ПРЕЦЕССИЯ СИМУЛЯКРОВ. Когда мы извлекаем все, не остается ничего.

Когда мы извлекаем все, не остается ничего.

Неправильно.

Уравнение всего и ничего, с вычитанием остатка, ошибочно с начала и до конца.

И не потому, что остатка нет. Однако последний не располагает ни автономной реальностью, ни собственным местом: характерно, что и разделение, и ограничение, и исключение указывают относительно него на... что именно? Именно благодаря вычитанию остатка реальность обретает свое обоснование и становится... чем именно?

Странное дело, для него не существует противоположного члена бинарной оппозиции: можно сказать правые/левые, то же самое/другое, большинство/меньшинство, безумное/нормальное и т.д., но остаток/? По ту сторону черты не стоит ничего.

"Сумма и остаток", счет к оплате и сдача, финансовая операция и сальдо — эти понятия не являются четкими противоположностями.

И все же то, что стоит по ту сторону остатка, существует и даже является выразительным элементом, сильной долей такта, преобладающим элементом в этой странно асимметричной оппозиции, в этой структуре, которая и не является ею. Но этот выразительный элемент не имеет названия. Он анонимен, нестабилен, не имеет определения. Позитивный сам по себе, только через негацию он становится реальным. В крайнем случае, его можно было бы определить как остаток остатка.

Таким образом, в намного большей степени, чем к четкому делению, остаток отсылает к двум локализованным элементам, к переменной и реверсивной структуре, структуре с неизбежным возвращением, в которой никогда не известно, что является остатком чего. Ни в какой другой структуре невозможно выполнить эту реверсию, или это включение вещи в саму себя: мужской род не является женским родом женского рода, нормальное не является сумасшествием сумасшествия, правые не являются левыми относительно левых и т.д. Пожалуй, лишь относительно зеркала этот вопрос будет иметь смысл: что, реальное или отражение, является отражением другого? В этом смысле можно говорить об остатке как о зеркале, или о зеркале остатка. Дело в том, что в обоих случаях демаркационная структурная линия, линия разделения смысла, стала подвижной, а значит, смысл (максимально дословно: возможность двигаться от одного пункта к другому вдоль вектора, определенного путем взаимного позиционирования элементов) больше не существует. Взаимного позиционирования больше нет — ведь реальное исчезает, чтобы уступить место отражению, реальнее реального, и наоборот — остаток исчезает с лицевой стороны, чтобы вновь возникнуть на изнанке, в том, остатком чего он был и т.д.

Так же и с социальным. Кто может сказать, является ли остаток социального остатком несоциализированного, или само социальное не является ли остатком, гигантскими отходами... чего именно? Процесса, который, даже если бы он полностью исчез и остался без названия, все же имел бы социальное, но только в качестве его остатка. Остаток может отвечать всему реальному. Когда система все поглотила, когда все загружено, когда ничего не остается, вся сумма приобретает признаки остатка и становится остатком.

Обратите внимание на рубрику "Общество" газеты Le Monde, в которой парадоксальным образом появляются лишь иммигранты, преступники, женщины и т.д. — все, что не социализировалось, "социальные" случаи, аналогичные случаям патологическим. Сектора, которые необходимо поглотить, сегменты, которые изолируются "социальным" по мере его расширения. Определяемые как "остаточные" на горизонте социального, они тем самым попадают под его юрисдикцию и неизбежно находят свое место в расширенной социальности. Именно благодаря этому остатку социальная машина снова набирает обороты и получает новый заряд энергии. Но что происходит, когда все подчищено, когда все социализировано? Тогда машина останавливается, динамика становится обратной, и вся система социального сама становится остатком. По мере того, как социальное, двигаясь вперед, ликвидирует все остатки, оно само становится остаточным. Отводя роль "Общества" остаточным категориям, социальное как раз отводит себе роль остатка.

Невозможность определить, что же является остатком другого, характеризует фазу симуляции и агонии отличительных систем, фазу, в которой все становится остатком и остаточным. И наоборот, исчезновение роковой структуральной черты, отделяющей отходы от "???" и позволяющей отныне любому элементу быть остатком другого, характеризует фазу реверсивности, в которой, "фактически", остатка больше нет.

Оба суждения одновременно "истинные" и не исключают друг друга. Они сами реверсивные.

Другой аспект, так же необычен, как отсутствие оппозиции: остаток вызывает смех. Любая дискуссия на эту тему провоцирует те же словесные игры, ту же двусмысленность и скабрезность, что и дискуссии о сексе и смерти. Секс и смерть – это те две большие темы, за которыми признается способность провоцировать двусмысленность и смех. Но остаток является третьей, а возможно, и единственной, две другие сводятся к ней как к самому символу реверсивности. Ведь почему мы смеемся? Мы смеемся лишь из-за реверсивности вещей, а секс и смерть являются в наибольшей степени реверсивными вещами. Именно потому, что ставка в игре между мужским и женским, между жизнью и смертью имеет постоянный реверсивный характер, мы и смеемся по поводу секса и смерти. И насколько это справедливее относительно остатка, который сам проходит через весь цикл и постоянно гонится за собственной противоположностью, за собственной копией, как Петер Шлемиль за своей тенью? Остаток непристоен, потому что он реверсивный относительно себя самого и обменивается на себя самого. Он непристоен и вызывает смех, как вызывает смех, глубинный смех, одно лишь отсутствие различия между мужским и женским, между жизнью и смертью.

Остаток стал сегодня важным элементом. Именно на остатке базируется новая понятийность. Настал конец определенной логике отличительных оппозиций, где слабый элемент играл роль остаточного. Сегодня все меняется местами. Психоанализ сам является первой крупной теоретизацией остатков (оговорки, сны и т.д.). Нами руководит уже не политическая экономия производства, а экономическая политика воспроизведения, экологической рециркуляции и политической экономии загрязнения отходами. Все нормальное пересматривается сегодня в свете безумия, которое было лишь его незначительным остатком. Это преимущество всех остатков, во всех сферах, преимущество невысказанного, женского, безумного, маргинального, экскрементов и отходов в искусстве и т.д. Но это - все еще только своего рода инверсия структуры, возвращение подавленного желания как сильного элемента, возвращение остатка как прироста смысла, как излишка (но излишек формально не отличается от остатка, а проблема траты излишка по Батаю не отличается от проблемы поглощения остатков в политической экономии расчета и дефицита: различаются лишь философские подходы), возвращение раздувания смысла, когда за основу берется остаток. Тайна всех "освобождений", которые происходят благодаря энергии, скрытой по ту сторону черты.

Итак, мы оказались перед намного более оригинальной ситуацией: не ситуацией простой инверсии и выдвижения на первый план остатков, а ситуацией неустойчивости любой структуры, любой оппозиции, которая приводит к тому, что уже нет даже остатка, по той причине, что он повсюду и что, играя границей, он самоуничтожается как таковой.

Ничего не остается не тогда, когда все взято, а тогда, когда вещи находятся в непрерывной реверсии и даже добавление больше не имеет смысла.

Рождение остаточное, если оно символически не повторено в инициации.

Смерть остаточная, если ее решение не найдено в трауре, во время коллективного празднования траура.

Стоимость остаточная, если она не поглощена и не рассеяна в цикле обменов.

Сексуальность остаточная, когда она становится производством сексуальных отношений.

Само социальное остаточно, когда оно становится производством "социальных отношений".

Все реальное остаточное, а все то, что остаточное, обречено на то, чтобы бесконечно повторяться в фантазмах.

Любое накопление является лишь остатком и накоплением остатка, в том смысле, что оно является разрывом альянса и компенсирует в линейной бесконечности накопления и расчета, в линейной бесконечности производства, энергии и стоимости то, что раньше осуществлялось в цикле единения. Поэтому то, что проходит цикл, осуществляется полностью, тогда как в измерении бесконечности все то, что находится за пределом бесконечного, за пределом вечности (этого резерва времени, который, как и любой резерв, также является разрывом альянса), все это не что иное, как остаток.

Накопление является только остатком, и подавление является лишь его обратной асимметричной формой. Именно на резерве подавленных аффектов и репрезентаций базируется наш новый альянс.

Однако когда все подавлено, то уже ничто не подавлено. Мы не так уж и далеко от этой абсолютной точки подавления, в которой резервы сами начинают разрушаться, где рушатся запасы фантазмов. Все воображаемое, связанное с запасами, энергией и тем, что от них остается, возникает у нас благодаря подавлению. Когда последнее достигнет точки критического насыщения, в которой его очевидность приобретает противоположное направление, тогда ничего не нужно будет делать с энергией — ни высвобождать, ни тратить, ни экономить, ни вырабатывать: само понятие энергии исчезнет само по себе.

Сегодня остаток, энергоресурсы, которые остаются у нас, восстановление и консервация отходов превращены в ключевую проблему человечества. Как таковая, она не имеет решения. Любая новая энергия, высвобожденная или израсходованная, будет образовывать новый остаток. Любое желание, любое проявление энергии либидо будет вызывать новое подавление. Что же тут странного, ведь сама энергия представляется лишь в движении, которое накапливает ее и высвобождает, которое подавляет и "вырабатывает" ее, то есть через форму остатка и его копии?

Чтобы искоренить понятие энергии, необходимо довести ее потребление до абсурда. Чтобы искоренить понятие подавления, необходимо довести его до максимума. Когда последний литр энергии будет потреблен (последним экологом), когда последний дикарь будет изучен (последним этнологом), когда последний товар будет произведен последней "рабочей силой", когда последний фантазм будет истолкован последним аналитиком, когда все будет высвобождено и потреблено "с помощью последней энергии", тогда станет заметно, что эта гигантская спираль энергии и производства, подавления и бессознательного, то, благодаря чему удалось вместить все в одно энтропически-катастрофическое уравнение, что все это в действительности не что иное, как метафизика остатка, и эта метафизика вдруг найдет свое решение во всех своих следствиях.

ПРЕЦЕССИЯ СИМУЛЯКРОВ

Симулякр - это вовсе не то, что скрывает собой истину, - это истина, скрывающая, что ее нет. Симулякр есть истина.

Экклезиаст

Даже если бы мы могли использовать как наилучшую аллегорию симуляции фантастический рассказ Борхеса, в котором имперские картографы составляют настолько детальную карту, что она, в конце концов, покрывает точно всю территорию (однако с упадком Империи эта карта начинает понемногу трепаться и распадается, и лишь несколько клочьев еще виднеется в пустынях — метафизическая красота разрушенной абстракции, соизмеримой с масштабами претенциозности Империи, абстракции, которая разлагается как мертвое тело и обращается в прах, - так и копия, подвергшаяся искусственному старению, в конце концов, начинает восприниматься как реальность), — все равно эта история для нас уже в прошлом и содержит в себе лишь скромную обворожительность симулякров второго порядка.

Абстракция сегодня — это не абстракция карты, копии, зеркала или концепта. Симуляция — это уже не симуляция территории, референтного сущего, субстанции. Она — порождение моделей, реального без первопричины и без реальности: гиперреального. Территория больше ни предшествует карте, ни живет дольше нее. Отныне карта предшествует территории — прецессия симулякров, — именно она порождает территорию, и если вернуться к нашему фантастическому рассказу, то теперь клочья территории медленно тлели бы на пространстве карты. То здесь, то там остатки реального, а не карты, продолжали бы существовать в пустынях, которые перестали принадлежать Империи, а стали нашей пустыней. Пустыней самой реальности.

На самом деле даже в перевернутом виде рассказ Борхеса не пригоден для использования. Остается, наверное, лишь аллегория об Империи. Ведь современные симуляторы прибегают к такому же империализму, когда стараются совместить реальное — все реальное — со своими моделями симуляции. Однако речь уже не о карте и не о территории. Исчезло самое главное: суверенное различие между одним и другим, что предоставляло очарование абстракции. Ведь именно различие создает поэзию карты и обворожительность территории, магию концепта и обаяние реального. Эта мнимость репрезентации, которая достигает наивысшей точки и вместе с тем падает в пропасть в сумасшедшем проекте картографов достичь идеальной ровнообъемности карты и территории, исчезает в симуляции — действие которой ядерное и генетическое, а отнюдь не зеркальное и дискурсивное. Исчезает целая метафизика.

Нет больше ни сущности и явления, ни реального и его концепта. Нет больше воображаемой ровнообъемности: измерением симуляции становится генетическая миниатюризация. Реальное производится, начиная с миниатюрнейших клеточек, матриц и запоминающих устройств, с моделей управления - и может быть воспроизведено несметное количество раз. Оно не обязано более быть рациональным, поскольку оно больше не соизмеряется с некоей, идеальной или негативной, инстанцией. Оно только операционально. Фактически, это уже больше и не реальное, поскольку его больше не обволакивает никакое воображаемое. Это гиперреальное, синтетический продукт, излучаемый комбинаторными моделями в безвоздушное гиперпространство. В этом переходе в пространство, искривленность которого не совпадает ни с искривленностью реального, ни с искривленностью истины, эра симуляции приоткрывается через ликвидацию всех референтов — хуже того: через искусственное воскресение их в системах знаков, материале еще более податливом, чем смысл, поскольку симулякр предлагает себя всяческим системам эквивалентности, всяческим бинарным оппозициям, всяческой комбинаторной алгебре. Речь идет уже ни об имитации, ни о дублировании, ни даже о пародии. Речь идет о субституции, замене реального знаками реального, то есть об операции по предупреждению любого реального процесса с помощью его оперативной копии, метастабильного механизма образов, запрограммированного и безупречного, который предоставляет все знаки реального и предупреждает все его неожиданные повороты. Больше никогда реальное не будет иметь возможности проявить себя - в этом состоит жизненная функция модели в системе смерти или, вернее, в системе заблаговременного воскрешения, которое больше не оставляет никакого шанса даже событию смерти. Отныне гиперреальное находится под прикрытием воображаемого и всего того, что отличает реальное от воображаемого, оставляя место лишь орбитальной циркуляции моделей и симулированному порождению различий.