Дневник доктора Сьюарда. Почувствовав руку профессора на своей голове, я моментально проснулся и вскочил на ноги

 

10 сентября.

Почувствовав руку профессора на своей голове, я моментально проснулся и вскочил на ноги. Мы к этому приучились в больнице.

— Ну, что с нашей пациенткой?

— Ей было хорошо, когда я ее покинул, или, вернее, когда она меня покинула, — ответил я.

— Пойдем, посмотрим, — сказал он, и мы вместе вошли в ее комнату.

Штора была спущена; я пошел поднять ее, между тем как Ван Хелзинк тихо, на цыпочках, подошел к кровати. Когда я поднял штору и солнечный свет залил комнату, я услышал глубокий вздох профессора. Я знал уже значение этого вздоха, и ужас охватил меня. Когда я подошел, то увидел, что его суровое лицо исказилось и побледнело. Я чувствовал, как задрожали мои колени.

Бедная Люси лежала в постели, по-видимому, в глубоком обмороке, еще бледнее и безжизненнее на вид, чем раньше. Даже губы ее побелели.

— Скорее, — сказал Ван Хелзинк, — принеси водки.

Я помчался в столовую и вернулся с графином. Мы смочили водкой ее губы и натерли ладони рук и область сердца. Он выслушал ее сердце и после нескольких тревожных минут сказал:

— Еще не поздно. Оно бьется, хотя и слабо. Весь наш прежний труд пропал; придется начать сначала. Юноши Артура здесь, к сожалению, больше нет; на этот раз мне придется обратиться к тебе, друг Джон.

Проговорив эти слова, он начал рыться в своем чемодане и вынул оттуда инструменты для трансфузии. Я снял сюртук и засучил рукав рубашки. Не было никакой возможности прибегнуть к усыпляющему средству, да, в сущности, и незачем было прибегать к нему; поэтому мы принялись за операцию, не теряя ни минуты. Некоторое время спустя Ван Хелзинк поднял руку, предостерегающе грозя мне пальцем:

— Тихо, не шевелись, — прошептал он, — я боюсь, что благодаря притоку сил и жизни она с минуты на минуту может прийти в себя, а тогда нам грозит опасность, ужасная опасность. Впрочем, я приму меры предосторожности. Я сделаю ей подкожное впрыскивание морфия.

И он принялся осторожно приводить свое намерение в исполнение. Морфий хорошо подействовал на Люси; благодаря этому средству обморок ее медленно перешел в сон. Чувство гордости охватило меня, когда я увидел, как нежная краска возвращается на ее бледные щеки и губы. Все-таки приятно сознавать, что принес хоть маленькую пользу любимой женщине. Профессор внимательно следил за мной.

— Довольно! — сказал он.

— Уже? — удивился я. — У Арчи ты взял гораздо больше!

Он грустно улыбнулся в ответ и сказал:

— Он ее возлюбленный, ее жених! А тебе придется немало жертвовать своей жизнью как для нее, так и для других; а пока — довольно.

Когда операция кончилась, он занялся Люси. Я же в ожидании, пока он освободится чтобы помочь мне, прилег на кушетку, так как чувствовал слабость и даже дурноту. Вскоре он и мне перевязал рану и послал меня вниз выпить стакан вина. Когда я выходил из комнаты, он нагнал меня и прошептал:

— Помни, никому об этом ни слова, даже Артуру, если он неожиданно придет сюда. Это может напугать его и вместе с тем возбудить ревность. Ни того, ни другого не нужно. Пока — все.

Днем Люси великолепно спала и, когда проснулась, то вид у нее был хороший, она казалась окрепшей, хотя все-таки выглядела хуже, чем накануне. Вид ее удовлетворил Ван Хелзинка, и он пошел прогуляться, строго наказав мне не спускать с нее глаз. Я слышал, что он в передней спрашивал, как ближе всего пройти на телеграф.

Люси мило болтала со мной и, казалось, понятия не имела о том, что с ней случилось. Я старался занимать и забавлять ее. Когда миссис Вестенр пришла ее навестить, то, по-видимому, не заметила в дочери никаких перемен и сказала мне:

— Мы так страшно обязаны вам, доктор Сьюард, за все то, что вы для нас сделали; но очень прошу вас не переутомляться. Вы сами выглядите бледным и осунувшимся. Вам нужна жена, которая немного поухаживала бы за вами; это вам необходимо.

При этих словах Люси покраснела, хотя всего только на секунду, так как ее опустошенные вены не могли надолго удержать столь неожиданного и непривычного прилива крови к голове. Реакция наступила мгновенно: Люси невероятно побледнела. Я улыбнулся и отрицательно покачал головой, приложив палец к губам, чтобы показать больной, что разговоры ей еще не разрешены. Ван Хелзинк вернулся через два часа и сказал мне:

— Теперь — скорей домой, поешь, выпей вина и подкрепись сном. Я тут останусь на ночь и сам посижу с маленькой мисс. Мы с тобой должны следить за ее болезнью — другим ни к чему об этом знать. У меня на это есть свои причины. Не спрашивай о них; думай, что хочешь. Можешь даже вообразить самое невозможное! Спокойной ночи.

В передней две служанки подошли ко мне и спросили, не нужно ли кому-нибудь из них посидеть у мисс Люси. Они умоляли меня позволить им это. Когда же я сказал, что доктор Ван Хелзинк желает, чтобы только он сам или же я сидели у кровати больной, они начали просить меня поговорить с иностранцем. Я был тронут их любезностью. Моя ли слабость, забота ли о Люси вызвали в них такую преданность — не знаю, но время от времени мне приходилось выслушивать их просьбы. Я вернулся в лечебницу к позднему обеду; сделал свой обход — все благополучно. Тогда я прилег. Безумно хочется спать.

 

17 сентября.

Сегодня вечером я снова был в Хиллингэме. Ван Хелзинка я застал в хорошем расположении духа. Люси гораздо лучше. Вскоре после моего приезда принесли какой-то пакет Ван Хелзинку. Он нетерпеливо раскрыл его и показал нам целую кучу белых цветов.

— Это для вас, мисс Люси, — сказал он.

— О, доктор, как вы любезны!

— Да, моя дорогая, для вас, но не для забавы. Это лекарство.

Тут Люси сделала недовольное лицо.

— Нет, не беспокойтесь. Вам не придется принимать их в отваре или в чем-нибудь неприятном, так что вам незачем подергивать своим очаровательным носиком; не то я расскажу своему другу Артуру, сколько горести ему придется пережить, когда он увидит ту красоту, которую так любит, настолько искаженной. Ага, моя дорогая мисс! Это выправило ваш носик. Итак — цветы — целебное средство, хотя вы и не понимаете, какое. Я положу их на ваше окно, сделаю хорошенький венок и надену вам его на шею, чтобы вы хорошо спали. О да, они как лотос, заставят вас забыть все ваши горести. Они пахнут как воды Леты и фонтаны юности; сам конквистадор искал их во Флориде и нашел, но к сожалению, слишком поздно.

Пока он говорил, Люси осматривала цветы и вдыхала их аромат. Затем, отбросив их и полуулыбаясь, полудосадуя, сказала:

— Ах, профессор, я надеюсь, что это милая шутка с вашей стороны. Ведь это простой чеснок!

К моему удивлению, Ван Хелзинк встал и сказал совершенно серьезно:

— Прошу со мною не шутить. Я никогда ни над кем не насмехаюсь. Я ничего не делаю без основания; и прошу вас мне не противоречить. Будьте осторожны, если не ради себя лично, то ради других.

Затем, увидя, что Люси испугалась, что было вполне понятно, он продолжал уже более ласково:

— О моя дорогая, маленькая мисс, не бойтесь меня. Я ведь желаю вам только добра; в этих простых цветах почти все ваше спасение. Вот посмотрите — я сам разложу их у вас в комнате. Я сам сделаю вам венок, чтобы вы его носили. Но — чур! Никому ни слова, дабы не возбуждать ничьего любопытства. Итак, дитя мое, вы должны беспрекословно повиноваться, молчание — часть этого повиновения, а повиновение должно вернуть вас сильной и здоровой в объятия того, кто вас любит и ждет. Теперь посидите немного смирно. Идем со мною, друг Джон, и помоги мне осыпать комнату чесноком, присланным из Гарлема. Мой друг Вандерпуль разводит эти цветы в парниках круглый год. Мне пришлось вчера телеграфировать ему — здесь нечего было и мечтать достать их.

Мы пошли в комнату и взяли с собой цветы. Поступки профессора были, конечно, чрезвычайно странны; я не нашел бы этого ни в какой медицинской книге: сначала он закрыл все окна, заперев их на затвор; затем, взяв полную горсть цветов, он натер ими все щели, дабы малейшее дуновение ветра было пропитано их ароматом. После этого взял целую связку этих цветов и натер ею косяк двери и притолоку. То же самое сделал он и с камином. Мне все это казалось неестественным, и я сказал ему:

— Я привык верить, профессор, что вы ничего не делаете без основания, но хорошо, что здесь нет скептика, а то он сказал бы, что вы колдуете против нечистой силы.

— Очень может быть, что так оно и есть, — спокойно ответил он и принялся за венок для Люси.

Мы подождали, пока Люси приготовилась ко сну; затем профессор надел ей венок на шею. Последние сказанные им слова были:

— Смотрите, не разорвите его и не открывайте ни окна, ни дверь, даже если в комнате будет душно.

— Обещаю вам это, — сказала Люси, — и бесконечное спасибо вам обоим за вашу ласку. Чем я заслужила дружбу таких людей?

Затем мы уехали в моей карете, которая меня ожидала. Ван Хелзинк сказал:

— Сегодня я могу спать спокойно, я в этом очень нуждаюсь, — две ночи в дороге, в промежутке днем — масса чтения, а на следующий день — масса тревог. Ночью снова пришлось дежурить, не смыкая глаз. Завтра рано утром ты придешь ко мне, и мы вместе пойдем к нашей милой мисс, которая, надеюсь, окрепнет благодаря тому «колдовству», которое я устроил. Ох-хо, хо!

Он так безгранично верил, что мною овладел непреодолимый страх, так как я вспомнил, как сам был полон веры в благоприятный исход и как печальны оказались результаты. Моя слабость не позволила мне сознаться в этом моему другу, но из-за этого в глубине души я страдал еще сильнее.