Боровичи

Большой главный лагерь с примерно двумя тысячами пленных располагался на холме. Он состоял из двадцати бараков, выкопанных в земле. Ранее эти землянки использовались как рабочий лагерь и для хранения картофеля.

Там были многочисленные землянки для рядового состава, а также «испанские бараки», в которых жили испанские офицеры из Испанского добровольческого легиона. После какого-то времени, проведенного в мед-части, меня прикрепили к офицерскому бараку II. Была создана комиссия для проверки состояния здоровья и работоспособности пленных. Пленные быстро окрестили эти комиссии «мясными витринами». От нас требовалось предстать обнаженными перед русской комиссией, и во время осмотра врачи щипали плоть на наших ягодицах, чтобы определить потерю веса, которая бы указывала им нашу способность выдержать тяжелую или легкую работу. Была категория «рабочая группа III», предназначенная только для легкого труда, и «рабочая группа IV», в которую включались те, кто может выполнять самую черную и легкую работу. Последняя группа — «дистрофики» — обозначала пленных, совершенно нетрудоспособных от дистрофии и часто страдающих водянкой.

После осмотра комиссией было решено, что я страдаю от особого вида водянки, называемого отеком. При этом осмотре моя удача меня не покинула, поскольку нашему бывшему штабному медику, доктору Шлиппу, было поручено помогать советской женщине-врачу. Эта необычайная женщина делала все, что в ее силах, чтобы улучшить жизнь немецких пленных, и мы прозвали ее Куколка. После Первой мировой войны она работала педиатром во Франкфурте и свободно говорила по-немецки. По рекомендации этих двух врачей меня направили в лагерный госпиталь, где мне давали по маленькому кусочку белого хлеба. Впервые с того времени, как я оказался в плену.

Из-за ослабленной системы пищеварения и месяцев голодания в прежнем лагере «Гоцци» я страдал от постоянной дизентерии. Доктор Шлипп назначил лечение в виде чая из древесного угля, смешанного с тмином и тысячелистником или другими травами, которые имелись под рукой. После нескольких недель такого лечения я выздоровел настолько, что мог быть зачислен в «рабочую группу III», и был выписан из госпиталя.

Я делил свою кровать в офицерском бараке с моим давним другом доктором Густелем Хиклем. Мы спали на двух ярусах из досок, на которые стелили истрепанную зимнюю одежду, сейчас в основном состоявшую из ватных русских телогреек. Ватная одежда защищала от холода, но ее можно было использовать как матрас, а если необходимо, мы выдергивали кусочки ваты из куртки на растопку, чтобы тайно развести костер. Разведение костров в бараках для обогрева строго запрещалось, поэтому мы спали, прижавшись друг к другу, чтобы сохранить тепло в суровые морозные ночи.

С нами был и молодой лейтенант по имени граф фон дер Шуленбург. Советам был хорошо известен этот древний титул прусский аристократии, а до начала этой войны его дядя был германским послом в Москве. Однажды лейтенанта графа фон дер Шуленбурга под охраной увели из барака, и больше он там не появлялся. Говорили, что его забрали в Москву для «специального лечения».

Лагерные власти организовали трудовые отряды, которые использовались по различным назначениям. Пленных направляли в качестве рабочей силы на фабрику, выпускавшую черепицу и бетонные трубы. Другое рабочее место — соседняя бумажная фабрика. В летние месяцы многие пленные трудились на заготовках торфа в близлежащих болотах. Меня посылали на резку торфа, и мы врезались в болото квадратными лопатами и складывали торф штабелями для сушки. В этом торфяном колхозе были картошка и репа, из которых готовился суп. Несмотря на каторжный труд, мы радовались редкой возможности насладиться большой порцией супа.

В конце концов, стали использовать большую паровую установку с фрезой для нарезки борозд на болотистом участке, а пленные тогда стали нарезать и складывать штабеля черно-коричневого торфа для сушки и сбора. Также стала использоваться очень непроизводительная машина времен еще царской России. Эта машина приводилась в движение паром, а топливом для нее служил торф, ранее часами готовившийся ценой напряженного труда пленных. Чтобы выкроить перерыв в тяжелой работе, мы иногда находили нетронутые ветви деревьев и пни, захороненные под торфом, подбрасывали их куски в работающую машину, отчего ее механизм заклинивало. Так иногда выигрывался час или около этого нужного отдыха, пока шло время на устранение плотно застрявшей помехи.

Мы стали получать ежедневно офицерский паек из 10–15 папирос и 5 граммов сахара. Рядовой состав получал махорку. Сейчас внутренние лагерные власти состояли из немецких коммунистов, а пленные оставались под контролем этих групп коллаборационистов как внутри, так и вне лагеря. По пути на работу нас эскортировали эти привилегированные личности, носившие особые знаки отличия на рукаве. Мы называли этот эскорт «конвоем». Их сразу можно было заметить по лучшей одежде и здоровому внешнему виду, и среди других привилегий им выдавался щедрый паек. Их сотрудничество с Советами в надежде на раннее освобождение имело обратный результат, поскольку оно было важно для советских властей в пропагандистских целях и для управления крупными массами пленных. В некоторых случаях, к большому их неудовольствию, им было суждено выйти на свободу вместе с последними пленными.

Пленные получали свой суп в деревянных мисках, и при выдаче пищи строго следили, чтобы каждый пленный получил одинаковую порцию из десятилитровых ведер. Одно ведро супа полагалось на каждый организованный отряд из десяти пленных. Для взвешивания каждого кусочка черного хлеба использовались небольшие весы, а получение сухарей было распределено по сменам, и каждый человек получал по очереди сухари. Мы знали, что сухари содержат больше калорий; отсюда эта порция хлеба высоко ценилась. В офицерских бараках дисциплина, которую они вели у себя, строго поддерживалась, потому что мы знали, что наша самодисциплина и сотрудничество друг с другом помогут нашим шансам на выживание.