Экзамены в МХАТ

В Москву! В Москву, где живет моя мама. В Москву, в Москву, где есть Художественный театр, где зацветает «Вишневый сад», где все машут платками от умиления и где нет аплодисментов. В Москву! В Москву! Где «Три сестры» будут жадными глазами читать о Москве, и, не дождавшись их приезда и обогнавши их, молодой человек въезжает в Москву.

Преждевременно было решать, что ждет молодого человека в Москве. Его мать жила в маленькой комнате; после многих лет разлуки они наконец встретились.

Скорей на улицу, где Кузнецкий мост и тот подъезд, куда он ходил с матерью смотреть таких незабываемых актеров, где «чайка» на билетах и на занавесе, та «Чайка», которую он ставил в школе в Нижнем Новгороде.

{60} Еще раз пройтись по мостовой мимо книжных магазинов и киосков с газетами, заглянуть в окошечко кассы… И, может быть, пройдет мимо, на репетицию в театр, К. С. Станиславский. Может быть, ждут молодого человека какие-нибудь приключения, может быть, произойдет что-нибудь невероятное, например, он станет актером Художественного театра. Москва! Москва! Театральная площадь — на месте. Малый театр! И все незнакомо, как во сне, вопреки здравому смыслу.

Романтика Москвы с ее взвивающимися в один час занавесами волновала всех нас, мечтавших о театре. Предшественники — академические театры — играли «Горе от ума». Там доживали свою блестящую эпоху великие старики, доигрывая свои шедевры в новой, еще неизвестной им обстановке среди непривычных исканий, «новых путей» и безумных «дерзаний».

В те годы по улицам Москвы ходили стада экспансивных молодых людей и молодых девушек от искусства. Они искали, дерзали, метались, чаяли, надеялись, стремились, уповали, падали духом и падали в обморок. В столах хранились томики И. Северянина и К. Бальмонта с высохшими цветами между страниц и письмами от молодых людей, которые тоже дерзали, искали, метались и спотыкались о тот порог, на который вступила новая страна.

Не было семей ни Монтекки, ни Капулетти, но были Ромео и Джульетты на Тверской, на Садовой, на Плющихе. Всюду разбивались сердца, как в театре, — это и означало, что если нет трагедии, то надо ее создать.

Бледнолицые Джульетты шли в театр играть на балконе Джульетту. Но зоркие глаза Е. Б. Вахтангова повергали их в прах, и от Джульетты не оставалось и следа и ни капли пороха в ее тщедушной пороховнице.

В театр нужно идти сильным душой и сердцем — и замирала птичья головка и уходила к своим столикам с Бальмонтами.

Великий отбор сильных и смелых вступил в свои права.

Нужно было слушать, идти навстречу, стоять насмерть, не отступать, а главное, где-то в тайниках сердца соответствовать времени по приметам неуловимым. Соответствовать тем, кто воевал, умирал, боролся и победил в незабываемые дни Великого Октября.

— Где берег, где причал? — спрашивал себя один из экспансивных молодых людей, рыская в поисках своего {61} театра. — Где та волшебная страна, в которой все меняется, все чарует, ослепляет, потрясает, звучит незабываемыми голосами? Где все так зыбко, но в то же время крепче, нагляднее, устойчивее, неколебимее той комнатки, где он почует.

Где берег? Где причал? Где та лодка из детства среди камышей, в которой можно читать монолог Гамлета и смотреть на небо до первой звезды?.. Откуда придет тот берег, тот причал? Из книги ли, из детских мечтаний о первой роли, из песни ли, из стиха? Все тихо на широкой воде, и только огни бакенов и барок освещают путь на Волге. Эти манящие огни не есть ли тот театр, не есть ли та декорация, и не здесь ли бросается с обрыва Катерина в «Грозе»?..

Маме было трудно накормить почти волкодава. Но чего не могут мамы? Они все могут. И она кормила.

Тут вскоре я доказал ей свою породистость — меня действительно приняли в школу Художественного театра. Я начал носить в зубах пайки из школы, и ей стало легче. Она примирилась, что я не пошел в университет, что я не буду юристом, и стала даже гордиться мной.

Она думала, что я буду неплохой защитник, судя по моим письмам из Нижнего, где я ловко защищал неизменную, равную бесконечности, двойку по математике.

— Но экзамен, экзамен? — спросят меня. — Расскажите о своем экзамене к Станиславскому… Мы знаем, вы писали об экзамене еще в двадцать третьем году. Помните, вы читали? Я тогда была молода, и вы были совсем юны и не знамениты. Как вы изменились! Как постарели! Вот ведь как время летит, у меня почти такой же сын, почти юноша. Правда, не похож на вас, но тоже хочет читать.

— Читать? — переспрошу я. — Это хорошо!

— А знаете, — скажу я, — у меня много сыновей, как посмотреть вокруг. И все не мои. И, странно, все хотят читать.

Все идет своим чередом: дети растут, я воспитываю.

… Хотите, дети мои, я расскажу вам сказку, как я держал экзамен в Художественный театр?

С начала войны 1914 года моя мама стала сестрой милосердия и из Варшавы вместе с госпиталем перебралась к Москву.

Еще будучи подростком, я не раз бывал в Москве. Поездки к маме всегда были для меня праздником. Мама {62} знала, что я люблю театр, что я вечно что-то там делаю, ставлю пьесы в школьных спектаклях, и, волнуясь за мою математику, все-таки, несмотря на мое дурное поведение, покупала билеты в Художественный театр, как только я приезжал. О!.. Это была большая радость… Я увозил с собой яркий луч его рампы, очарование театра, как в жизни.

И вот мы приехали с мамой на спектакль «Вишневый сад».

Сначала я ничего не мог понять: на сцене цветут белые вишневые деревья, поют птицы, и не актеры, а настоящие люди тихо о чем-то говорят друг с другом. Потом приезжают женщины, и одна из них — точь-точь моя мама, когда я видел ее в Варшаве: такое же элегантное и очаровательное, беспечное существо.

Совершенно понятно, что я влюбился в эту женщину с первого ее появления на сцене. Для меня она была не Раневская, не Ольга Леонардовна Книппер, а моя очень несчастливая мама. И, когда она обращается к деревьям, вспоминая свое детство, в моей памяти зацветает тот самый шиповник, за которым мерещилась мне Варшава, и моя красавица мать, уехавшая туда однажды из нашего бедного и скучного села на Волге. А когда Раневская получает из Парижа телеграмму и рвет ее в мелкие клочки, я невольно сжимаю руку мамы (в сущности, очень одинокой сестры милосердия в сером платье), давая ей понять, что я ее не осуждаю никогда.

Боже мой!.. Да ведь на этой опушке столько раз в детстве располагались дружной семьей: папа, мама в белом платье, мой репетитор, как две капли воды похожий на Петю Трофимова… И даже этого бродягу я отлично помню, и горничную Дуняшу, и неуловимость этих окликов в темноте, и все, все до мельчайших подробностей. И те же самые лубяные коробки мамы, и сборы, и суматоху расставанья — ведь это было со мной и с мамой, со всеми нами.

В антракте я не в силах сказать ни слова. Мама угощает меня яблоками и конфетами, а меня нет в театре. Я снова там, в своем селе, на Волге… Вот чайки летят над Волгой и пронзительно кричат о чем-то, а я бросаю им крошки хлеба с кормы парохода, и они ловят их на лету…

Куда все делось, куда?

Станиславский учил меня объективному отношению к миру объективных истин. Эта была истина, с этим было {63} трудно спорить. Объективно — были хорошие русские люди, которые очень любили свой вишневый сад, и был дурной человек, который купил его и тут же зачем-то вырубил.

Что же такое «Развитие капитализма в России», я в те годы не знал. О существовании такого произведения не подозревал, и никакой параллели между трудом Ленина и произведением Чехова, разумеется, у меня не возникало. Я даже склонен думать, что рецензии того времени мало чем отличались от моей. Все они, вероятно, носили характер самого искреннейшего восторга новаторской манерой игры.

Станиславский же был действительно великим новатором своего времени.

В школьных спектаклях, в Нижнем, я играл и сам ставил. Но мое сознательное бытие началось с того момента, когда мечта моя осуществилась и я сделался учеником МХАТ.

Случилось это невзначай и довольно неожиданно.

 

Итак, в конце 1918 года я приехал к матери в Москву для того, чтобы подготовиться к остававшимся до выпуска экзаменам по логике, космографии и алгебре. Купив «Известия», я внимательно, как всегда, с начала до конца прочел всю газету. В отделе «Театр и искусство» мое внимание привлекла заметка: «2, 3 и 4 сентября начинаются приемные испытания в школу Художественного театра. Запись у инспектора театра». У меня сжалось сердце от тоски и отчаяния. Мне нужно готовиться к экзаменам по предметам, которые я все равно никогда не полюблю, а какие-то счастливые люди будут приняты в школу первого в мире театра, будут учиться в этой школе. А я снова поеду в Нижний? Нет‑нет, только не это!

В своей институтской курточке, как завороженный удавом кролик, робко-робко я справился в Милютинском переулочке, в конторе Второй студии, когда, в какой час начнутся экзамены, и, записавшись, еще более робко пошел домой. Инспектор фон Фессинг. Одиннадцать часов утра, второе сентября. Очень страшно.

И вот наступает второе сентября, одиннадцать часов утра.

Вот парадный подъезд. По торжественным дням
Одержимый холопским недугом… —

{64} повторяет юноша у входа в контору. Я иду смущенно за ним. Он пришел с Некрасовым, он, вероятно, очень талантлив. И как это они так хорошо завязывают бантом шелковые галстуки, и кто это им завязывает? Надо полагать, мама. Она, верно, погладила его по головке, накормила, напоила, одела во все чистое, помолилась за него, перекрестила, просфору вынула, молебен отслужила. Как тут не выдержать? А меня мама так отправила на экзамен: недоучка, неуч, лентяй, если не хочешь заниматься, лучше не являйся домой.

И не явлюсь, и не явлюсь. Это испытание человеческого духа, а не что-нибудь! В таком отверженном состоянии сторонился я барышень в хороших платьях, юношей в артистических блузах. Сторонился, полагая все-таки, что суть дела не в блузе, а в человеческом благородстве, в благородном страдании человека.

В комнате наверху, где собралась группа экзаменующихся, было слышно, как соседей уже экзаменовали. Все слушали, затаив дыхание, и быстро соображали: лучше меня или хуже? А оттуда выбегали порозовевшие и, отмахиваясь от вопросов, лопотали: «Нет, я провалилась, я знаю». И из шиканья возникал голосочек, трепещущий и замирающий: «Монолог В. Ф. Комиссаржевской».

Начала ждете вы,
вы, кажется, хотите,
чтоб я вам что-нибудь веселое прочла?
Но очень вас прошу, немножко подождите,
я все еще в себя как будто не пришла.

И вдруг тишина и совершенно другим голосом:

— Я так волнуюсь!

— Выпейте воды.

— Ах нет…

И снова:

Мы познакомились совсем обыкновенно:
Он был по даче ближайший мой сосед.

Хорошо читает… шушу… ши‑ши… ша‑ша… Темперамента нет… ша‑ша… ши‑ши… шу‑шу… Тишина.

— Еще что-нибудь знаете?

— «Разбитую вазу» Апухтина.

— А еще что-нибудь?

— Больше ничего.

— Ну, пожалуйста.

{65} Много читает… ша‑шу‑ши. Выдержит. Тишина. Ах, кто поймет наше волнение! Если бы вы видели, что за куртки, что за прически, что за голоса, что за темпераменты, что за мимика, вы бы поняли. Три раза пронеслась гоголевская тройка, и не какая-нибудь там кольцовская сивка-бурка и не апухтинская пара гнедых, а тройка из «Мертвых душ». «Эх, тройка, птица-тройка, кто тебя выдумал?»

Экзамен шел своим порядком. Как я и думал, под многими блузами и куртками скрывались добрые намерения, и так и оставались, не трогая и не доходя до слушателей. Они были очень жалки, эти юноши и девушки, заблудившиеся и сбитые с толку хвалебными гимнами их талантам, которые расточали им в Замоскворечье Иваны Петровичи и Марьи Ивановны, обожающие после кофе или чая послушать, как Тамара читает трогательные стихи Надсона о разбитой любви. А при прощанье там, в Замоскворечье, в каком-нибудь Лаврушинском переулке, Иван Петрович скажет Тамариным родителям: искра, нужно развивать…

Вам хочется узнать, как и что я читал? Читал и читал, дело прошлое. И стихотворение такое прошлое, об Альманзоре и маврах, все на темпераменте построено.

Экзамен я выдержал.

В конторе была вывешена бумага с печатью театра: «О результате предварительного экзамена будет объявлено 4 сентября в 12 часов дня». Елена Павловна Муратова, актриса и член экзаменационной комиссии, встретив меня в фойе, сказала:

— Будьте покойны и приходите прямо к одиннадцати часам утра шестого сентября на конкурсные экзамены.

И вот наконец наступает день конкурсного экзамена. Мы были ослеплены, поражены величием созвездия. Воочию, впервые не на сцене и без грима мы увидели Станиславского, Москвина, Книппер-Чехову, Качалова, Лужского, Вишневского, Грибунина, Подгорного, Леонидова — словом, всю труппу этого удивительного театра. Они сидели за большим столом в одном из верхних фойе. На столе перед каждым из них лежали отточенные карандаши и белые листы бумаги.

Тут же присутствовали актеры Первой и Второй студий. Экзаменующиеся столпились за стеклянной дверью, в другой половине фойе. Волнению нашего молодого стада {66} не было границ. И вот тут к нам вышел (мы узнали его по портретам) Вл. И. Немирович-Данченко. Обращаясь ко всем сразу, он сказал, что волноваться перед экзаменом не следует, что лучше взять какую-нибудь книжку и внимательно со всех сторон начать ее изучать, то есть рассмотреть, например, хорошенько, какой у нее переплет, кто ее автор и как его зовут по батюшке, какой шрифт — крупный или мелкий, подсчитать, сколько строк содержит каждая страница. И так он чудесно говорил с нами, что мне по крайней мере показалось, что он хочет сказать этим следующее: сидели бы вы, молодые, люди, лучше по домам и рассматривали бы ваши книжечки, как было бы хорошо и спокойно. И действительно, некоторого рода летаргический сон снизошел на нас, словно Владимир Иванович сделал нам временную общую анестезию. Но зато, когда он прошел, мы еще с большей тревогой вернулись к грозной действительности конкурсного экзамена в школу первого в мире театра.

Но тут, словно откуда-то свыше, пришло к нам утешение, в чудеснейшем и неповторимом лице очень большого человека с белой головой, подходившего к нам в эту минуту. Это был сам Константин Сергеевич Станиславский. Он каждому из нас пожал руку своей большой, широкой рукой. Все хватали эту гениальную руку, как единственную и последнюю надежду на спасение. Схватил и я эту добрую, прекрасную руку, и долго тряс ее, приговаривая: «Мне очень приятно, мне очень, очень приятно — Яхонтов…».

О книгах Константин Сергеевич ничего не сказал, хотя некоторые молодые люди безнадежно пытались разглядеть, в каком переплете их книжки, отчего лица их принимали несколько странное и загадочное выражение сосредоточенности и скорби. Я смеюсь теперь, но тогда мне было не до смеха. Мрачные мысли проносились в голове моей. А что, думал я, если снова придется сидеть за партой учить бином Ньютона, ехать в Нижний и выходить к доске? Нет, ни за что на свете! О моя ненависть к алгебре, помоги мне! О мое вдохновенье, позволь мне возвести тебя в кубическую степень…

Но вот, наконец, моя очередь.

Стол, где сидят экзаменаторы, покрыт зеленым сукном. Зеленый туман заволакивает мне глаза, и я читаю стихотворение Адама Мицкевича о чуме и об Альманзоре, {67} то самое, которое читал и на предварительном экзамене. Когда я кончил, Константин Сергеевич подозвал меня к себе и, пока я подходил к столу, за которым он сидел, у меня родилась в голове безумная аналогия:

«Старик Державин нас заметил
И, в гроб сходя, благословил».

— Сколько вам лет? — спросил меня Константин Сергеевич.

— Восемнадцать, — ответил я.

— Где вы учились?

— В Нижнем Новгороде.

— Вы кончили?

— Нет. У меня осталось три экзамена.

— Актер должен быть очень образованным человеком.

— Да, я знаю.

— А кто у вас в Москве?

— У меня мама.

— Когда же у вас экзамены?

— В конце сентября.

— А потом вернетесь в Москву?

— Да.

— Ну, желаю вам успеха.

— Спасибо.

И кашлянул, и подвинулся.

Елена Павловна, мой добрый гений, дала мне понять неуловимым движением, что я могу идти… И я понял, что Константин Сергеевич кашлянул, не зная, о чем еще спросить, чтобы не сказать: «Все, можете идти».

В один из перерывов, в фойе, уже после моего чтения, ко мне подошел широкоплечий приземистый человек:

— Позвольте представиться: Санин!

— Очень приятно, Яхонтов.

— Предсказываю вам, дорогой мой, большую актерскую будущность. Когда вам потребуется моя помощь, всегда к вашим услугам…

Экзамен кончился. Многие актеры давно ушли, места очень поредели, все устали. Кто-то с отчаянием в глазах еще декламировал про вазу, которую небрежно толкнули ударом веера. Кто-то зевнул, у кого-то от тоски и голода настойчиво бурчало в животе. На Спасской башне часы пробили восемь вечера, и Константин Сергеевич с букетом флоксов в руках вышел из дверей театра. Я низко поклонился {68} ему и пошел рядом с ним. Дошли до Каретного ряда, где он жил тогда. Константин Сергеевич остановился и спросил:

— Вы, кажется, из Нижнего Новгорода?

— Да.

— Вы Чеснокова знаете?

— Как же, мы вместе учились.

— Ну, как они, как у них фабрика?

— Не знаю, кажется, отобрали.

К. С. кашлянул.

Пауза.

— Вы, кажется, букву эль не выговариваете?

— Да.

— Это очень легко исправить. Надо только приучить язык упираться в верхние зубы, вот так, видите, а‑а‑а, ложка, так, язык сюда, ложка, лошадь, класс.

— Вошка… вошадь… квас… нет, не выходит.

— Поупражняйтесь.

— Хорошо.

— Ну вот, я живу здесь, в этом доме.

— Ага!

Пауза.

— А вам куда?

— Мне? Мне на Землянку.

— Это на «Б».

— Да, я знаю.

— Ну, сдавайте ваши экзамены и приезжайте учиться, а с буквой эль очень просто, поупражняйтесь.

— Спасибо, Константин Сергеевич. Большое вам спасибо. Спасибо вам за все.

— Ваша матушка любит цветы?

— Любит, Константин Сергеевич.

— Ну вот, возьмите у меня половину и скажите, что вам на экзамене преподнесли цветы.

Он улыбается чудесной, доброй улыбкой, снимает шляпу и мне до слез хочется поцеловать ему руку. С флоксами стою и смотрю, как захлопнулась за ним дверь. Иду наугад по улице, прижимаю язык к тому месту, на которое только что указывал мне этот добрый и гениальный человек. Уондон, уандыш, уошадь — нет, еще ничего не получается.

Экзамен сдавать я не поехал. И, словно в наказание за это («актер должен быть очень образованным человеком»), {69} мне часто снился один и тот же тяжелый сон: словно я сижу в Нижнем на парте, а мои товарищи учатся в школе Художественного театра, и что это только и важно сейчас, а учиться мне в Нижнем одна бессмыслица.

… Я привыкал к Москве, и было такое гнездо в этой Москве, куда каждый день неудержимо влекло меня.

Мила мне была тогда Вторая студия МХАТ, в Милютинском переулке.

Я учился в школе Художественного театра. Наши преподаватели — лучшие актеры этого театра. Мы имеем возможность каждый день встречаться с людьми, взлелеянными Станиславским. Мы учимся в атмосфере благоговейного и бережного отношения к искусству. Мы учился правде чувств, то есть системе Станиславского. Мы узнаем удивительные вещи, мы видим пленительные спектакли. Мы живем в волшебном мире. Мы смотрим «Зеленое кольцо» со Стаховичем, Баталовым и Карнаковой, «Белые ночи» с изумительной актрисой Голлидэй, мы смотрим «Сверчок на печи» с Чеховым, Вахтанговым, Хмарой, Гиацинтовой и Успенской. Мы смотрим «Синюю птицу», «У жизни в лапах», «Вишневый сад», «Три сестры», «Хозяйку гостиницы». Мы играем толпу гимназистов в «Зеленом кольце», толпу ряженых в «Трех сестрах», и счастью нашему нет границ.

Каждый спектакль — целое открытие. О да! «Силу гармонии», о которой у Пушкина говорит Моцарт, здесь чувствовали все, начиная с великого Станиславского и кончая рабочим сцены. Этот театр был создан гением коллектива. У меня нет слов, чтобы передать чувства, которые рождались во мне на спектаклях этого театра, — это испытали все, кто побывал там хоть раз в жизни.

Но наступило время, когда мой прекрасный храм искусства, где светлым, непогрешимым человеком появлялся К. С. Станиславский, перед которым все расступались, этот храм показался мне однажды тесным и камерным, тишайшим до интимности. И я ушел, унося с собой светлый образ К. С. Станиславского, как ребенок уносит образ своего отца.

К тому же я обиделся на свою преподавательницу за то, что она заставляла меня делать этюд на тему «Ваша мама умерла и лежит в соседней комнате, а вы сидите в другой». И дальше я должен был сам придумать, что я испытываю и как себя веду.

{70} Я сразу испугался и решил, что в эту игру я с ней играть не буду, что это неприятная игра.

Мое воображение, говорю я, пораженное глубокой правдой, отказывалось работать, когда преподавательница предлагала мне делать этюд, будто моя мама умерла, а я сижу рядом с комнатой, где она лежит, и думаю о ее смерти. Когда я начинал делать этот этюд, мне становилось стыдно. Сейчас я буду всех обманывать, воображая то, чего на самом деле нет и быть не может. И скоро я стал бегать от преподавательницы, чтобы она не заставляла меня больше страдать и мучиться во время этих ужасных этюдов. Сколько раз я говорил себе, что у актера должно же быть воображение и фантазия, — ничто не помогало. Я бегал от преподавательницы, как от злой колдуньи, таскавшей за плечами большой мешок с этюдами, в которых умирают мамы, а я всю жизнь сижу рядом и думаю о смерти. Мне кажется, что с этого рокового этюда и начался мой глухой внутренний протест против интерпретаторов системы великого учителя русской сцены К. С. Станиславского.

А в общем год прошел обычно.

Весной мы все держали переходные экзамены. Отрывок я сдал хорошо. М. А. Чехов очень хвалил меня, но на педагогическом совете постановили дать мне переэкзаменовку в наказание за нерадивость. Я периодически бегал от преподавательницы и в продолжение первого учебного года так и не научился говорить как следует букву «л». Я очень хорошо помню, как после этого постановления меня разобрала злость, как я собрал все свои силы и стал упражняться. Ровно через час я уже говорил: ложка, лошадь, Лондон, класс… Встретив на другой день Константина Сергеевича на улице и поздоровавшись с ним, я, не смущаясь, без передышки прочел на всю улицу:

С лодки скользнуло весло,
Ласково млеет прохлада.
Милый мой, милый, светло,
Сладко от беглого взгляда.
Лебедь уплыл в полумглу,
В даль, под луною белея, —
Ластятся волны к нему… —

что немало смущало встречавшихся молчаливых прохожих.

Больше я не стал заниматься во Второй студии.