НАМ НИКУДА ДРУГ ОТ ДРУГА НЕ ДЕТЬСЯ!

 

Наступил 1972 год. Я подняла бокал с шампанским и прочла: «Я пью за разоренный дом, за злую жизнь мою, за одиночество вдвоем! И за тебя я пью! За ложь меня предавших губ, за мертвый холод глаз, за то, что мир жесток и груб, за то, что Бог не спас!»

Магистр взялся ставить пьесу Брехта «Мамаша Кураж и ее дети». Пьеса была выбрана для Татьяны Ивановны Пельтцер, а мне досталась роль Катрин – немой. Чек потерял бдительность и решил, что роль немой мне вполне подойдет, не подозревая о том, что Брехт написал ее для своей жены Елены Вайгель, чтобы она объехала с ней весь мир.

Начались репетиции. Отныне вся моя жизнь была посвящена этой роли. Я должна была взять реванш за пять безработных лет. Чтобы быть в актерской форме, я сидела на диете, каждое утро делала зарядку до седьмого пота, спортивной ходьбой добиралась до театра, смотрела на Магистра как на господа бога, ловила каждое его слово и старалась мгновенно выполнить на сцене то, что он просил. А он просил:

– Татьяна Николаевна, в этом спектакле все могут ходить спустя рукава (вдруг с волевыми нотами в голосе) – только вы здесь нервный центр! Все зависит от вас! Все три часа, пока идет спектакль, вы должны заряжать зал!

И бросил мне в руки уже приготовленную реквизиторами куклу – завернутого в одеяло грудного ребенка. «Вот оно что, – подумала я, вздрогнув – будем эксплуатировать трагические события жизни. Как в спорте – нужны физические и психические нагрузки».

Андрей репетировал Хлестакова в «Ревизоре» с Чеком. Премьера состоялась в марте. Все актеры играли сами по себе, играли прекрасно, но решения спектакля не было.

17 мая состоялась премьера «Мамаши Кураж». До этого спектакль сдавали худсовету, в котором состоял и Андрей. Когда я вышла с глазами, полными слез, с грудным ребенком на руках и стала, глядя в зал, спускаться с лестницы – у Андрея свело вены и на какую‑то долю секунды остановилась кровь. Роль Катрин в этом спектакле стала моей победой. Я взяла реванш! Я была единственная как оголенный нерв и мое сердце три часа разрывалось в немоте роли, будоража и заряжая энергией зал.

– Егорова, браво! – кричали после окончания спектакля. Пельтцер, уходя за кулисы, ревниво ворчала: нашли кому кричать «браво».

На следующее утро после премьеры мы вылетели на гастроли в Болгарию. Половина труппы театра, в том числе и Русалка, осталась в Москве.

Это был счастливый май месяц. Патологически гостеприимные болгары – каждый день корзины с клубникой, корзины с черешней, неправдоподобные букеты роз, улыбки, встречи после спектакля, «Плиска» и сливовица. Мы ходили кучкой – Магистр, Шармёр, Андрей, Таня Пельтцер и я. Мы не могли расстаться. Я в белом брючном костюме и Татьяна Ивановна в белом платье шли впереди, сзади трое «джигитов», и мы с Пельтцер начинали петь в голос на всю Софию: «Мы наденем беленькие платьица, в них мы станем лучше и милей!»

После спектаклей вечерами мы отправлялись в огромные «ангары», где устраивались встречи с актерами. Там были американцы, англичане, французы. Посреди зала огромная сцена, где все танцуют. Ощущение свободы, радость жизни в другой стране, в другом городе (в театре это называли синдром командировочного) кинули нас в объятия друг к другу, и мы с Андреем бросились танцевать! Вокруг нас в странных движениях – кто во что горазд – крутились незнакомые люди, и Андрей кричал им во всю силу своего голоса: «Это моя жена! Это моя же‑ена!» Как будто это им было интересно. Но интересно это было мне – что же у него происходило внутри? Что в нем так кричало? Я смеялась, я была счастлива и незаметно ускользала от него совсем в другом направлении.

Однажды ранним утром перед гостиницей «София», в которой мы остановились, вся площадь до отказа заполнилась людьми. Они что‑то неистово кричали. Мы распахнули окна и услышали, как вся площадь скандирует, обращаясь к Папанову, который озвучивал волка в любимом зрителями мультсериале:

– Ну, заяц, погоди! Ну, заяц, погоди!

По приезде из Болгарии собрался худсовет, и мне повысили зарплату за роль Катрин, в которой я каждый спектакль рвала свое сердце и после исполнения которой три дня лежала бездыханной. Повысили зарплату на пять рублей. С 90 на 95 рублей.

Прошло лето, прошли гастроли в Киеве – открылся новый сезон. Сверху спустили указ – ставить колхозную пьесу, и взялись за пьесу Макаёнка «Таблетка под язык».

Итак, чтобы приобщиться к колхозной жизни, артистов, участвующих в спектакле, вместо репетиции решили отвезти в один из колхозов Солнечногорского района.

Октябрь. Мы в автобусе мчимся по шоссе ранним солнечным утром. В окнах мелькают желтые и красные листья. Председатель колхоза, все руководящие партийные лица встретили нас радостно, как обычно всегда встречают артистов. Экскурсия наша началась с птицефермы – в клетках сидели кудахтающие куры и ни одного петуха. Жорик Менглет, наглядевшись на это куриное царство, вдруг громко, на всю птицеферму спросил у сопровождающих нас колхозниц в белых халатах:

– Скажите, пожалуйста, а у вас яйца со спермой? Я не вижу ни одного петуха!

Сопровождающие колхозницы в белых халатах нервно взвизгивали и в пылу гормонального смеха отвечали:

– Ой! Что вы! Ой, ну, Гегорий Палыч, скажете!? Без спермы! Через укол оплодотворяем. Каждый вечер! Новая технология!

– Вот это да‑а‑а‑а! – изумлялся Менглет. – Каждый вечер! Вот это технология!

Тут я почувствовала рядом с собой знакомое плечо. Повернулась – Миронов. Прижал меня к клетке с курами, сделал обольстительное лицо – я наизусть знала весь комплект его масок – и сказал тихо:

– Пойдем, ты покудахтаешь, а я – ку‑ка‑реку!

– Нет, ну как же яйца без спермы?! – продолжал возмущаться Жорик Менглет.

– Теперь пройдемте в коровник! – предложила одна из колхозниц в белом халате. Все с надеждой посмотрели на Жорика, что, мол, и в коровнике он разберется с надругательством над природой.

Вышли на улицу, солнце пригревало – пахло землей, скотиной, сеном. Невдалеке стоял стог.

– Пойдем поваляемся… – опять услышала у себя над ухом приглашение Миронова. Я посмотрела на него, подняв брови, озорно и вопросительно и направилась к коровнику. В свинарнике наслаждались видом поросят и хрюканьем. Миронов опять оказался со мной рядом и тихо хрюкал мне в ухо.

Наконец, экскурсия окончена, нам предоставили 30 минут – прогуляться по краю леса перед банкетом. Мы делегацией возвращаемся из леса – Андрей рядом со мной, в руках у нас охапки кленовых веток с неправдоподобными красными и желтыми листьями формы звезды – в тот день к нам слетелись кленовые звезды прежней любви.

На банкете мы сидели напротив и не отрывали глаз друг от друга. Лес, стога сена, пылающие листья, сочный воздух вдруг обнажили в нас все чувства, которые мы так усердно прятали. В наших глазах, как на экране, мы видели такую любовь, наши лица расплывались в такой глупой и счастливой улыбке, что расстояние разлуки между нами, длиною в полтора года, становилось короче и, казалось, вот‑вот исчезнет!

Произносились тосты – за нас, за них, за удои, за яйца (со спермой! – добавлял Менглет), за творческие свершения, за поросят!

– За нас с тобой! – еле шевеля губами, чтобы никто не слышал, добавлял к каждому тосту Андрей.

Ночью в этом же автобусе возвращались в Москву. Было темно, тихо, кто‑то спал. Вдруг Андрей вскочил со своего места, схватил меня за руку, поднял с сиденья, и мы под собственный джаз‑голос стали лихо танцевать, поднимая ноги вверх, едва не касаясь крыши в этом узеньком автобусе. Мы находились в состоянии экстаза, как всегда, когда бывали вместе. Подъехали к театру поздно – все быстро разошлись. Стоим вдвоем у освещенных витрин с ветками клена.

– Садись. Я тебя довезу, – глухо сказал он. Я села, и мы помчались по Садовому кольцу. Единственное, что он произнес так же глухо:

– Я потерял тебя и потерял радость жизни.

Мы посмотрели друг на друга – сжалось сердце: нам было так хорошо, как бывает хорошо людям, когда они созданы друг для друга.

У моего подъезда вышли из машины и лицом к лицу столкнулись со Сценаристом. Он, как аргус, как ревнивый муж, поджидал меня, заранее предполагая такой сюжет. Андрей замахнулся на него, сжал в воздухе кулак, с трудом себя преодолевая, бросился в машину и с пронзительным визгом шин, на бешеной скорости умчался из переулка. Сценарист посмотрел ему вслед, молча сел в свой красный «фольксваген» и спокойно, без визга шин тоже уехал.

Я долго стояла, прислонившись к стене дома, с охапкой кленовых веток, смотрела в тьму и думала: «Это меня Бог спас».

Через две недели кто‑то в театре громко сказал: «Русалка в этом спектакле участвовать не будет – она ждет ребенка».