Мая 1996 года. 8848 метров

Верхняя часть этой великой вершины словно обнесена кордонам, за который не может ступить ни один человек. В действительности же все дело в том, что на высоте 7600 метров и выше пониженное атмосферное давление так сильно влияет на человеческий организм, что по-настоящему сложный альпинизм невозможен, а последствия даже слабой бури могут оказаться трагическими. И только идеальные погодные условия и хорошее состояние снежного покрова дают хоть какой-то шанс на успех, но на последнем участке восхождения ни одна экспедиция не имеет возможности дожидаться удобного момента..

Нет, вовсе неудивительно, что Эверест не сдался после первых попыток его одолеть, наоборот, было бы крайне удивительно и даже грустно, если бы он все-таки позволил себя покорить, ибо это не в характере великих гор. Наверное, мы стали излишне самонадеянными в наш век технических достижений, вооружившись отличными «кошками» и каучуковыми башмаками. Мы забыли, что эта гора по-прежнему диктует свои условия и дарует успех, только когда сама того пожелает. Иначе почему альпинизм по сей день сохраняет свою непостижимую притягательность?

Эрик Шиптон, 1938 г. «На той горе»

 

Стоя на вершине мира, одной ногой в Китае, другой в Непале, я соскреб лед со своей кислородной маски, развернулся плечом к ветру и рассеянно уставился на громаду Тибета. На каком-то неясном, обрывочном уровне я понимал, что ширь земли, простирающаяся у меня под ногами, являет собой поистине захватывающее зрелище. Многие месяцы я грезил об этом миге и предощущал взрыв чувств, который должен ему сопутствовать. Но теперь, когда я наконец и в самом деле очутился на вершине Эвереста, у меня совсем не было сил для эмоций.

Это случилось 10 мая 1996 года. Было слегка за полдень. Я не спал уже пятьдесят семь часов. Вся еда, которую я смог впихнуть в себя за последние три дня, состояла из миски бараньего супа и горсти арахиса «М&М». Несколько недель сильнейшего кашля надорвали мне грудную клетку, и обычное дыхание превратилось в мучительное испытание. Высоко в тропосфере, на высоте 8848 метров, в мозг поступало так мало кислорода, что мои умственные способности снизились до уровня отсталого ребенка. В таких обстоятельствах я был не в состоянии чувствовать ничего, кроме холода и усталости.

Я достиг вершины на несколько минут позже Анатолия Букреева, русского проводника, работавшего в американской коммерческой экспедиции, и лишь слегка опередил Энди Харриса, проводника новозеландской команды, к которой я принадлежал. С Букреевым мы были едва знакомы, а Харриса я успел хорошо узнать и полюбить за последние шесть недель. Наскоро сделав четыре снимка Харриса и Букреева в эффектных позах на вершине, я развернулся и устремился вниз. Мои часы показывали 13 часов 17 минут. В общей сложности, я провел на крыше мира меньше пяти минут.

Чуть позже я притормозил, чтобы сделать еще один снимок. Это был вид на Юго-восточный гребень, по которому мы поднимались. Наводя объектив на двух альпинистов, продвигавшихся к вершине, я заметил нечто, что до того момента ускользало от моего внимания. На юге, где еще час назад небо было совершенно чистым, теперь пелена облаков затянула Пумори, Ама-Даблам и другие более низкие вершины, окружавшие Эверест.

Позднее, после того как будут обнаружены тела шести погибших, а поиски двух других будут прекращены, после того как у моего товарища по команде Бека Уэзерса хирурги ампутируют пораженную гангреной правую руку, люди будут спрашивать: почему, если погода начала портиться, альпинисты на горе не обратили на это внимания?

Почему гиды, ветераны Гималаев, продолжали двигаться вверх, увлекая за собой в явную смертельную ловушку толпу относительно неопытных альпинистов-любителей (каждый из которых уплатил ни много ни мало 65 тысяч долларов за безопасный подъем на Эверест)?

Никто не в состоянии ответить на этот вопрос, в том числе и руководители тех двух групп, потому что оба они мертвы. Но я могу свидетельствовать: ничто из того, что я видел слегка за полдень 10 мая, не предвещало приближения смертоносного урагана. Моему истощенному кислородным голоданием мозгу облака, дрейфовавшие над большой ледовой долиной — знаменитым Западным[2]цирком[3], казались редкими невесомыми и вполне безобидными. Они плыли, светясь в лучах полуденного солнца, и по виду ничем не отличались от невинной дымки конвективного конденсата, которая после полудня почти каждый день поднимается над долиной.

В начале спуска меня охватило сильное беспокойство, но оно было никак не связано с погодными условиями: стрелка индикатора на моем кислородном баллоне показывала, что он почти пуст. Надо было срочно спускаться вниз.

Верхняя оконечность Юго-восточного гребня Эвереста похожа на тонкий, густо облепленный отвесными глыбами плавник из камня и утрамбованного ветром снега, протянувшийся на четверть мили между вершиной и остроконечной скалой низшего порядка, известной как Южная вершина. Преодоление зубчатого гребня не представляет особых технических трудностей, но маршрут этот крайне опасен. Спустившись с вершины, я в течение пятнадцати минут с предельной осторожностью бугелировал над пропастью глубиной в 2200 метров, пока не добрался до знаменитой ступени Хиллари, которая представляет собой крутую выемку в гребне и требует ловкого маневрирования. Как только я пристегнулся к закрепленной там веревке и приготовился перемахнуть через выступ, мне открылось пугающее зрелище. Девятью метрами ниже, у основания ступени Хиллари, десятка полтора человек стояли в очереди на подъем. Три альпиниста уже взбирались по веревке, по которой я приготовился спускаться. Мне не оставалось ничего другого, как отстегнуться от общей страховочной веревки и уступить дорогу.

Затор на подъеме создавали альпинисты из трех экспедиций: команды, к которой принадлежал я (это была группа платных участников, возглавляемая прославленным новозеландским проводником Робом Холлом), команды американского проводника Скотта Фишера и некоммерческой команды из Тайваня. Двигаясь со скоростью улитки, что на высоте свыше 8000 метров является нормой, эта группа альпинистов один за другим одолевала ступень Хиллари, в то время как я с нетерпением ожидал своей очереди.

Вскоре меня нагнал Харрис, покинувший вершину следом за мной. Желая сохранить ту каплю кислорода, что еще оставалась у меня в баллоне, я попросил Харриса залезть в мой рюкзак и перекрыть клапан на регуляторе, что он и сделал. Следующие десять минут я чувствовал себя на удивление прекрасно. В голове прояснилось. Я даже почувствовал себя менее усталым, чем до отключения кислорода. Потом мне вдруг показалось, что я задыхаюсь. В глазах потемнело, голова закружилась. Я был на грани потери сознания.

Вместо того чтобы отключить мой кислородный аппарат, Харрис, в заторможенном кислородным голоданием состоянии, по ошибке открыл клапан на полную мощность и тем самым опустошил баллон. В результате я понапрасну истратил остатки своего кислородного запаса. Правда был еще один баллон, ожидавший меня на Южной вершине семьюдесятью метрами ниже, но, чтобы туда попасть, я должен был спуститься по самому опасному участку маршрута без дополнительной кислородной поддержки. А для начала надо было дождаться, пока рассеется толпа. Я сдвинул теперь уже бесполезную маску в сторону, воткнул ледоруб в обмерзшую гору и присел на корточки. Пока я обменивался банальными поздравлениями с проходящими мимо альпинистами, внутри меня все кипело. «Да скорее же! Скорее! — подгонял я их мысленно. — Пока вы тут мудохаетесь, я теряю клетки мозга миллионами!»

Большинство альпинистов из этой толпы принадлежало к группе Фишера, но почти в самом конце шествия появились двое моих товарищей по команде — Роб Холл и Ясуко Намба. Скрытной и замкнутой сорокасемилетней Намбе оставалось каких-то сорок минут до того, чтобы стать самой старшей среди женщин, поднявшихся на Эверест, и второй японкой, покорившей высочайшие пики каждого континента — так называемые Семь вершин. Она весила всего сорок один килограмм, но за ее тельцем воробышка скрывалась грозная решимость. С невероятным упорством Ясуко поднималась к вершине, движимая неистощимой силой своего желания.

Чуть позднее на верхушку ступени взобрался Дуг Хансен, еще один член нашей команды. Дуг был почтовым служащим из пригорода Сиэтла и моим ближайшим другом на этой горе. «Дело сделано!»— прокричал я ему сквозь ветер, стараясь казаться бодрее, чем есть. Измученный Дуг пробормотал что-то невнятное из-под своей кислородной маски, слабо пожал мне руку и, медленно и тяжело ступая, двинулся дальше.

Замыкающим был Скотт Фишер, которого я немного знал по Сиэтлу, где мы оба жили. Сила и неистощимая энергия Фишера вошли в легенду — в 1994 году он поднялся на Эверест, не пользуясь кислородными баллонами. Поэтому я был удивлен, увидев, как медленно он шел и каким поникшим было его лицо, когда он сдвинул маску, чтобы меня поприветствовать. «Брю-ю-юс!» — с наигранной веселостью прохрипел он свое патентованное мальчишеское приветствие. Когда я спросил, как у него дела, Фишер заверил, что чувствует себя прекрасно: «Просто почему-то сегодня плетусь в хвосте. Только и всего». Наконец ступень Хиллари освободилась, я пристегнулся к концу оранжевой веревки, быстро обогнул Фишера, пока тот отдыхал, опершись на ледоруб, и перемахнул через край.

Было начало четвертого, когда я добрался до Южной вершины. Клубы тумана уже переползли через верхушку Лхоцзе (8511 метров) и закрыли пирамиду Эвереста. Погода больше не казалась такой безмятежной. Я ухватил непочатый кислородный баллон, прикрепил к нему регулятор и поспешил вниз в сгущающиеся облака. Через минуту после того, как я ушел с Южной вершины, посыпал мелкий снег и видимость резко ухудшилась.

На 122 вертикальных метра выше, где вершина все еще купалась в ярких лучах солнца под безукоризненно кобальтовым небом, мои соратники занимались разными пустяками: запечатлевали свое прибытие на высшую точку планеты, размахивали флагами и фотографировались, расходуя драгоценные мгновения вечности. Никто из них не подозревал, что впереди их ждет суровое испытание. Никто не предполагал, что в конце этого долгого дня на счету будет каждая минута.