Глава 40. Андрей остался на странице, где описана была бурная встреча в буфете, ураган разлуки и последнее «Ненавижу!»

«Я ОБЪЯВЛЯЮ ЕЙ ВОЙНУ И ЖЕНЮСЬ… НА РУСАЛКЕ»

 

Андрей остался на странице, где описана была бурная встреча в буфете, ураган разлуки и последнее «Ненавижу!». В приступе ревности и бессилия, в отместку, он каждый день перед моим носом и перед носом театра демонстрировал новую девушку, а когда понял, что все это – холостые выстрелы, укрылся на даче.

– Она меня бросила! Меня! Меня нельзя бросить, меня можно только потерять! – твердил он избитую фразу, закрывшись в своей маленькой комнате, и курил одну сигарету за другой. Ему казалось, что весь мир, вся Москва показывают на него пальцем и кричат: «Ну что, знаменитый артист, получил по носу? Получил от ворот поворот?»

Его голова разрывалась от того, что в нем происходило понимание, осознание всей жизни: «Столько лет я бился за Славу, которая должна была избавить меня от мук и сомнений, я стремился к ней, потому что знал, что только она, Слава, как египетская пирамида или как вера в Бога, выведет меня из границ бытия, вознесет на уровень неразрушимости и вернет мне все! Она меня обманула или я обманулся сам, потому что я лежу здесь один, отвергнутый, нелюбимый, ненужный! И это после всего, что у нас с ней было?! Я убью их обоих! Нет! Я отомщу!» – И тема мести стала прокручивать разные варианты в его сознании.

А бессознательная часть его души горевала. Он лежал навзничь на диване, смотрел на уже отцветшие кусты сирени и беспрестанно вытирал руками слезы: «Я сам во всем виноват, до чего я ее довел, сколько она страдала, и тот проклятый Новый год, я нарушил табу, и корабль пошел ко дну…» Вспомнил, как вместе читали «Доктора Живаго», и закричал: «Что я наделал? Отдал! Отрекся! Уступил! Броситься бегом, вдогонку, догнать! Вернуть!» Вдруг весь обмяк: «А все потому, что мама!» – со злобой подумал он.

– Иди обедать! – услышал он голос матери из кухни. Вышел из комнаты – бледный, осунувшийся. Она посмотрела на него иронично:

– Что ты так убиваешься из‑за этой шлю…

– Не смей ничего о ней говорить! – закричал он. Встал, бросил ложку в суп так, что разлетелись брызги по всей кухне, и вышел вон.

 

«Вы ее видели? Кого? Новую артистку! Чек взял в театр! Куда берут? Своих некуда девать! Длинная, с белыми волосами, говорят, снимается! Ой, какие ножки, какие ручки! Красивая, но такая аморфная! Ноги иксом, жила в театре Маяковского с древним стариком Штраухом, обобрала его с ног до головы, теперь у нас кого‑нибудь оберет. У нас старичков много…» – это шли разговоры в театре о Русалке, которая приплыла в сати‑ровский водоем покупаться и что‑нибудь выловить.

Андрей увидел ее и сразу понял – это как раз то, что мне надо! Немедленно на ней жениться! Наплевать, что я ее не люблю, главное – отомстить и реабилитироваться! Я смогу увлечь ее и себя на поставленную задачу. Война! Я объявляю войну! Той, которую ненавижу и люблю! И пусть она обгрызет себе все локти и рыдает кровавыми слезами! Я устрою ей ежедневную пытку – видеть нас каждый день с Русалкой вдвоем в театре!

Русалка и не предполагала, что попала под горячую руку его мести. Это все происходило на плане зримом, а на незримом – он бессознательно искал себе наказания, хотя и не понимал этого. У него был здоровый, непрогнивший корень совести, и совесть искала искупления греха. «И сказал Давид Господу – тяжко согрешил я; и ныне молю тебя, Господи, прости грехи раба твоего. Когда Давид встал на другой день утром, то было ему слово Господа: три наказания предлагаю я тебе; выбери себе одно из них, которое свершилось бы над тобою».

– Миронов женится на Русалке! Нет! Вы слышали? Когда? Говорят, осенью! А‑а‑а‑а‑а‑а‑а‑а‑а! Любит Таньку, а женится на Русалке! Назло женится‑то! Ох! Интересно! Что будет!!! – темпераментно обсуждали в театре.

Мама, Мария Владимировна, собрала всю информацию о «девушке» – там были и Штраух, и очень много других мужских фамилий, но главное – пугала мама невесты. Она была секретарем парторганизации театра Гоголя и, следовательно, носила невидимые миру погоны.

– Ты с ума сошел! На ком ты женишься! И ежу ясно! – но этот истрепанный текст не производил на сына никакого впечатления. В конце концов мама удовлетворилась мыслью, что эта женитьба окончательно разорвет его отношения с этой… с синим бантом: Русалка у нее не вызывала такой мучительной ревности.

Шармёру все это тоже было приятно. Все‑таки больно постоянно видеть перед глазами влюбленных людей, когда сам ты лишен этого чувства. Он видел, до какой степени растерзан Андрей, как он мучается, заставляя себя «увлечь на поставленную задачу», и какая все это неправда! Но не пытался ему помочь, а превращал все это в фарс. Мать изображала трагедию, а Чек, Ушка и Цыпочка наслаждались происходящим, как наслаждаются великолепным десертом. Это были минуты счастья для Чека: его попранное мужское самолюбие торжествовало – не захотела быть со мной, так не будешь и с ним!

 

Наступила осень. И день свадьбы. С утра в моей коммунальной квартиру с амурами раздался телефонный звонок. Это был Андрей:

– Таня! – кричал он. – Танечка! Я не хочу! Я не пойду! Та‑а‑а‑а‑ня! Я не хочу! Я сейчас приеду! Та‑а‑а‑а‑а‑а‑ня!

– Иди, иди, проштемпелюйся! Помучайся, это ненадолго! – жестко ответила я. – И никаких приездов!

Бросила трубку, посмотрела на амуров и выругалась: «Подколесин хренов!»

 

Наши гримерные находились на одном этаже, там же и городской телефон, вокруг которого сидели и разговаривали артистки в свободное от сцены время. Русалка обычно говорила громко – для публики, как, впрочем, она делала все. Говорила она об интимных подробностях ее роскошного нижнего белья, бесконечные километры разговоров о тряпках и в конце обычно добавляла: «Как она его распустила!» (это я). Смотрела на всех свысока, двигалась важно, а, как известно, важность есть уловка тела, чтобы скрыть недостаток ума. Через месяц я поняла: она просто классическая дура без юмора и без таланта.

А через два месяца Андрей прибежал к отцу и заявил:

– Папа! Я больше не могу! Я погибаю!

– Расходись немедленно! – сказал отец.

– Я буду смешным в глазах у всех, ведь прошло только два месяца! Хотел отомстить ей, а отомстил себе. Что делать? Что делать?

Делать приходилось вид брака, а на меня бросать пламенные взоры. Но от меня эти пламенные взоры отскакивали как от стенки горох.

Устроить это брачное представление у меня под носом, на глазах у всего театра, и это после моей трагедии с ребенком! Нет! Это очень жестоко! Не прощу никогда!

Энергия мести подогревала меня, глаза блистали огненным блеском, щеки рдели, ум обострился, и я принималась бурно хохотать без всякой причины. До Русалки наконец‑то дошел весь смысл ее брака, она возненавидела меня: жил‑то он с ней, а думал только обо мне. Они переехали в двухкомнатную квартиру на улицу Герцена – кооператив наконец‑то построился, но она не унималась и спрашивала всех сквозь зубы: «Что она все время улыбается?!»

 

Антурия с киноделегацией прилетела из Марокко. Привезла оттуда чудные коричневые высокие ботиночки. Приближалась зима, и она сетовала на то, что надеть совершенно нечего – ведь ничего не продавалось в те времена. Сколько было счастья, когда я принесла ей шубу из кролика, привезенную кем‑то из‑за границы – белую, в абстрактных пятнах, миди. Я уже стояла в дверях, уходила, она в этой белой кроличьей шубе обняла меня, и мое пальто покрылось сединой меха. Кролик оказался изменчив и лип к каждому, к кому она прислонялась.

Через два дня после этого события я стою на тротуаре на Арбате, пережидаю поток машин и вдруг! В темно‑синей новейшей «Волге» мимо меня плывет профиль Антурии, она сидит на первом сиденье в меховой шапке, как боярыня, рядом господин… Только успела посмотреть вслед машине, а на ней красного цвета иностранные номера! «Господи! Когда же она успела? – подумала я. – Ведь только позавчера виделись, и никакой иностранной машины не было в помине! Ну, засекла!»

Так в нашу советскую, обгрызенную этой властью жизнь вошел латыш немецкого происхождения – Петр Игенбергс, по‑домашнему просто Ули. Он влюбился в Антурию, как Петрарка в Лауру, но, слава Богу, в их отношениях не было необходимой для литературы дистанции. Ули стал бывать в доме, и в этот же самый момент из дома исчезли все друзья и знакомые. Страх, боязнь посадок, пыток, ссылок за знакомство с иностранцем – все это крепко было впаяно в мозги советского человека. Когда раздавался звонок в дверь ее квартиры, мы в один голос произносили: «Все! За нами пришли!» Но эта страшная участь нас миновала. Передняя часть темно‑синего элегантного пальто Ули частенько вызывала улыбку: оно все было в светлом меху. Уж слишком крепко он прижимал Антурию к сердцу в ее кроличьей шубке. «Если Антурия меня разлюбит, я уйду в йоги!» – говорил он.

Начался настоящий пир жизни – флаконы французских духов, горы черной икры, джин, тоник, «Мальборо», соленые орешки, какие‑то пластинки наклеивались на лоб – тут же на этой пластинке выскакивала температура тела, уже не говоря о чемоданах, которые привозил Ули из Германии. Собирались несколько знакомых Антурии, она ставила чемодан посреди комнаты, открывала и начинала, как фокусник, выбрасывать оттуда вещи с возгласами: «Это тебе! Лови! Это – тебе! Это – тебе!». И так, пока чемодан не становился пустым.

Вообще‑то, как говорят по‑русски, Антурия была с бусорью. То она, как в моем сне, в поле, с пылающими на нем красными цветами. Посреди поля Бахчисарайский фонтан из шампанского. Из него выходит обнаженная Антурия, идет по красным цветам и поет: «Мне не нужны Якир и Тухачевский – хочу шампанского и пламенной любви!» То вдруг «фонтан» переставал бить, она попадала в темный поток мыслей, становилась угрюмой, садилась на старинную консоль, предназначенную для мраморного бюста, сидела, не двигаясь, часами, как изваяние в музее, в синем длинном вязаном платье и смотрела на мир с такой колючкой в хрусталике, что этой колючкой царапала даже вазу с розами, стоящую на рояле. И не приведи, Господь, попасться ей в это время на глаза.