ГЛАВА 4. Фрэнсис спала этой ночью беспокойно

 

Фрэнсис спала этой ночью беспокойно. Кровать была не только узкой, но и жесткой. К тому же она никак не могла согреться. Вскоре после того как она легла, в соседнем номере стали открывать и закрывать водопроводные краны, что вызывало громкий клекот и бульканье в трубах, проходивших в стенах номера. В три часа ночи кто-то дробно простучал металлическими подковками по кафельному полу коридора, нестройно напевая при этом немецкую песню, а сразу после пяти уборщики улиц с грохотом опорожнили несколько мусорных баков и принялись мести улицу, причем их метлы издавали звуки, похожие на шипение змей. Без двадцати семь соседи продолжили упражнения с водопроводными кранами, и Фрэнсис со стоном встала, залезла в миниатюрную ванну и, закрыв глаза, подставила лицо под теплую струю.

За стойкой портье теперь находилась девушка с шикарными черными волосами и губной помадой цвета вишневого варенья. Она сказала, что позавтракать можно только начиная с восьми.

– Тогда просто принесите мне немного кофе.

– До восьми часов, мадам, это невозможно. Фрэнсис вцепилась в край стойки.

– Где, – спросила она, растягивая слова, чтобы не ударить девицу с темно-вишневой помадой на губах, – в Севилье можно выпить чашку кофе в семь часов утра?

Девушка смерила ее равнодушным взглядом.

– В баре в следующем переулке.

– „Эль Нидо"?

– Да, – ответила девушка.

Фрэнсис вышла на улицу. Высоко над ней сияло голубое небо, так хорошо знакомое из реклам отдыха на лыжных курортах. Чистое, огромное, прозрачное небо без единого облачка. Дул пронизывающий ветер, слегка пощипывавший кожу. Фрэнсис подняла воротник плаща и пожалела о том, что не взяла свое синее пальто, посчитав его слишком теплым для Испании, даже зимой. Пусть это пальто и не было сверхмодным, зато оно было теплым и любимым.

Бар „Эль Нидо" еще не проснулся. Один худой, изможденного вида официант подметал с пола вчерашние окурки, а другой зевал у кофеварки. Двое мужчин с газетами и бокалами бренди в руках стояли, опершись на стойку. Стены были увешаны плакатами на тему корриды и футбола. Похоже, Фрэнсис была тут единственной женщиной.

Она подошла к стойке и, старательно выговаривая испанские слова, попросила кофе, хлеба и апельсинового сока. Получив все это, она потребовала масло, и ей был вручен аккуратный прямоугольный кусочек в золотистой обертке.

– А джем?

Официант извлек маленькую баночку абрикосового джема в швейцарской упаковке.

–?Mermelada de Sevilla??De naranja?[8]

– Нет, – ответствовал официант, направляясь обратно к кофеварке.

Фрэнсис взяла свой завтрак и отнесла его на маленький стеклянный столик у окна. Она чувствовала себя больше уставшей, чем голодной. Ей нужна была не пища как таковая, а сам факт ее наличия. Она взяла чашку с кофе и зажала ее в руках, чтобы согреться.

Фрэнсис сделала глоток. Кофе был горьковатым, с цикорием. Глаза у нее слипались, несмотря на принятый душ, и она чувствовала себя помятой и вымотавшейся после этого путешествия, как с ней бывало в Италии, если приходилось спать в машине. Она подумала, стоит ли дальше связываться с Севильей, даже если к полудню она получит нормальное жилье. Фрэнсис посмотрела в окно. Мимо прошла полная молодая женщина в черных кожаных туфлях и теплом черном пальто, держа за руки двух грустных маленьких детей, одетых, как миниатюрные взрослые. Интересно, они шли в церковь? Или навестить бабушку? Или же к зубному врачу? Фрэнсис только однажды водила Сэма к дантисту, и он укусил врача так, что у того пошла кровь из пальца.

– Ах ты, маленький засранец! – вскричал врач, выходя за рамки своего профессионально вежливого поведения. Эти маленькие севильцы никогда не станут кусаться, подумала Фрэнсис, эти послушные католические детишки. Она попыталась поставить себя на место полной мамы, держащей их за ручки в аккуратно натянутых перчатках.

– Пойдем, Мария, шевелись, Карлос. Не спите! Ничего не вышло. Она не могла представить себе разговор с ними. Эти дети были абсолютно испанскими, совсем иностранными. Фрэнсис подумала о том, как выглядит их отец: адвокат или врач, маленький плотный человек, похожий на свою супругу, беспрестанно пекущийся о том, чтобы уберечь своих детей от влияния захлестнувшего Испанию либерализма.

– Наркотики, секс, – сказал вчера вечером Хосе Гомес Морено, пока они ели жестких жареных куропаток. – Они в Испании сейчас повсюду. В Севилье проблема наркотиков стоит очень остро. Родители все больше волнуются за детей. – И с горящими глазами он добавил: – А секс по телевидению просто ужасен.

Он много говорил об отце. Он заверил Фрэнсис, что она будет поражена прекрасным английским, на котором говорит его отец.

– Английский, как у настоящего англичанина, ни за что не отличить, – с гордостью заявил Хосе.

Он сказал, что его отец – крупный бизнесмен, а гостиничный бизнес – лишь часть его деловых интересов; что он уже пятнадцать лет не живет с матерью и обе бабушки относятся к этому с неодобрением.

– Они все ярые католики, понимаете. Это я могу признавать или не признавать религию, мое поколение уже свободно в этом вопросе.

– А ваш отец?

– Он никогда не говорит о религии. Он не любит излишнюю серьезность. А у вас есть приятель?

– Нет, если только это имеет к вам какое-либо отношение.

Хосе засмеялся. Он уже вернул себе прежнюю уверенность и не собирался опять ее терять, так что воздержался от комплимента типа „Как же такая красивая женщина, как вы, не имеет…" и т. д. и т. п.

„И хорошо, – думала теперь Фрэнсис, намазывая масло и джем на тоненький испанский круассан, – а то я действительно могла сорваться". Люди, похоже, никогда не стараются понять внутренний мир тех, кто одинок. К этому как-то привыкаешь, как привыкаешь к одиночеству и к тому, что ты никому особенно не нужен, так же как и к радостям и горестям того, что тебе ни о ком не приходится думать. Ты привыкаешь ко всему этому, но все же не можешь сдержаться, когда тебя об этом спрашивают. Такие вопросы заставляют задуматься об одиночестве еще и еще раз.

…Она откусила кусочек булочки. Барбара считала, что Фрэнсис никогда не сможет иметь полноценные отношения с мужчинами, ведь она была слабейшей из близнецов. Но Фрэнсис спокойно относилась к различным теориям своей матери и убедила себя в том, что не верит в них. И все же она действительно еще ни разу в своей жизни не была по-настоящему влюблена. Да, несколько раз она загоралась чувством, отчаянно, по-сумасшедшему, но, как только проходила первая горячка страсти, она сразу остывала ко всем своим мужчинам – и в постели, и вне ее – и уже не испытывала никакого удовлетворения. И всякий раз она разочарованно отходила от очередного своего объекта именно тогда, когда мужчина начинал задумываться, что есть нечто большее, чем просто секс или приятельство в отношениях с этой высокой девицей в неброской одежде, с ее смешным маленьким турбизнесом и до странности неуютной квартиркой. Но мужчина, как правило, запаздывал со своим интересом, не улавливая эмоциональный момент, и Фрэнсис уходила, возвращаясь к одиночеству, с грустью и ощущением неизбежности подобного конца. „Как странно, – подумала Фрэнсис, – ведь я знаю, что умею любить, мне нравится любить и быть любимой. Или я слишком плохо себя знаю и слишком увлекаюсь самоуничижением? Может, мать отчасти и права? Может, случилось так, что Лиззи из нас двоих получила всю чувственность, инстинкты любви и материнства, которые должны были быть поделены между нами поровну?"

Фрэнсис наконец покончила с булочкой и кофе и вытерла губы маленькой скользкой бумажной салфеткой. Она решила действовать так, как в любом другом городе за рубежом, где она бывала: начать с церкви или собора и затем расширять зону осмотра вокруг них. Она поднялась из-за столика и подошла к стойке, чтобы расплатиться. Официант, полуприкрыв глаза от сигаретного дыма, протирал стаканы. Он даже не посмотрел на Фрэнсис. Она положила на стойку ровно столько песет, сколько была должна, и сказала по-английски:

– Чаевых не будет, так как не было сервиса.

Фрэнсис вышла на холодный, пронизывающий воздух нового утра. Она вспомнила, что наступили святки, хотя не чувствовала этого, даже несмотря на зимний холод. Попав в эту глупую ситуацию по собственной ошибке, она вообще в тот день не ощущала что-либо особенное, кроме того, что была явно в чужой стране. Такие ощущения были ей, как ни странно, знакомы по ее прежним многочисленным поездкам. Фрэнсис подумала о Ленгуорте. В доме сейчас все кипит, кухня заставлена мисками с начинкой для индейки и завалена очистками от овощей, дети в спешке украшают дом к празднику. А в центре всего этого возвышается Уильям с трубкой в зубах, целиком поглощенный кроссвордом или одной из бесчисленных моделей Алистера. Уильям, остров спокойствия в бурном океане. Фрэнсис внезапно подумала, как хорошо было бы, если бы Уильям был сейчас здесь, рядом с ней, такой истинно английский на этих испанских улицах, слегка удивленный непривычностью окружающего его мира.

Она даже как будто слышала его мнение о соборе: „Необычное здание, совершенно необычное. Как ты думаешь, кто им восхищается?"

Фрэнсис не знала, нравится ей собор или нет, настолько своеобразным он казался на первый взгляд. Она остановилась у газетного ларька, верхние полки которого были сплошь заставлены порнографическими журналами, и купила себе путеводитель по собору – маленькую толстую книжицу, отпечатанную на плотной глянцевой бумаге. На обложке было написано: „Все, что вам нужно знать о Севильском соборе и монастыре Св. Изидоро дель Камио".

Фрэнсис поправила сумку на плече и взглянула еще раз на свою цель. Сейчас собор был обращен к ней западным фасадом, и она смотрела на него поверх ревущего транспортного потока. Здание было огромным и очень сложным по архитектурному решению и стилю. За ним виднелся – Фрэнсис не верила собственным глазам – минарет. Она раскрыла путеводитель.

„Этот собор имеет большое количество прекрасных дверей: Рыночные двери, Колокольные двери, Двери Святого Христофора, Двери всепрощения, Двери…"

Фрэнсис захлопнула путеводитель и сунула его в карман плаща. Может быть, как и в случае с некоторыми итальянскими соборами, внешне угрюмыми и даже уродливыми, этот будет полон настоящих сокровищ внутри? Севильский собор не был уродливым, но он подавлял – настолько он был обширным, величественным, настолько… вызывающим, что даже пугал ее. Но все же не имело никакого смысла стоять на противоположной стороне улицы и трястись от холода, чувствуя себя побежденной еще до начала знакомства с ним. Она вспомнила, как нечто похожее произошло с ней однажды у Пармского собора, когда, глядя на него снаружи, она думала: „Какой ужас, прямо какая-то фабрика" – и чуть было не променяла изучение его внутреннего убранства на кампари с содовой в ближайшем баре, но затем, ведомая своей тягой к культуре, все же неохотно вошла и была совершенно очарована. Там она увидела „Успение" Корреджо, с херувимами, разбрасывающими цветы. Однако, что касается Севильского собора, он не производил впечатления места, где стали бы разбрасывать цветы даже добродушные херувимы.

Фрэнсис давно уже уяснила для себя, что с автомобильными потоками на юге Европы надо смело вступать в борьбу первым. Северные нормы строгого повиновения сигналам светофора для автомобилистов к югу от Парижа перестают действовать. В такой ситуации единственный выход – смело заявить о своем присутствии в качестве пешехода на проезжей части, переходя улицу с полным достоинством и, в случае необходимости, вытянув вперед руку, чтобы остановить несущиеся на тебя, словно свора бешеных собак, автомобили. Итальянских регулировщиков уличного движения такое поведение пешехода ошарашивает, но, по мнению Фрэнсис, подобную реакцию у них вызывают любые действия участников дорожного движения. Видимо, это объясняется долгим стоянием в смешных будках, откуда они машут руками и бессильно свистят в свистки на стаи непослушных „фиатов". И сейчас ей предстоит выяснить, отличаются ли испанские полицейские от итальянских. Фрэнсис решительно подняла воротник плаща, вздернула подбородок и весьма решительно двинулась поперек Авениды де Конститусьон.

На другой стороне ее схватил за руку какой-то пожилой мужчина и стал что-то быстро и резко говорить на непонятном испанском. Он указал рукой на машины, на Фрэнсис, на группу дисциплинированных пешеходов, терпеливо ожидающих сигнала на углу Пласа дель Триунфо, затем возвел глаза к небу и перекрестился.

– Спасибо вам, – сказала Фрэнсис с улыбкой и высвободила свою руку. – Спасибо за заботу обо мне, но у меня все в порядке.

Мужчина погрозил ей пальцем. Нет, казалось, говорил он. Нет, не может все быть в порядке, если человек ведет себя так на улицах Севильи.

– В следующий раз я обязательно перейду улицу в положенном месте, вместе с другими, – пообещала ему Фрэнсис. – Счастливого вам Рождества!

Она двинулась дальше. Испанец что-то крикнул ей вдогонку. Фрэнсис обернулась, чтобы улыбнуться ему в ответ, но старик хмурился и смотрел на нее сердито. „Что за страна, что за город, что за люди!" – подумала Фрэнсис. Неудивительно, что англичане рвались на отдых в Италию, как будто остальная Европа просто не существует. Итальянцы могут и обругать, и состроить недовольное лицо, но никогда не станут читать вам нотации. „Ха, – рассудила Фрэнсис, открывая небольшую налитку в массивной двери собора, – зато чувство возмущения разогнало во мне кровь".

Внутри Севильский собор был еще больше, чем казался снаружи. Его объемы были просто пугающими. Вдаль, как бескрайние поля, простирался блестящий пол, где-то в небесах парили своды, поддерживаемые гигантскими колоннами. Все это было темным, грозным и священным. Фрэнсис прошла еще немного внутрь и остановилась. Она оказалась возле огромной и мрачной женской статуи, сделанной из позолоченного дерева. Фрэнсис внимательнее всмотрелась в царивший вокруг полумрак и увидела рядом еще три такие же статуи. Все четыре статуи, ступая мерной поступью по каменной плите, несли нечто похожее на дарохранительницу, держа ее на плечах с помощью шестов. Фрэнсис обошла скульптурную группу. Выражения лиц у статуй казались одновременно величественными и отвлеченными, их туники были украшены изображениями замков и геральдических символов. Фрэнсис достала из сумочки фонарик и направила его на каменную плиту. Оказалось, что она стояла у могилы Христофора Колумба. Бедный Христофор Колумб, выброшенный из пантеона истории навязчивой потребностью современности найти хотя бы какую-то червоточину в великих людях, которыми восхищались прошлые поколения. Бедный Христофор Колумб теперь уже не великий путешественник, а всего лишь жадный пират. Фрэнсис положила руку на ногу ближайшей к ней бесстрастной статуи. Может, Колумб и был низвергнут с пьедестала героя, но у него хотя бы есть своя могила, что не так уж плохо.

Фрэнсис прошла от усыпальницы Колумба внутрь собора. Тысячи свечей горели в сотнях напольных подсвечников, к темным сводам устремлялись решетчатые окна, мимо Фрэнсис проплывали лики святых, вырезанные на дереве или написанные кистью с опущенными в смятении или поднятыми в страдании глазами. Наконец она добралась до чего-то вроде центрального зала, где черные ажурные решетки окружали место для хора и где имелись позолоченные металлические ворота, похожие на ворота укрепленного замка.

„Господи, – подумала Фрэнсис, – какой же яростью это наполнено, какими жестокими кажутся испанцы…"

Она обернулась. Позади нее открылось что-то удивительное, что-то мерцающее, как золотая стена, или, скорее, скала из золота, взмывающая ввысь, подобно искрящемуся фонтану среди мрачных каменных стен. Золотая стена была обнесена решеткой. Схватившись за прутья, Фрэнсис неотрывно смотрела на стену. Та была покрыта множеством барельефов, изображавших различные фигуры и сцены, панелями, столбиками и нависавшими пологами, а вверху, на огромном расстоянии от Фрэнсис и алтаря, казавшегося с высоты, наверное, карликовым, на кресте бессильно повис позолоченный Христос, похожий на огромную золотую подбитую птицу.

Фрэнсис никак не могла оторвать взгляд от всего этого. Никогда раньше она не видела ничего подобного, ни в одном из своих путешествий. Такого, что было бы столь христианским и в то же время столь незнакомым. Она наконец отпустила решетку, медленно села на деревянную скамью, стоявшую рядом, и вынула из кармана путеводитель.

„Большая стена главного святилища была спроектирована фламандским мастером Данкартом и создана в период с 1482 по 1526 год".

Значит, стена уже стояла здесь, когда произошло нашествие Армады. Когда маленькие испанские суда вошли в Ла-Манш, а обороняющиеся англичане жгли на прибрежных скалах сигнальные костры, эта золотая стена, символ могущества и мощи Испании, существовала здесь, в Севилье. „Не так уж часто, – подумала Фрэнсис, вновь поднимая взгляд вверх, – можно так явно ощутить пульс истории, почувствовать, что течение времени – это сразу все и… ничто!" Она иногда ощущала это в Англии и только изредка – в Италии, хотя и любила эту страну. Но было в высшей степени странно испытать это настолько остро в таком почти враждебном ей здании, наполненном темнотой и ужасной, вызывающей мощью, в городе, который до сих пор казался Фрэнсис абсолютно чуждым ее природе.

Она поднялась со скамьи и медленно направилась в сторону южной части собора. Вероятно, в связи со святками народу было немного, и свет зимнего солнца падал сквозь высокие окна длинными пыльными лучами, образуя на полу пустые освещенные квадраты и треугольники. Казалось, что все это существует вне времени и никак не связано с тем газетным киоском, ругавшимся стариком, официантами в баре и машинами на улице, шум от которых доносился сейчас сквозь стены подобно далекому рокоту моря. Фрэнсис прислонилась к колонне, ощущая затылком ее мощь, и казалось, если она закроет глаза, даже полуприкроет их и взглянет сквозь веки вверх, на это сплетение лучей и теней, поблескивающего мрамора и громоздящегося камня, обширных позолоченных поверхностей и безжизненных озер тьмы, то на секунду – буквально на секунду – она сможет увидеть процессию пятнадцатого века, в бархате и шелках, ведомую священниками с позолоченными крестами, с великой католической королевской четой, Фердинандом и Изабеллой, шествующей по мраморному собору для того, чтобы благословить Христофора Колумба на открытие Западного мира и доставку его сокровищ на родину, в Испанию.

Фрэнсис открыла глаза. Кто-то громко свистел в свисток, отвратительно громко, разрушая все настроение, а церковные служители подгоняли посетителей к выходу. Наступило время первой дневной мессы. Собор, переживший мавров и христиан, готовился к важнейшему католическому обряду. Фрэнсис выпрямилась, любовно дотронулась до своей колонны, прощаясь с ней, и вышла вслед за толпой из прошлого в настоящее.

Остаток утра прошел неудачно. Впечатление от посещения собора обволакивало Фрэнсис, как сладкие грезы. Поэтому ее раздражала необходимость заглядывать в план города, покупать кофе, поглощать факты о том, что Севилья является четвертым по числу жителей городом Испании, что она была на стороне республиканцев в гражданской войне, но затем была захвачена националистами, что это был любимый город Педро Жестокого (взошедшего на трон в 1350 году) и что сейчас город страдает от резкого роста хулиганства. Эти факты, похоже, не имели никакого отношения к духу города, тому духу Испании и Севильи, который Фрэнсис ощутила столь остро и неожиданно в соборе. Теперь же ей казалось, что она просто попала в современный иностранный город как раз тогда, когда все внутри нее звало вернуться в знакомое родное место.

Фрэнсис все ходила и ходила по улицам. Она видела реку и мост, по которому проезжала вчера вечером, видела великолепные сады и дома с фасадами в стиле барокко. Она видела жилые и торговые кварталы с магазинами, одни из которых торговали электротоварами, бакалеей и пластмассовыми ведрами, а другие – одеждой из кожи, сувенирными кастаньетами и керамическими фигурками святых, сентиментальными или мрачными. Она проходила мимо церквей, гаражей и высоких белых стен, невесть что скрывавших за собой, шла мимо обтрепанных продавцов газет и бесконечных рядов магазинчиков нижнего белья и вдруг наткнулась на симпатичный дом, на балконе первого этажа которого стояли пять застывших в нелепых позах скелетов в элегантных фраках и шляпах. Она шла мимо людей, толп спешащих людей, демонстрировавших замечательную европейскую привычку оставлять все приготовления к Рождеству на самый последний момент вместо протестантского обычая изматывать себя трехмесячным предрождественским бдением. Все они что-нибудь несли: продукты, цветы, коробки с тортами и шоколадом, бутылки вина, елки, сетки с орехами или целые охапки подарков, обернутых в цветастую бумагу и перевязанных подарочной лентой. Похоже, только у Фрэнсис не было ничего, кроме сумки через плечо и путеводителя.

В половине двенадцатого Фрэнсис обошла собор с северной стороны, еще раз взглянув на него с уважением и благодарностью, и направилась в отель „Торо" через Баррио де Санта-Крус. Это был старый еврейский квартал, состоявший из лабиринта улочек, извивавшихся между белыми стенами. Окна стоявших за ними домов были повернуты вовнутрь. Сейчас здесь тоже царила суета, слышались оживленные разговоры. Мимо нее прошел Мужчина с огромным деревянным розоволиким ангелом в руках, и другой – с нанизанным на плечо сиденьем для унитаза. Это вовсе не было похоже на Рождество, да и может ли северянин, находясь на юге континента, почувствовать приближение Рождества? Хотя это же, наверно, справедливо и для южан. Но Фрэнсис вдруг ощутила атмосферу праздника. Она толкнула стеклянные двери, ведущие в вестибюль отеля „Торо", во вполне приличном настроении. Было пять минут первого.

Хосе Гомеса Морено в холле не было. Он вообще еще не приходил. И по телефону ничего для нее не передал. Фрэнсис подошла к телефонному аппарату, установленному в подобии средневековой караульной будки, по обе стороны которой располагались два манекена в латах. Она позвонила в „Посада де лос Наранхос" и попросила Хосе.

Неуверенный голос на ломаном английском сказал, что Хосе Гомес Морено подойти к телефону не может.

– Что значит не может? Он в гостинице?

– Да, он в гостинице… на встрече…

– С кем? – закричала Фрэнсис.

– Частная встреча, по гостиничному бизнесу.

– Вы можете передать кое-что сеньору Гомесу Морено?

– Если вы хотите…

– Да, хочу. Передайте ему, что мисс Шор больше не желает поддерживать с ним никаких контактов.

–?Que?[9]

– Скажите ему… – Фрэнсис начала фразу, но запнулась. Она набрала в легкие воздуха. – Скажите ему, чтобы он катился куда подальше! – выпалила она и, прежде чем голос на другом конце линии успел опять произнести свое „?Que?", бросила трубку.

Она вернулась к стойке портье. Девушка с вишневыми губами отрывала длинные полосы от ленты телекса.

– Сегодня есть прямые рейсы из Севильи в Лондон?

– Я узнаю.

– Вы что, не знаете?

– Я узнаю, – резко повторила девушка. Фрэнсис отвернулась от нее и начала вышагивать по зеленому полу. Необходимость уехать отсюда стала вдруг такой острой, что она не смогла бы спокойно сидеть, даже если бы ей за это заплатили. Она прекрасно знала, что произошло в „Посада де лос Наранхос". Хосе Гомес Морено попросил кого-то из группы, прибывшей из Овьедо, переехать в „Торо", а он или она наотрез отказались. „И правильно, – подумала Фрэнсис, – я бы на их месте поступила точно так же". И теперь Хосе метался из угла в угол, ломая себе руки, не решаясь показаться здесь и посмотреть Фрэнсис в глаза.

– Мадам! – позвала ее девушка-портье. Фрэнсис вернулась к стойке.

– Сегодня прямых рейсов нет. Вам придется лететь до Мадрида и там пересесть на лондонский рейс. Но все рейсы переполнены, так что вы можете только встать на лист ожидания.

Фрэнсис посмотрела на нее. В нынешнем расположении духа она уже не видела ничего красивого в белой коже и черных глазах девушки.

– Пожалуйста, закажите мне такси. Я хочу, чтобы оно было здесь через десять минут.

Девица безжалостно ответила:

– Для этого потребуется не менее пятнадцати—двадцати минут.

– Ладно, заказывайте побыстрее.

Табло над дверями лифта говорило о том, что сейчас он находился на верхнем этаже. Фрэнсис нажала на кнопку вызова. Никакой реакции. Она развернулась и бросилась вверх по лестнице. Ей предстояло преодолеть три пролета зеленой мраморной лестницы с черными дубовыми перилами и лестничными площадками, каждая из которых была украшена манекеном танцовщицы с висящей над ним парой бычьих рогов. Фрэнсис задыхаясь добралась до своей двери и распахнула ее. Горничная оставила номер безупречно чистым, но темным, и потому он выглядел еще более уродливым. Она прочно закрыла все окна и ставни, как будто пытаясь предотвратить попадание в комнату хотя бы луча света.

Зазвонил телефон.

– Да? – рявкнула в трубку Фрэнсис.

– Мисс Шор?

– Да…

– Мисс Шор, меня зовут Гомес Морено…

– Идите вы, – прорычала Фрэнсис.

Она швырнула трубку и понеслась в ванную, чтобы забрать свою сумочку с туалетными принадлежностями. Телефон зазвонил опять. Она стремглав бросилась через всю комнату, схватила трубку и прокричала:

– Послушайте, я больше никогда не хочу иметь с вами дело. Ясно?

Девушка-портье сказала:

– Мадам, такси здесь. По срочному вызову. Фрэнсис осеклась.

– Спасибо. Я спускаюсь.

Фрэнсис побросала в чемодан вещи: ночную рубашку, свитеры, выходное платье, туфли, расческу, белье, книги, фен, сумочку с туалетными принадлежностями. Теперь ей надо выбраться из Севильи не просто как можно быстрее, а пока Гомес Морено не застал ее. Ведь это звонил отец, с более глубоким голосом, более приличным английским. Хосе говорил, что его отец учил английский в Лондонской школе экономики в шестидесятых годах и затем настоял на том, чтобы его дети тоже учили английский. „Понимаете, для общей Европы. Всем нам в Европе нужно быть братьями и сестрами".

Фрэнсис захлопнула чемодан, подняв его, закинула на плечо сумку. Что за дурацкое представление, пустая трата времени, глупая, изматывающая затея! И все по ее собственной вине, из-за обыкновенного каприза.

– Вот что я тебе скажу, – обратилась она к номеру 309. – Я больше уж точно никогда не увижу ни тебя, ни Севильи, ни Испании.

Громко захлопнув за собой дверь, она вышла в коридор.

Внизу водитель такси лениво заигрывал с регистраторшей. Она не обращала на него внимания, будучи поглощенной выписыванием счета для Фрэнсис. Девушка медленно нажимала на кнопки калькулятора темным пальчиком с красным наманикюренным ногтем.

– По моему счету платит сеньор Гомес Морено…

– У меня нет подобных инструкций…

Водитель такси посмотрел на Фрэнсис без особого интереса: слишком мало косметики, нет бросающихся в глаза округлостей, совсем мало драгоценностей. Он подался вперед, чтобы шепнуть что-то девице. Та чуть заметно улыбнулась калькулятору.

– Я не стану подписывать этот счет, – сказала ей Фрэнсис, – я по нему не плачу!

Девица не обратила на ее слова ни малейшего внимания.

– Когда ближайший рейс в Мадрид? Таксист, повернувшись к ней, изрек:

– Два часа. Не торопиться.

– Я хочу выбраться отсюда.

В этот момент стеклянные двери распахнулись, и в холл почти вбежал солидный мужчина средних лет. Девица-регистраторша прекратила свои манипуляции с калькулятором и улыбнулась ему широкой обворожительной улыбкой, полной белых зубов.

– Мисс Шор? Фрэнсис подалась назад.

– Мисс Шор, я – Луис Гомес Морено. Я не знаю, как извиниться перед вами, я просто убит.

У него было четко очерченное открытое лицо. Не то вытянутое и угрюмое испанское лицо, множество которых Фрэнсис встретила на улицах и в церквах Севильи этим утром, а более умное, более готовое к общению.

– Боюсь, что уже слишком поздно, – ответила она. – Я попусту потратила здесь время. Мне было холодно, неудобно и одиноко. Все, чего я сейчас хочу, это вернуться домой.

– Конечно, я понимаю, – проговорил Луис Гомес Морено. Он повернул голову к девушке и сквозь зубы что-то быстро приказал ей. Она взяла счет, который готовила, и стала аккуратно разрывать его на части. Затем он что-то протараторил водителю такси.

– Не отпускайте его, – сказала Фрэнсис. – Он отвезет меня в аэропорт.

– Могу я это сделать?

– Нет, у меня больше нет сил на Гомесов Морено. Он без всякой обиды улыбнулся. Он улыбался так, будто она удачно пошутила.

– Мне нравится ваше настроение.

Фрэнсис ничего не ответила, обернулась к таксисту и указала на чемодан.

– Пожалуйста, отнесите это в машину. Луис Гомес Морено спросил:

– Неужели нет ничего такого, что я мог бы сказать или сделать, чтобы заставить вас остаться? Я узнал об этом ужасном недоразумении только полчаса назад. Теперь я хочу, чтобы вы попытались забыть последние двадцать четыре часа и позволили мне всеми средствами помочь вам заняться делом, ради которого вы приехали.

Фрэнсис фыркнула.

– У вас стальные нервы…

– У меня также есть сердце и совесть. Мне действительно весьма неудобно, что так случилось. У вас будет люкс в гостинице „Альфонсо XIII"…

– Я не хочу номера в „Альфонсо XIII". Я не хочу больше иметь дело с вами, вашим сыном и вашими гостиницами. Я больше никогда не хочу видеть Испанию.

– Даже так?

– Никогда, – повторила Фрэнсис.

– Жаль, а ведь столько можно увидеть того, что не знает никто, кроме испанцев.

Она взглянула на него. Его лицо было полно тепла, надежды и юмора. Он протянул ей руки.

– Пожалуйста, мисс Шор, дайте Испании – и мне тоже – последний шанс!