНС Трофимыч умер в субботу, на четвёртый день, как и обещал… Перед утренней дойкой к нему забежала Марья, соседка. Она на всякий случай стукнула в дверь, хотя знала, что он и раньше-то дверь никогда не запирал, на стук не откликался, и, не дождавшись ответа, заглянула в избу. Покойников Марья не боялась – и отца с матерью, и свёкра со свекровью сама обмывала и одевала, снаряжая в последний путь. Но в самой смерти крылось что-то непостижимое для неё, и потому к покойникам она относилась с почтительной настороженностью. - Трофимыч, слышь, Трофимыч… - позвала Марья, шагнув через порог и быстро глянув в угол, где на циновке, закрыв глаза и вытянув руки вдоль тела, неподвижно лежал хозяин. Немного помедлив, она стала осторожно подходить к нему, пытаясь ещё издали определить, жив ли он или, не дай бог, уже умер. Как и весь Торбин Бор, Марья в разговорах осуждала Трофимыча за очередную дурость, но в душе жалела и побаивалась, что его предсказание сбудется. Ошибался он редко. Она глянула в изголовье на кружку с водой и с тревогой отметила, что, как и все эти дни, к воде Трофимыч не притронулся. Грудь и живот его сегодня были неподвижны, лицо заливала матовая белизна. Встав на колени, Марья вынула зеркальце и поднесла его к губам хозяина. Зеркальце, как и вчера вечером, чуть запотело. - Вот и слава богу, - обрадовалась Марья. – Сейчас я тебе, Трофимыч, свеженькой водички налью… А, может, бульончика выпьешь, а, Трофимыч? Вчера бычка на ферме забили, я из парного мясца бульончик сварила, так Николай три миски разом выхлебал. Больно уж славный бульончик-то… Слышь, Трофимыч, ты хоть слово-то скажи, а? Что ж ты сам-то себя убиваешь? Ведь грешно же это, Трофимыч, сам же говорил!.. Беде горем-то не поможешь… Немного выждав на всякий случай, Марья укоризненно покачала головой, обиженно поджала губы и хозяйским взглядом окинула избу. Всё было в том самом порядке, который она навела ещё третьего дня. Снова укоризненно покачав головой, Марья тихонько вышла, аккуратно притворив за собой дверь. А в полдень, когда, вернувшись с поля, к Трофимычу заглянул муж Марьи, Николай, зеркальце уже не замутилось…
Как утверждали старики, Торбин Бор основал разинский казак Иван Торба, раненный, пленённый и ухитрившийся бежать. На Дон и на Волгу пути ему были заказаны, и он пробрался в эти болотистые и пустынные когда-то края. Огромный красный бор, тянувшийся на десятки километров над светлой весёлой речкой, приглянулся ему красотой и возможностью надёжно укрыться в случае необходимости от царских соглядатаев. Иван вырыл землянку и стал жить, пробавляясь рыбалкой, охотой и бортничеством. Вскоре около него осело несколько беглых семей. Речка была богата рыбой, бор – зверьём, птицей, грибами да ягодами. Поселенцы, наладив по реке торговлю с дальним селом, постепенно обзавелись скотом и домашней птицей. Хлебопашествуя, рыбача, охотясь и бортничая, они зажили привольно и сытно, мало в чём имея нужду. Но самым рачительным хозяином оказался Иван Торба, которому везло во всём, за что бы он ни взялся. Только не было удачи Ивану в наследниках. Из трёх сыновей лишь один дожил до собственной свадьбы. С тех пор и пошло у Торбиных из поколения в поколение – даже если нескольких сыновей рожали им жёны, наследника оставлял один. Старики гордились тем, что основана деревня не кем-то без роду и племени, а сподвижником самого Стеньки Разина. И потому к Торбиным в деревне всегда относились с почтением, в любом деле их слово было самым весомым. Торбин Бор стоял на отшибе, в стороне от оживлённых магистралей, райцентра и крупных сёл. Единственная дорога, что вела с одной стороны на центральную усадьбу собственного совхоза, а с другой – соседнего, была то заболоть, то песок. По ней с трудом, да и то в вёдро, проезжали даже свои, местные, а чужие вязли так, что без трактора и выбраться не могли. Потому-то Торбин Бор избежал многих городских веяний и сохранил некоторые самобытные, чисто деревенские устои и порядки, незаметно утраченные в крупных сёлах и деревнях. Из-за невеликости его жили здесь сообща, как сами говорили – миром. По праздникам да по дням рождения вся деревня, управив урочные дела, собиралась на сиделки. Старики с утра обходили дворы, наказывая, по достатку, кому что выставить на общий стол. Летом сиделки устраивались во дворе магазинчика, где под навесом были врыты столы и скамейки, а рядом сложена печь с широкой плитой. Зимой же сходились в клубе. Приезжих в Торбином Бору почти не было. Девок часто выдавали на сторону – славились здешние девки и статью своей и покладистым, мягким характером, зато парни, отслужив в армии и отучившись, женились и оседали здесь же. Почти все в Торбином Бору приходились друг другу какой-то роднёй, и, может, поэтому, а может, и в силу давней привычки к старикам относились с глубоким уважением. И какие бы проблемы ни возникали в деревне: совхозные ли, чисто деревенские, а иной раз личные – между детьми и родителями, мужем и женой, - все они обсуждались на сиделках, и всегда решающее слово принадлежало старикам да ещё Торбиным. Даже производственные собрания и те устраивали на сиделках. Начальству, когда Торбин Бор сделали отделением совхоза, это не понравилось, но ничего поделать с традицией оно не смогло. Один из директоров назначил было сюда управляющего со стороны, но тот оказался генералом без армии. Попробовали прикрыть сиделки, объявив их коллективными пьянками, но старики спросили: кто и когда видел в Торбином Бору пьяного или выпившего на работе? Начальство стало припоминать, пригласили даже участкового на помощь, но так ничего и не вспомнили. Тогда ухватились за то, что в Торбином Бору не всегда прислушиваются к указаниям не только совхозного, но порой и районного начальства, что не раз и не два поступали там по-своему, решая, когда пахать, сеять или косить, и любое распоряжение становилось там предметом обсуждения. Вызвали из Торбина Бора управляющего и, обвинив в том, что развели, дескать, анархию, потребовали ликвидировать сиделки, заявив, что распоряжения даются не для того, чтобы их обсуждать и митинговать, а чтобы их выполнять. - Воля ваша, - развёл руками управляющий, старший сын одного из самых уважаемых стариков Торбина Бора, - если есть за что – снимайте. А только мы и вы не работаем на земле, а руководим. Работает-то на земле народ – мир, по-нашему. Он и себя, и нас с вами, и страну кормит. И чтобы быть работником, хозяином, а не подёнщиком, мир, значит, точно должен знать, что, почему и зачем он делает. Никаких тайн от мира у нас нет и не может быть… В конце концов на Торбин Бор махнули рукой, тем более, что это было единственное отделение, где не встречалось ни прогулов, ни пьянок в рабочее время и которое по всем показателям из года в год оказывалось лучшим в совхозе. Так Торбин Бор и остался жить наособицу, доставляя время от времени беспокойство не только совхозному, но и районному начальству. Даже в кинопрокате морщились, когда заходила речь о Торбином Боре, - не раз делегация стариков при всех орденах и медалях, оккупировав кабинет секретаря райкома, подвергала разгрому очередной кассовый фильм и грозила полным бойкотом: - У ся чо хотите, то и крутите, пусть у вас девки да парни и дальше бегут за сладкой жизнью. А нас не трожьте… У нас пока один токо Серёга Торбин за все годы в городе осел, да и то не по своей воле… Но Серёга – это особ статья… Всё, что было связано с Серёгой Торбиным, было действительно, как говорили старики, особая статья.
Трофим Торбин ушёл воевать с фашистами в 41-м, оставив жену и годовалого сына. Всю войну прошёл пулемётчиком как заговорённый. Ни ранения, ни контузии. И когда уже отгремели победные салюты, когда с радостным нетерпением поглядывали на дорогу те немногие, кого обошла чёрная весть, пришла к Торбиным припозднившаяся где-то в пути похоронка. Схватилась Анна Торбина за сердце, побелела и рухнула замертво. Похоронив Анну, земляки бросились искать какую-нибудь близкую родню Серёжки Торбина, но так никого и не нашли. Как Анна, так и Трофим были единственными детьми у своих родителей. Но и те и другие не пережили суровой военной поры. Первое время Серёжка жил наискосок от собственного дома – у Петровны, подруги Анны. Но у той, тоже вдовы, своих четверо, да и время тяжкое. И, обсудив всем миром дальнейшую Серёжкину судьбу, старики скрепя сердце сочли за лучшее отдать его пока в город, в детский дом. Так Серёжка стал общей болью и общей радостью Торбина Бора. Болью – потому что жалко было его и совестно, что не смогли поднять всем миром сироту, а отдали на сторону чужим людям. Да что поделаешь, смущённо разводили руками земляки, мужики-то хорошо если в каждом втором дворе остались, да и тех половина раненных да покалеченных… А радостью оттого, что учился Серёжка отлично, шёл из класса в класс на одних пятёрках. И кто бы из Торбина Бора не ехал по какой нужде в город, обязательно заглядывал к Серёжке, передавая ему от земляков приветы, собранные всем миром гостинцы и малую толику деньжат. Последнее известие Сергея гласило, что он с медалью закончил школу и уехал в Ленинград поступать в институт. На том его следы и затерялись, но ещё не один год земляки ожидали, что приедет Сергей студентом на каникулы, а когда все сроки вышли, стали поговаривать, что явится от однажды с дипломом – агрономом, зоотехником или инженером, а то поднимай выше – директором совхоза. Но шёл год за годом, а Сергей словно в воду канул. Так и жил Торбин Бор без Торбиных. Только изба, получив по традиции название Торбина дома, стояла на самом видном высоком месте, глядя на дорогу бельмами линялых от дождей ставен. Известно, дом без хозяина – сирота, и давно бы, наверно, рухнул он, если бы не упрямство стариков. Не раз всем миром меняли в нём венцы, перекрывали крышу, говоря, что вот, дескать, приедет Сергей, как ему в глаза-то смотреть будем, если не сбережём сироте его родное гнездо. С отъезда Сергея прошёл не один десяток лет. Избу пытались купить под дачу пробравшиеся сквозь бездорожье горожане, но с ними разговор был короткий. Несколько раз о ней заводили речь директора совхоза. С жильём было плохо, и каждый директор либо пытался отдать пустующую избу приезжим специалистам, либо взять её на баланс совхоза. Однако жители Торбина Бора каждый раз дружно восставали против вселения кого бы то ни было без ведома хозяина, а купить её, естественно, было не у кого. И постепенно Торбин дом стал чем-то вроде местной реликвии.
Первым высокого, широкоплечего мужчину, шагавшего по Торбину Бору, заметили ребятишки. Случилось это в знойный полдень. Рабочий люд был кто в лугах, кто в поле, кто на ферме, а старики хоронились от жары в тенёчке. Незнакомый человек был в Торбином Бору редкостью, и ребятишки, робко здороваясь и уступая дорогу, двинулись за ним, влекомые извечным детским любопытством. Вышли из калиток несколько стариков и старух, некоторое время пристально вглядывались из-под ладошек в спину незнакомца и, неторопливо переговариваясь, двинулись вслед за ребятишками. Незнакомец медленно шагал по деревне, переводя взгляд с одного дома на другой. Светлые волосы его доходили почти до плеч, на крупном лице блуждала мягкая улыбка, голубые глаза светились блаженной безмятежностью. Дойдя до Торбина дома, он постоял, внимательно огляделся вокруг, подошёл к калитке, повозился, открывая её, и зашёл во двор. Эскорт из старых и малых медленно подтянулся к Торбину дому и в нерешительности замялся, не зная, как реагировать на бесцеремонность незнакомца. Первой, опираясь на палку, во двор проковыляла Петровна. За ней вошло ещё несколько человек. Остальные остались по ту сторону ограды. Мужчина сидел на траве под ближней яблоней на скрещенных по-восточному ногах и смотрел на дом. Петровна кряхтя опустилась на старое бревно, лежавшее возле стены. Незнакомец не шелохнулся. Застывшее лицо его было добрым и скорбным. Время текло в полуденной тишине, нарушаемой лишь шелестом листвы да быстрым шёпотом ребятишек. Наконец, не выдержав, Петровна кашлянула, кА бы прочищая горло. Незнакомец перевёл глаза на Петровну, но взгляд его прошёл сквозь неё, словно сквозь пустоту. Петровна снова кашлянула. В незнакомце что-то неуловимо переменилось. Теперь он смотрел на Петровну, грустно смотрел и в то же время добро, словно спрашивая о чём-то обоим известном, но давно забытом. Взгляд незнакомца обеспокоил Петровну. Она вдруг почувствовала, что происходит что-то очень важное, и показалось ей, будто она знает даже, что именно. Знает, но вот беда – никак не может вспомнить. Что-то давно уже забытое, но ещё бережно хранимое в дальнем закоулке памяти, к которому она и сама-то добиралась теперь с трудом, почудилось ей в незнакомце. Она с трудом, налегая на палку, приподнялась и, ковыляя больше обычного, подошла к мужчине. Пристально вглядываясь в него, она ощущала, как всё быстрее поднимается что-то из глубин памяти, и когда оно вынырнуло, охнула, уронила палку и враз опустилась на ослабевшие ноги: - Господи… Трофим… Трофим… Чудо-то какое, господи… Незнакомец мягко подхватил её, усадил на траву и, придерживая за плечи, грустно ответил: - Нет, бабушка, не Трофим… Сергей Трофимыч…
Появление Сергея переполошило весь Торбин Бор. И для молодых, и для тех, кто помнил его ещё мальчонкой, он давно уже был чем-то вроде легенды. Единственным свидетельством действительного существования Сергея являлся бережно хранимый Торбин дом. Пока старики отперли избу, сняли ставни, добыли постельное бельё, набили сеном тюфяк и подушку, стал возвращаться с работы народ. Старики, обойдя избы, наказали, кому что нести, и вскоре весь Торбин Бор собрался на сиделки. Сергей долго отнекивался, но его привели чуть не силой и усадили на почётное место, за торец среднего стола, рядом с Палычем. Мужики налили себе по стопке водки, женщинам – портвейна, ребятишкам по кружке кваса. Палыч поздравил Сергея с возвращением на родину, сказав, что у каждого есть родина большая и малая и обе родины связаны воедино. И кто помнит и любит малую родину – то село, ту деревню, где издревле род его обихаживал землю, где предки его рождались, любили своих жён, растили детей и умирали, тот и большой Родине будет всегда верным сыном. А кто забыл свою малую отчизну, кто прыгает по жизни как перекати-поле, без корней и без памяти предков своих, тот уже не для мира живёт, а лишь сам для себя, а коли так, то при случае и большую Родину может забыть, как забыл малую. За столом одобрительно зашумели. Тут-то и обнаружилась первая странность Сергея – пить налитую ему водку он категорически отказался, несмотря на уговоры. За столами поднялся лёгкий ропот, но Палыч встал, и все примолкли. - Ты, Трофимыч, не боись, - сказал он, - мы тя не споим и сами не напьёмся. В Торбином Бору этого отродясь в заводе не было. - Да ведь я совсем не пью! – мягко возразил Сергей. - Опять же понятно, - кивнул головой Палыч и окинул строгим взглядом столы, за которыми раздались было смешки, - у нас вон и Николай не пьёт, у его печень больная, и Виктор, он почками мается. Для их выпивка – чистый яд. Вишь, с квасом сидят. Ежели болен, тоды и обиды нет, кваску с нами выпей! - Да нет, здоров я, Палыч, только, кроме воды, ничего другого не пью… Тут даже Палыч развёл руками и огорчённо проговорил: - Ну что ж… Воды так воды… Сергею подали кружку с водой и, заминая возникшую неловкость, стали усиленно потчевать яичницей с салом, жареной курицей и домашней колбасой. Но и тут Сергей мягко, но решительно отказался. Со всего обильного праздничного стола, собранного хотя и на скорую руку, но из лучшего, что нашлось в каждом доме, он брал только помидоры, свежие огурцы, лук, варёную картошку, петрушку да укроп. - Ты чо ж, Трофимыч, и мяса не ешь? – спросил озадаченный Палыч. - Нет, ни мяса, ни рыбы, ни яиц, ни молочного, ни соли, ни сахара, - огорошил всех Сергей. - Может, ты, Трофимыч, толстовцем стал? Или этим, как их, баптистом? – поинтересовался сидевший слева Петрович. - Да нет, почему же? За столами примолкли, жадно прислушиваясь к разговору. - А как же ты, Трофимыч, по земле в таком разе ходишь? – удивился Палыч. – Тя ить ветром сдувать должно?! - Хожу, как видите, - усмехнулся Сергей. – И Лев Толстой ходил, и Махатма Ганди, и тысячи, если не миллионы других. Это вегетарианством называется… - Слыхал, - понимающе кивнул Палыч. – Слыхал, однако сам не пробовал… Несподручно чтой-то… - А ты, Трофимыч, где нонче робишь? – снова встрял Петрович. - В кабэ. - Это чо ж такое? - Конструкторское бюро. - И чо вы там мастерите? - Станки. - Это надо ж, - восхитился Петрович, - а ты сам-то кем робишь? - Руководителем бригады. - Стал быть, бригадиром, вроде Васьки нашего… Палыч поднял тост, помянул добрым словом Ивана Торбина и всех его потомков. Бабы, прихватывая ребятишек и порожнюю посуду, заспешили по домам. Мужики придвинулись ближе к Сергею, закурили, кое о чём порасспрашивали и тоже разбрелись. Общаться с Сергеем им было трудновато. Сам Торбин ни о чём не спрашивал, а на вопросы отвечал хотя и мягко, доброжелательно, но как-то коротко и скупо. Народ в Торбином Бору был деликатный и, видя, что душевный разговор не заладился, счёл за лучшее отложить его до другого раза.
На следующее утро Торбин Бор был разбужен ни свет ни заря собачьим гвалтом. С грехом пополам попадая спросонья в штаны, чертыхаясь и недоумевая, что могло так взбудоражить обычно добродушных псов, мужики один за другим выскакивали на улицу. Кое-кто, предположив, что собаки держат волка, прихватили ружья. На улице ещё не развиднелось, и все бросились на лай в дальний конец деревни. Примчавшись, мужики сначала оторопело уставились на открывшееся им зрелище, а потом принялись хохотать. Картина для Торбина Бора была действительно редкая. На высоких воротах Петровичева двора босиком, в одних трусах, поджав ноги, сидел Сергей Торбин. А внизу, заходясь в лае и прыгая на ворота, бесновались деревенские собаки. Отсмеявшись, мужики отогнали псов и помогли Сергею слезть с ворот. - Вот прихватили, - смущённо улыбаясь, оправдывался тот, - обложили, как медведя… - А чо эт ты, Серёга, босой да в одних трусах? До ветру, чо ли, выскочил? - Да нет, пробежку сделать хотел. Пока огородами бежал, ничего, а на улицу попал, тут они одна за другой и примчались, как на зверя… - А куда ты бежал-то в таку рань? – озадаченно спросил Василий, сын Петровича. - Да так просто… Для тренировки… Привычка у меня такая… - Ну-ну… - неопределённо протянул Василий. - Как же ты, Трофимыч, на ворота-то влез? Тут ить до верху-то и не допрыгнешь! - Надо будет – допрыгнешь, - рассмеялся Сергей. Мужики ещё пошуили и разошлись, разнося по деревне слух об очередной странности Сергея Торбина.
Сергей прожил в Торбином Бору неделю, удивляя земляков всё новыми и новыми странностями. День он начинал и заканчивал многокилометровой пробежкой, причём бегал босиком, в одних плотных трусах, которые называл шортами. После бега долго плавал, нырял и наконец, всё так же в шортах и босиком, бежал домой, около часа проделывал во дворе такие упражнения, что их никто и по телевизору-то никогда не видел. Самодельные кровати, что стояли в дальней половине избы, порубил на дрова, а сам спал на полу, подстелив под себя одеяло и ничем не укрываясь. Другому этого за глаза хватило бы, чтобы на него махнули рукой и стали держать за деревенского дурачка. Но это был Сергей Торбин, и потому на деревне, хотя и дивились его странностям, осуждать не спешили. Немало тому способствовали и старики, напоминая, что среди Торбиных люди были всякие, и замысловатые в том числе, но дурачков отродясь не водилось… - Ну, чудит мужик, - говорили они, - дак ить городской, там всё не по-здешнему, к тому же на отдыхе да без бабы – чо ж и не почудить? Да и то ещё посмотреть надо, может, в его дурости ума больше, чем в иной мудрости… Он ить вон сколь всего знат! Знал Сергей действительно много. Неизменно ровный, доброжелательный и улыбчивый, но сдержанный и скуповатый на слова, он несколько раз закатывал такие речи, что все только диву давались – куда там приезжему лектору из района и даже области… Сложно, по-разному относились земляки к Сергею. Но только Тоня, единственная на весь Торбин Бор, невзлюбила его. Впрочем, Тоня тоже была «особ статья». Когда-то ещё в детстве ей сделали неудачную операцию, повредили нерв, и у неё стала плохо сгибаться нога. Конечно, девку это не красит, но Тоня ещё в школе озлобилась на всех за своё несчастье да так и «застервозилась», как говорили мужики. Лишённая возможности участвовать во многих ребячьих забавах, она постепенно отдалилась от сверстников и замкнулась, проводя всё свободное время за чтением книг. Родители поощряли это увлечение, освобождая её от всех хозяйственных дел и надеясь, что чтение поможет учёбе и пробудит у Тони стремление получить высшее образование, которое, в свою очередь, компенсирует в глазах будущих женихов её физический недостаток. Какая-то часть их надежд исполнилась. Тоня хорошо закончила школу и поступила в медицинский институт. Более того, речь её совершенно избавилась от местного говора, стала грамотной и даже книжной. Но в её увлечении художественной литературой оказалась и обратная сторона. Её ровесники, да, впрочем, и все земляки, мало походили на героев Виктора Гюго, Александра Грина и Константина Паустовского, а увлекалась Тоня в основном романтиками. Сопоставляя книжный мир и реальный, она прониклась любовью и почтением к первому и презрением ко второму… Окончив институт, Тоня хотела было остаться в городе, но её распределили в дальний район. Тогда, добившись каким-то образом свободного диплома, она вернулась домой. Неудача добавила ей злости, а высшее образование – высокомерия и презрения к большинству земляков. Поначалу Тоня устроилась в маленькой больничке на центральной усадьбе совхоза, но вскоре перессорилась со всем коллективом и перебралась в Торбин Бор заведующей медпунктом. Замуж Тоню с таким нравом никто не взял, что опять-таки сказалось на её характере. Первый раз увидев Сергея, статного, русоволосого, с голубыми глазами и добрым приветливым лицом, Тоня прямо-таки потянулась к нему. Она несколько раз пыталась завести с ним разговор, зашла даже однажды к нему в избу, рискуя вызвать осуждение всей деревни, но общения не получилось. Сергей был с ней ровен, добр и даже ласков, как и со всеми, но по тому, как вежливыми, необязательными фразами поддерживал он беседу, как здоровался и прощался, Тоня почувствовала в нём такое холодное равнодушие, что возненавидела его. - Вы его не знаете, не понимаете, - яростно встревала она, если при ней заходил разговор о Торбине. – Ему на всех и на всё наплевать. Он может плакать, смеяться, шутить, обижаться, но это всё сверху, это маска. А сам он как сфинкс, пирамида, каменный валун. Он даже до презрения к дураку не позволит себе опуститься… Над Тониной горячностью посмеивались, но всерьёз её слова не принимали. «Остервенев», Тонька такого могла наговорить за пять минут, что потом всем миром за год не разберёшься. Как-то во время вечернего купания Торбина окружили постепенно осмелевшие ребятишки. - Дядя Сергей, а вы спортсмен? - Спортсмен, спортсмен, - улыбаясь, ответил Сергей, прогибаясь поочерёдно вперёд и назад. - Мастер спорта? - Мастер… Только не спорта, а здорового образа жизни! - Вот видишь, Колька, - заспорили между собой ребята, - я те говорил… - А чо ты говорил? Это Вовка говорил… - Дядя Серёжа, - приступил к нему тот, кого звали Вовкой, - а зачем вы каждый день бегаете да ещё всякие упражнения делаете, если вы не мастер спорта? - Чтобы долго жить и не болеть. - А сколько это долго? - Ну, до ста лет, как минимум! - Так долго не живут, - недоверчиво протянул Вовка. - Почему же не живут? На Кавказе есть люди, которым больше ста пятидесяти. А в Китае, например, один человек прожил двести пятьдесят два года! - Долго жить плохо, - как-то не по-детски возразил белобрысый крепыш Колька. - Это почему же? – удивился Сергей и даже перестал делать упражнение. - У нас деду восемьдесят шестой год, - отвечал Колька, - так он даже с печки слезть не может. Лежит, кряхтит да бога молит, чтобы смерть ему послал. Пять лет лежит. Сам извёлся, и мать извёл, и всех вокруг. Чо ж хорошего? За разговором Сергей не заметил, как спустились на берег и подошли, прислушиваясь к разговору, его сосед Николай и Палыч. - Вот в том-то и дело, - ответил Сергей, - что мало долго прожить, нужно, Колч, прожить долго, но не дряхлым стариком, а здоровым, энергичным человеком. А для этого надо ничего другого не пить, кроме воды, не курить, есть только сырые овощи и фрукты, как можно больше двигаться и регулярно голодать. - Кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким помрёт, - сбалагурил Николай. – Так я говорю, Серёга? - Правильно, - повернулся к нему Сергей, - кто аккуратно выполняет всё, что я говорю, тот помрёт здоровеньким, то есть умрёт естественной смертью, дожив до биологического предела человеческого возраста. - Во чешет, а, Палыч, - восхитился Николай. –Чисто телевизор! Сразу и не поймёшь и не упомнишь! Палыч постоял, опираясь на палку, подумал и спросил: - И во сколько лет этот предел? - Да уж не меньше двухсот пятидесяти. - А скоко живут? - Ну, у нас в стране лет семьдесят в среднем, а в целом в мире, я думаю, не больше пятидесяти. Палыч подумал и опять спросил: - Эт, значит, если бы все вроде тя жили, то на земле бы в пять раз больше народу было? - Выходит, что так. - А как бы они прокормились? Я от как-то телевизор смотрел, учёный выступал. Дак он, конечно, и о резервах говорил, но и о том, чо уже счас многие страны прокормиться не могут. Ну а если бы народу в пять раз боле было? По всему миру небось голодуха была бы, как опосля революции в Поволжье. Люди бы друг друга за кусок хлеба убивали, войной друг на друга бы пошли с атомными да водородными бомбами… Нет, не нравится мне, Трофимыч, твоя идея. Не мирска она, а сяшна. - Это как понять, Палыч? - А так, чо для тя она хороша, а для мира в убыток. Я, Трофимыч, так думаю: человек должен ремеслу выучиться, вон их, детишек, на свет произвести, прокормить, обучить, на ноги поставить да обратно же ремесло им в руки дать, да ещё мир по силам своим поддержать – но тут уж кто чо может дать: кто деньги, кто хлеб, кто каку науку, кто каку технику. Потому как кады помирать человеку пора, завсегда он задуматся: а для чо я жил? И ежели токо для детей, опять выходит, сяшна жизнь его была. А ежели мир накормил, книгу или картину написал, машину изобрёл, научно чо сделал, в земле секрет открыл, чоб, значит, хлеба людям боле было, тады и может сказать – вот для чо я жил, для вас и для мира. А уж кады и детей на ноги поставил, и для мира чо-нибудь сробил, тут, Трофимыч, и шабаш, не заживай чужой век. Старик, он ить косить не косит, а есть просит. Вот и прикинь, чо народу в стране стало бы, а робить некому, почитай, одни дети да старики – один с сошкой, а десять с ложкой! Не удержать того, Трофимыч, ни земле, ни государству! Дак чо природа-то помудрей нас с тобой, Трофимыч, она всё по своим местам расставлят. - Ну хорошо, вот вы, Палыч, уже детей на ноги поставили, и внуки подрастают, а для мира-то вы что сделали? Книгу написали, картину, открытие какое в науке, технике или технологии? - А я, Трофимыч, для мира два дела сделал – кормил его и воевал за его. - Так чего же не умираете? Не обижайтесь, но это же вы сами выдвинули только что принцип: сделал своё дело – уходи, не заживай чужой век! - Вишь, - усмехнулся Палыч. – Словил ты меня. Токо смерть ить не скора помощь: вызовешь – и придёт. Это уж кому как на роду написано… Для кого смерть – мать родна, тот в одночасье, ровно белый день, погаснет. А для кого она мачеха – тот и сам мукой изматся, и других измат, звать её будет, треклятую, годами, как, примерно, Степан, Колькин дед, - Палыч кивнул на белобрысого мальчугана, - и всё дозваться не может. - А как вы считаете, почему такая несправедливость – одному лёгкая смерть, а другому мученическая? - Кто ж знат? – пожал плечами Палыч и, помолчав, добавил: - Стары люди сказыват, чо бог каждому смерть по его грехам посылат. Токо ить быват, доброго-то смерть годами ломат, а подлеца враз прибират! - Значит, Палыч, нет справедливости и со смертью? - Дак смерть-то не купец, не сторгуесся… - А это, Палыч, оттого, что человек живёт, как трава растёт. А когда он станет жить по науке, то и над смертью своей хозяином будет! - Ну, ты, Трофимыч, хватил! – поразился Николай. – Эт как же можно смертью распорядиться? Руки на себя, чо ли, наложить? - Зачем? – спокойно возразил Сергейю – Индийские йоги, например, могут усилием воли остановить сердце. Увидел, что жизнь прожита, дальше одни страдания и тебе и близким, остановил сердце – и всё! Ну ладно, побежал я, а то совсем застоялся… _______________________________
Накануне отъезда Сергея все снова собрались на сиделки, на прощанье, чтобы не забывал Торбин родную землю, земляков и всегда помнил, что есть у него малая отчизна, родовое гнездо и мир, который в случае чего всегда и поддержит и выручит из беды. Поужинав, все постепенно расшумелись, разг
|
