Глава седьмая. Среди дождя

 

Дождь хлестал тугими холодными струями, сбивая с ног, смывая ужас происходящего. Если бы не ливень, Ворожцов, наверное, не двинулся бы с места, а так и стоял бы, пока его не пристрелили там же, где Наташку…

Он сглотнул, давя то чувство, что ворочалось в груди и рвалось наружу. Если бы оно вырвалось, то с криком, а кричать сейчас было незачем. Несмотря на то, что вокруг снова никого не было.

Ворожцов не смог бы объяснить, откуда он это знает или как чувствует, но в какой-то момент он совершенно точно понял: они убежали. Сначала прекратили стрелять. Потом отстали шлепки тяжелых армейских ботинок, растаял запах пороховой гари, отдалилось злое хриплое дыхание, что чувствовал затылком. Чувствовал ли? Или додумал его себе?

Мысли путались. Чувства перемешались. Он не понимал, хочет ли бежать без оглядки, или спрятаться, забиться в угол и выплакаться от отчаяния. А может, развернуться и пойти убивать тех, кто…

Ворожцов снова увидел выскользнувшую из его хватки Наташку. Вот они бегут вместе, а вот уже он один. А она уже не жива. Она летит куда-то, по самостоятельной траектории. И траектории их больше не пересекутся. Никогда. Потому что он живет дальше, а она…

Пальцы рефлекторно стиснули воздух. Перед внутренним взором неожиданно возник Павел. Это было вроде бы недавно, но теперь казалось, что прошла уже бездна времени…

 

…Павел стоит в дверях. Грязный, ободранный. Щеки впалые, небритые. Под глазами темные круги. В лице появилось что-то острое, птичье. И рюкзак истощал вместе с ним. Волосы перемазаны серым. Пыль, что ли?

Брат выглядит так, словно с момента его отъезда прошло десять лет. Но прошло всего полторы недели.

Ворожцов отходит в сторону. Неловко улыбается. Такого брата он видит впервые в жизни. Понимания, как сейчас себя правильно повести, нет. И он отступает. Павел продолжает стоять на пороге.

— Родители дома? — спрашивает он наконец.

— Нет, — мотает головой Ворожцов. Отвечать на вопросы сейчас проще, чем задавать их. — Папа на работе, мама к тете Любе пошла.

Павел, кажется, испытывает облегчение, входит в коридор. В чем же он так перепачкал волосы?

С тихим шелестом падает на пол пустой рюкзак. Павел тоже выглядит опустошенным. С таким же тихим шелестом он шлепает в ванну, закрывается. Тихо шелестит вода.

Ворожцов запирает входную дверь. Идет на кухню. Брат явно устал, надо его покормить, а мама только утром сварила куриный суп.

Проходя мимо ванной комнаты, Ворожцов останавливается и прислушивается. В плеске воды ему слышится другой звук. Сначала возникает ощущение, что померещилось, но нет.

Первый и последний раз в жизни Ворожцов слышит, как старший брат плачет. Он уверен, хоть и не сталкивался с этим никогда. И от этой уверенности становится не по себе.

Кухня. Плита. Кастрюля. Желтые блямбы застывшего жира на поверхности супа. Он черпает из кастрюли и льет в тарелку. Половник, два, три. В отличие от младшего Павел любит вареную курицу и то, что на ней варится мамиными стараниями. Ворожцову вареные куры не нравятся с детства, но он молчит.

Стыдно капризничать из-за еды. В пять лет еще куда ни шло, а в пятнадцать — стыдно.

Он отправляет Пашкин суп греться.

Затихает вода.

Щелкает замок.

Шелестят шаги.

Шелестят, как осень павшими листьями.

Павел входит в кухню. Взгляд застывший. Волосы мокрые. Пыли на них уже точно нет, не может быть. Но они почему-то все равно пепельного цвета. И до Ворожцова доходит: Павел поседел. Только седина не благородная, серебристая, как случается у некоторых счастливчиков, а грязно-пепельная.

Пищит микроволновка, оповещая о готовности куриного супа. Теплый, можно есть. Не горячий, а сильно теплый, чтоб не обжечься. Именно так любит Павел.

Ворожцов только что готов был подать старшему обед, но вместо этого застывает столбом, не в силах пошевелиться.

— Что случилось? — спрашивает он.

Павел глядит исподлобья. Взгляд его становится злым, темнеет.

— Ничего, — говорит Павел мертвым голосом. — Просто я… держал смерть за руку…

 

…Тогда Ворожцов ничего не понял. Хотя после разговоров, рассказов, объяснений все вроде бы было ясно. Ничего подобного! Сейчас он знал, что ничего не понял. Ни тогда с братом, ни после с Сергуней. Потому что осмысление пришло только теперь. Проняло по-настоящему. До мозгов, до сердца, до печенки!

Они все еще шли. Правда, не бежали уже. И молчали. И дождь хлестал все так же. Впереди сквозь мутную пелену проступило могучее раздвоенное дерево. Само ли оно так разрослось, или кто-то рубанул по еще молодому? А может, когда-то очень давно в него шарахнула молния?

На высоте в полтора метра ствол двоился и расходился в стороны, будто рогатка. В развилку был всажен одной ногой массивный, в несколько метров, жестяной щит. Обратный край щита подпирали заботливо подставленные бревна. Кто и зачем устроил здесь этот тент? Быть может, кто-то и раньше прятался тут от дождя?

Ворожцов наткнулся на взгляд Тимура. Тот почти добрался до импровизированной беседки, притормозил, оглянулся, щурясь под хлещущим в лицо дождем.

— Что там твоя шарманка поет?

Ворожцов сперва даже не понял, о чем речь. Вспомнил про ПДА, затем вспомнил, как выключал его по приказу того же Тимура. Суетливо полез в карман. Припомнил про дождь, задержал руку.

Все было не так. Все выходило комкано, мято, бездумно.

Тимур не стал дожидаться, нырнул под жестяной навес. Втащил за собой Лесю. Туда же юркнул Мазила, скрючившись, чтобы не вписаться лбом в край щита. Ворожцов забрался под щит последним. Было тесно, да и от дождя навес этот спасал не очень. Капли молотили сверху по щиту, выбивая противную металлическую дробь, захлестывали сбоку, норовя достать укрывшихся от грозы. И доставали.

Ворожцов включил наладонник, смахнул с экрана влагу, подождал загрузки. Пока ПДА включался, на экран снова набрызгало.

— Чисто, — тихо ответил он Тимуру. — Отстали.

Тимур отпустил Лесю, бросил возле ствола рюкзак, сел устало сверху.

Девчонка затравленно поглядела по сторонам. Спросила испуганно:

— А Наташа где?

Ворожцов с ужасом подумал, что Леся повредилась умом. Так же, как вчера Казарезова. Внутри похолодело, по спине пробежал озноб. Леся повела из стороны в сторону ищущим взглядом, остановилась на Ворожцове.

Тот не выдержал, отвел глаза. Нет, Леся не тронулась. Все было намного лучше и в то же время намного хуже. Она попросту не успела увидеть произошедшего. Тимур успел, а она нет.

— Где Наташа? — повторила Леся требовательно.

— Ее нет, — прошлепал одними губами Ворожцов.

Голос пропал. Связки просто отказались работать.

Слов его невозможно было услышать, но Леся поняла.

— Как нет? — Она попыталась поймать взгляд Ворожцова, но тот снова отвел глаза. — Как это нет? Она же с тобой была все время.

Она все пыталась поймать его ускользающий взгляд, и он понял, что больше уже не может прятаться. Поглядел на нее прямо, открыто, с убийственной честностью. Леся отпрянула. Пробормотала уже не так уверенно:

— Как же ты мог…

Ворожцов снова открыл рот, но слова застряли в глотке.

— Он… — начал было Тимур, но Леся уже дернулась обратно. Назад, под дождь, за Наташкой.

Ворожцов наблюдал за всем этим отрешенно. Понимал, что надо реагировать, знал, как именно стоит реагировать, но при этом почему-то стоял чурбан чурбаном. Сил делать что-то, говорить что-то, объяснять, доказывать не было.

Леся наверняка вырвалась бы обратно, если б не среагировал Тимур. Он подскочил с рюкзака, схватил девчонку за руку. Стиснул крепко запястье, так что она едва не вскрикнула, и резко, очень резко дернул обратно, садясь на рюкзак.

Притянуть Лесю к себе у него не вышло, девчонка осталась стоять на ногах. Но остановилась, посмотрела странно. Еще не понимая, но, кажется, уже догадываясь.

— Сядь, — потребовал Тимур, схватил ее за вторую руку и притянул, заставляя опуститься перед ним на корточки.

Леся неохотно подчинилась. Тимур взял ее кисти, мягко сжал в своих ладонях и посмотрел в глаза.

— Ее нет, — голос Тимура прозвучал неожиданно твердо и при этом с каким-то ласковым пониманием. — Ее больше нет. Совсем.

Глаза Леси наполнились ужасом. На шее проступили крупные мурашки. Она забилась, заметалась, пытаясь высвободить руки, но Тимур не ослабил хватку, и Леся оставила попытки.

— Она что же… Эти ее…

— Ее больше нет, — повторил Тимур, слова давались ему с таким напряжением, что Ворожцов понял: парень на пределе и вот-вот сорвется.

Все они на пределе или уже сорвались.

— Ее больше нет и никогда не будет, — как заведенный повторил Тимур, сжимая пальцы.

Леся сморщилась от боли. Ворожцов хотел уже вмешаться, но не успел. Тимур сам опомнился, ослабил хватку.

И все стихло. Только продолжал барабанить по жестяному щиту ливень.

Стоял, пригнув голову, Мазила. В этот момент он напоминал худосочного атланта, подпирающего жестяной небесный свод. Сидел на рюкзаке, прислонившись к стволу дерева, Тимур. Держал за руки Лесю. Та сидела на корточках, с ужасом глядя в никуда. И стучал, стучал, стучал бесконечный дождь.

— Они ее убили? — спросила Леся.

Она сказала это тихо, но слова прогремели набатом.

— Я тоже одного вальнул, — некстати поведал мелкий. — Прямо в голову…

— Молчи, дурак, — выдавил Ворожцов, пытаясь хоть как-то совладать с непослушным голосом.

Мелкий собрался что-то ответить, но не успел.

— Если б ты не пальнул, — сквозь зубы прошипел Тимур, — они бы по нам стрелять не начали. Так что заткнись, неуловимый мститель.

Мазила надулся, сбросил рюкзак и сел спиной к остальным. Принялся смотреть на дождь, стекающие с края щита струи воды. Обидчивый какой. Ну и пусть себе дуется. Дурак сопливый. Для него все здесь — игра в сталкеров. Романтика. Зона, аномалии, артефакты. А романтики нет. Здесь страшно и опасно. И не потому даже, что могут убить, а потому что никогда не известно, как это произойдет. Пугающая игрушка на батарейках, работающая без батареек, может оказаться абсолютно безопасной, а мирно растущий куст, к которому идешь по нужде, — последним воспоминанием.

А мелкий все романтизирует. Вальнул он. И ведь даже не задумался, что это его сталкеры, которые, по слухам, все сплошь герои и джентльмены удачи, в реальности просто стали по ним палить и застрелили Наташу.

Ворожцов поежился.

Мокро, холодно. Надо бы просушить вещи. Хоть как-то.

— Нужно вернуться, — совершенно серьезно сказала притихшая было Леся. — Вернуться, найти Наташу и похоронить.

— Нет, — жестко отрубил Тимур. — Ты не поняла? Ее больше нет. Вообще. Всё. А что действительно нужно, так это набрать дров, развести костер и просушить вещи.

Голос Тимура звенел, как перетянутая струна. Только б не сорвался, подумал Ворожцов.

— Еще скажи сухих дров набрать, — сердито буркнул Мазила.

Ворожцов не стал ничего говорить. Не о чем тут говорить. Тимур прав. Он уронил рюкзак, выудил топорик и вышел под дождь.

— Куда один? — позвал недовольно Тимур.

Ворожцов не ответил. Меньше всего на свете сейчас хотелось говорить.

Не так все должно было сложиться. Не так. Не должен был погибнуть Сергуня. Не должны были убить Наташу. Мазила не должен был вести себя так, будто играет в компьютерную игру и у него в запасе десяток жизней. А Тимур с Лесей, да и он сам должны были давно понять, что все здесь — это не выдумка, не их представление о мире Зоны. Все это реально и живет по своим законам.

Только они ведь не поняли. Никто не понял. Ворожцов и сам не понимал до последнего, хотя казалось, что уж ему-то все предельно ясно. Может быть, даже сейчас он так ничего и не осмыслил, но он… держал смерть за руку.

Путь преграждал завал поросших мхом стволов. Лес грязный. Да и кто здесь станет его чистить. В таком месте не то что лесник, леший жить не станет.

Ворожцов ткнул топором один из тех стволов, что казались посвежее. Осыпалась труха. Гнилушка.

Он потыкал соседние бревна, перелез через завал и свернул в сторону.

Теперь он начинал понимать брата. Они оба держали смерть за руку. Только Павел и теперь сомневался в ценности средств. А Ворожцов подверг крепкому сомнению ценность цели. Едва ли не впервые он готов был спорить с братом. Но брата не было. А из тех, кто шел рядом, спорить было не с кем и незачем. Толку? Наташу ведь это не вернет…

 

— …не спорьте с ним, — мрачно просит Ворожцов.

Они сидят у них на кухне. Четверо. Он, Павел и Тимур с Сергуней. Эти двое зашли в гости и наткнулись на Павла. Прежде чем Ворожцов успел что-то сообразить, старший брат затащил одноклассников в квартиру, усадил на угловой диванчик и начал рассказывать. Долго и нудно.

Павел никогда не рвался общаться с однокашниками младшего, но сейчас он не трезв. После того, как вернулся оттуда один, с пустыми руками и пепельной головой, старший Ворожцов часто бывает нетрезв даже днем.

На столе — ополовиненный пузырь, дощечка с кое-как нашинкованной колбаской и перьями зеленого лука. Чуть в сторонке — трехлитровая банка с мутным рассолом, в котором плавают огурчики. Мама солила впрок и все сокрушалась, что никто не ест. Впрочем, Павел и теперь не ест, он закусывает.

Ворожцов входит в кухню, когда вытуривать одноклассников уже поздно. Сергуня сидит с хитрой рожей, Тимур смотрит пока просто с любопытством. Павел берет бутылку, плещет себе в стопку. Движения его уже не тверды, водка проливается.

Павел отводит в сторону руку, смотрит на Тимура с Сергуней и приглашающе вскидывает бровь.

— У? — покачивает он бутылкой.

Если бы видела мама, она бы устроила ему такой нагоняй за попытку споить малолеток. Мама к алкоголю относится очень строго. Все, кто пьет больше нее, — пьяницы. А сама она приобщается к спиртному только по праздникам и в самых незначительных количествах. Павел сейчас для нее просто спивается. Ворожцову тоже кажется, что старший брат близок к тому состоянию, когда не человек контролирует поглощаемый алкоголь, а наоборот.

— Я пиво пью, — поднимает в ответ початую жестянку Сергуня.

Павел смотрит на Тимура. Тот качает головой.

— Спасибо, я лучше чаю.

Ворожцов проходит через кухню, включает чайник. Павел снова бубнит какой-то научный вздор, понятный только ему. Сергуня втихаря посмеивается над ним.

Скорей бы уже закипел чайник. Или пришла мама. Или началось землетрясение. Хоть бы что-то произошло, чтобы это остановить. Чем продолжится все это действо, Ворожцов знает. Это уже не первый раз. И пытаться увести приятелей от брата бесполезно. Только с пьяным Павлом поругается, и все. Это тоже уже проходили.

Павел говорит много и непонятно. Прыгает с мысли на мысль, перескакивает с одного на другое. Его история теряет всякий смысл, даже если он в ней когда-то и был. Хотя Ворожцов понимает брата. Просто он знает, о чем речь. Со стороны же Павел похож на сумасшедшего.

Он прекращает бредить, залпом опрокидывает стопку. Но она под край, рука трясется, и водка течет по губам, капает с подбородка. Жалкое зрелище.

Тимур смеется одними глазами. Сергуня прячет улыбку за пивной банкой.

Павел ставит стопку, тычет вилкой в банку с огурцами. Раз, другой — мимо. Наконец он вынимает соленость, откусывает и начинает судорожно жевать.

Хруст огурца перемыкает что-то в голове у Павла. Он зажимается, съеживается, чуть ли не уменьшаясь в размерах. Что хрустит сейчас в его памяти?

Взгляд брата становится пустым, словно Павел разглядывает что-то внутри себя. И это что-то пугает его, постепенно доводя до панического ужаса. И вот уже сквозь пустоту из глубины глаз проступает животный страх.

Павел замыкается. Чайник шумит. Ворожцов напрягается, он знает, что сейчас будет.

— Паш, — с наигранной серьезностью подливает масла в огонь Сергуня, — а чем дело-то кончилось?

Павел вздрагивает. Глаза его становятся безумными, лицо кривится. Выстреливает кнопкой вскипевший наконец чайник.

Старший Ворожцов подскакивает с места и орет, не помня себя, как настоящий сумасшедший:

— Она разряди-и-илась! Эта хреновина разрядилась в обратную сторону.

Сергуня поспешно прикладывается к банке с пивом. Тимур отворачивается. Павла трясет. Он уже не на кухне, он где-то там, в своих воспоминаниях. Что за жуть там случилась? Что за смерть он держал там за руку? Ворожцов знает историю в общих чертах, но всего брат не рассказывает.

Ворожцов с чаем и пакетом пряников выпроваживает одноклассников из кухни. Те не сопротивляются. Концерт окончен, больше смотреть не на что. Павел тоже не останавливает брата. Он и сам словно разрядился. Сидит над пустой стопкой и смотрит стеклянным взглядом в одну точку. Он уже не в дебрях памяти, но еще не на кухне. Где он? Его в этот момент будто вовсе не существует.

Все кончено.

— Доигрались? — шипит сердито Ворожцов.

— Мы-то чего, — делает невинную рожу Сергуня. — Это все твой брательник. Ворожа, а ты тоже такой дурной, когда бухой?

— Подождите в комнате, я сейчас приду, — отрубает Ворожцов.

Он выпихивает Тимура с Сергуней и закрывает дверь. Подходит к Павлу. Лечить истерики он не любит и не умеет. Никогда не умел.

— Паш, успокойся, — просит он, чувствуя, что говорит не то и не так. В этих дежурных словах возникает какая-то фальшь. От ощущения ее Ворожцов злится. На себя, на однокашников, на брата.

Павел сидит так, будто его выключили. Ворожцов осторожно берет пустую стопку из-под носа брата. Тот мгновенно оживает. Вернее, оживает рука Павла. Пальцы вцепляются в запястье Ворожцова.

— Поставь.

— Тебе хватит.

— Поставь и иди.

— Поешь хотя бы, — просит Ворожцов.

Где мама? Ее брат хоть как-то слушается.

— Не хочу. Ничего не хочу, — мотает головой Павел и наливает себе еще стопку.

— Зачем ты с ними споришь? — пытается перевести тему Ворожцов, только бы брат поставил водку и забыл о ней хоть на время.

— Я не спорю. Было бы с кем. Спорить не с кем и незачем. Я объясниться пытаюсь.

Павел опрокидывает в себя прозрачное сорокаградусное, давится, морщится, зажевывает луком. Он жалок и мерзок. В душе у Ворожцова возникает брезгливый осадок.

— С ними? Они же на тебя как на…

— Не с ними, — перебивает Павел. — С самим собой.

Язык у брата заплетается. Он подпирает рукой тяжелеющую голову. Взгляд снова пытается нырнуть в глубины памяти, но застревает где-то посередине между прошлым и настоящим. Павел тупо таращится перед собой. Сейчас он напоминает не буйного психа, а тихого умалишенного после лоботомии.

Ворожцов забирает стопку, вместе с ней и бутылку. Выходит и прикрывает за собой дверь. Ему жутко. Жутко и любопытно одновременно. Давно. С тех пор, как вернулся Павел. С тех самых пор, как он впервые рассказал, что произошло там, в Зоне…

 

…Ворожцов перекинул через завал пару чурок, перевалился следом и, подобрав более-менее подходящие для костра деревяшки, поплелся обратно.

Сколько он ходил за дровами? Счет времени потерялся. Да и не важно это. Ничего сейчас не важно. Надо было, как говорил брат, объясниться с самим собой.

Павел до последнего был уверен, что жертвы ради науки — это нормально. И пара оставшихся в Зоне стариков — это не трагедия. И если бы эксперимент дал положительный результат, то на пару трупов вообще никто не обратил бы внимания. Но… «Эта хреновина разрядилась в обратную сторону». Кажется, отрицательный результат убивал брата больше, чем смерть научного руководителя и буча, которую подняли на кафедре. И пил Павел лишь потому, что цель не была достигнута. Средства достижения его не волновали.

У Ворожцова все было иначе. Цель была близка. И в том, что для него все будет так, как надо, сомнений не было. Сомнения были в другом. Стоило ли идти к этой цели ценой жизни Сергуни и Наташки?

Впереди за деревьями мелькнула спина. Он замер испуганно. Первые мысли были страшными и хаотичными. Только потом сообразил, что ничего страшного нет. Спина знакомая. Мазилы спина. Только вот чего это он под дождем мокнет?

Ворожцов выдохнул с облегчением и вышел из-за деревьев.

Они стояли под дождем все трое. Чуть поодаль от какого-никакого укрытия. Пусть под щит и захлестывало, но от прямого попадания дождя он все же защищал. Так чего ж они вылезли?

Ливень прошел. Теперь противно моросило. И все же под этой моросью стоять было значительно противнее, чем под жестяным навесом.

Леся закашлялась. Тимур повернулся к ней и увидал Ворожцова. Нахмурился:

— Ты где до сих пор шатался?

— Вы чего тут? — вопросом ответил он.

— Сам посмотри, — кивнул на навес Тимур.

Ворожцов послушно сделал пару шагов к навесу.

Тимур двинулся следом, на ходу бросил Лесе с Мазилой:

— А вы ждите.

Ворожцов ждать не стал, пошел вперед. Он был уже у самого навеса, когда Тимур догнал и каким-то образом даже умудрился обогнать Ворожцова.

— Ушел, — буркнул он. — Один. И шарманку уволок.

Тимур присел на корточки, не залезая под щит, кивнул. Ворожцов опустился рядом, проследил за направлением взгляда. На нижнюю сторону щита никто сразу, разумеется, не посмотрел.

Поверхность его, выкрашенная когда-то охрой, облупилась. Где-то краска вздулась пузырями, где-то вообще отваливалась. Из-под облупившейся корки проступала изъеденная ржавчиной железка.

Надписи на щите тоже отшелушились вместе с краской во многих местах. Прочесть все, что здесь было написано, не представлялось возможным, но фрагменты текста оказались вполне читаемы, и эти читаемые слова, пусть и не на русском, впивались в мозг, а следом отдавали страхом в груди:

 

УВАГА!

РАДIАЦIЙНА

НЕБЕЗПЕКА!

 

Ворожцов судорожно сглотнул.

— Узрел? — спросил Тимур.

— Не все понятно, — пробормотал Ворожцов, пытаясь прочитать следующую часть предупреждающего текста.

Но именно по этой следующей части проходили вздувшиеся пузыри краски и ржавые проплешины.

— Чего тебе непонятно?

— «Пт… …ачи», — прочитал Ворожцов. — Или вот еще: «м. Чорно…». Что это?

— В пятницу придут хачи, — обозлился Тимур. — Встреча у них на метро Чернобыльская. Ты чего, совсем повернутый? Дальше читай.

Дальше разобрать было и вовсе невозможно. Зато заканчивался текст не лучше, чем начинался:

 

БЕЗ ДОЗВОЛУ

КАТЕГОРИЧНО

ЗАБОРОНЕНО!

 

Ворожцов молча сунул руку в карман, выудил ПДА. Прибор пискнул, включаясь.

— И вы решили под дождем стоять, потому что тут «радиацийнанебезпека»? — уточнил Ворожцов.

— А что прикажешь делать?

— А если дождь кислотный?

Тимур скрежетнул зубами. Ворожцову не особенно хотелось задираться и злить Тимура, но из него вдруг поперло.

— И вообще этот щит сюда могли из другого места принести.

— Ты чем разглагольствовать, лучше шарманку крути, — процедил сквозь зубы Тимур. — Леська мокнет.

О последний аргумент весь боевой настрой Ворожцова разлетелся, как бокал тонкого стекла о бетонную стену. Пальцы забегали по кнопкам. Прибор ожил. Радиационного фона здесь не было.

— Ну? — поторопил Тимур.

— Безпека, — устало бросил Ворожцов, убирая наладонник. — Если тут и была радиация, то давно уже нет. Зови всех обратно. И дрова сами тащите.

Тимур фыркнул и пошел к Лесе с Мазилой. Ворожцов залез под навес, сел, прислонился спиной к стволу и вытянул ноги. Усталость навалилась вдруг так мощно, что захотелось закрыть глаза и отключиться. И проснуться дома. За много километров отсюда. А еще лучше — за много дней до того, как они решили идти в эту экспедицию.

Ворожцов закрыл глаза и прислушался. Дождь больше не стучал по жестяному щиту. Он моросил бесконечно тоскливо, монотонно.

Прошелестели шаги. Что-то ухнулось о землю.

— Не спи, — врезался в мягко подступающую дрему надоевший за последние дни до смерти голос Тимура.

Ворожцов открыл глаза и поглядел на него.

— Костром займись, — потребовал Тимур.

— Я здесь один?

— Считаться потом будешь, — огрызнулся Тимур. — Разводи костер. Леська простыла.

И вновь одного упоминания о Лесе хватило, чтобы Ворожцов поднялся на ноги. Она уже забралась под навес, опершись на руку Мазилы. И как это Тимур позволил мелкому так возиться с Лесей? Наверное, не принимает его за конкурента. А его, Ворожцова, принимает. Как бы ни пыжился.

Ворожцов взял топор и принялся щепить деревяшку посуше.

Мазила завис. Если раньше ему было что делать, то сейчас целей не осталось. Зато была обида и непонимание, от кого чего ждать. В результате мелкий сидел, как куль на именинах. Плохо это. Очень плохо.

Леся шмыгала носом и кашляла. Если прежде это были осторожные покхекивания, то теперь кашель разошелся и звучал совсем нехорошо. И чтобы услышать это, не надо было иметь медицинского образования.

Тимур решительно потрошил рюкзак.

«Интересно, насколько его бодрости хватит», — подумал Ворожцов.

Закончив строгать щепу, он сложил и запалил костер. Принялось не сразу, огонь расходился медленно: даже казавшиеся почти сухими поленья и ветки отсырели.

Тимур вытащил из рюкзака свитер и шерстяные носки. Протянул Лесе.

— Переодевайся.

— Ей обувь сменить надо, — подал голос Ворожцов.

— У меня кроссовки есть, — тихо обронила Леся и улыбнулась.

Но улыбка вышла болезненной и совсем невеселой. Девчонку начинало лихорадить.

— Тимур, залезь в мой рюкзак. Там штаны армейские.

— Твой рюкзак, ты и залезь, — отозвался Тимур, приревновав, видимо, к тому, что оденет Лесю не он один.

— Считаться потом будешь, — вернул Ворожцов. — Я костром занимаюсь.

Тимур сердито запыхтел, но в рюкзак его все же полез. Ворожцов отметил это не без удовольствия и тут же устыдился. Наташку убили, Леся промокла и простудилась. А они все бодаются, как два молодых барана.

Щепа наконец разгорелась, заплясало пламя. Ворожцов принялся скармливать костерку ветки покрупнее. Огонь притих, от сырой древесины потянуло дымом, но костер не угас.

Тимур вынул штаны и отдал Лесе, которая тем временем откопала у себя запасные кроссовки.

— Они, правда, великоваты будут, — извиняющимся тоном объяснил Ворожцов. — Зато тепло и сухо.

— Спасибо, — кивнула Леся.

— Переодевайся, — потребовал Тимур.

Леся собрала в кучу сухие вещи и поднялась.

— Куда? — одернул Тимур. — Здесь переодевайся. Мы не смотрим.

И первым повернулся к ней спиной.

Ворожцов крутнулся на месте, не вставая с корточек. Сбоку засопел, отворачиваясь, Мазила.

А хорошо Тимур устроился. Если Ворожцов обернется, то все это сразу заметят. Даже если он обернется, чтобы проследить за Тимуром, все равно выйдет, что подглядывает. А за самим Тимуром никто не следит.

И манипулировать им, ссылаясь на Лесю, Тимур научился здорово. Ворожцов, может, и не хочет чего-то делать, а Тимур брякнет про Лесю, и он бежит безропотно. Только задним числом думает, что его развели. Да уже поздно.

Ворожцов попытался отогнать мрачные мысли, но думалось только о Тимуре и о том, какой же он, в сущности, гад.

Тимур вопреки тому, что о нем думали, подошел ближе к костру и сел рядом с Ворожцовым. Просто спросил:

— Куда дальше?

От этой простоты зловещий образ подонка, уводящего у него девчонку, развалился в мгновение ока. Пришла мысль, что думать о говнюке, заставившем всех отвернуться и подглядывающим втихаря за Лесей, было проще, чем понимать, что Тимур не говнюк и ни за кем не подглядывает.

— В смысле? — буркнул Ворожцов.

— В том самом. Карта у тебя. Куда нам дальше?

— Назад, — пробормотал Ворожцов.

— Как? — подал голос Мазила.

— Что это значит? — напрягся Тимур.

Ворожцов подкинул в костер чурку покрупнее.

Хотелось отвернуться, но отвернуться было нельзя. Нужно было что-то делать, но делать было нечего. И Ворожцов посмотрел на Тимура.

— Надо возвращаться, — сказал он. — Мы не дойдем.

Тимур стиснул зубы. Лицо окаменело.

— Ты в своем уме? Или совсем обдристался со страху?

— Я в своем уме. А ты? Сергуни нет. Наташки нет. Куда идти дальше? Зачем? Мы считали, что прогуляемся туда и быстро вернемся обратно. Мы еще не дошли, а уже…

Он сбился. Все слова, которыми можно было обозначить погибших одноклассников, выглядели неуместно: либо слишком сухо, либо чересчур фальшиво.

— Я назад не пойду, — пробурчал Мазила.

— Тебя вообще не спрашивают, — окрысился Тимур.

— Оставь его, — вступился Ворожцов.

Тимур глядел зло.

— Оставь? Я его и не трогаю. Ты лучше скажи, чего тебе в голову ударило? Да, Зона оказалась опаснее, чем мы предполагали…

— Зона опаснее, чем даже я думал, — оборвал Ворожцов. — Идти вперед нет никакого смысла. Это пустой риск.

— А идти назад — не риск? — зло и наигранно хохотнул Тимур.

— Риск, — признался Ворожцов. — Но там мы хотя бы знаем, чего ждать. А впереди…

— Ты и там не знаешь, чего ждать, — резко оборвал Тимур. — Ты под насыпь первым не лазил.

— А что под насыпью было? — снова встрял Мазила.

— Не твое дело, — взъерепенился Тимур. — Сиди и сопи в две дырки. Когда твое веское мелкое слово понадобится, тебе скажут.

Мазила обиженно запыхтел. Тимур набросился на Ворожцова.

— Трус ты!

Слово ударило больно, словно плетью хлестнули.

— Чего это? — опешил Ворожцов.

— Того это, — продолжил на повышенных тонах Тимур. — Назад пойдем, да? Значит, Серега с Казарезовой просто так сдохли, да? Ни за что? Моралист несчастный. Рохля! Тряпка! И брат твой нытик, и ты такой же!

В глазах потемнело. Ворожцов медленно начал подниматься.

— Брата трогать не смей, — прорычал он. — Понял?

— Пошел ты!

Во взгляде Тимура мелькнула ярость. Бешено перекатились желваки. Он тоже поднялся, насколько позволял жестяной навес.

Внутри у Ворожцова клокотало. Шансов против Тимура в драке у него не было. Он понимал это, знал, что если не случится чуда, то его положат на лопатки, и он опозорится. Но это знание было сейчас очень далеко.

Кровь стучала в висках. Ворожцов стиснул кулаки, подался вперед и…

Замер.

Между ними стояла Леся. Простуженная. В Тимуровом свитере и ворожцовских штанах.

— Тихо, — очень мягко и неожиданно властно сказала она. — Вы чего? Наташу не вернете.

Ее рука коснулась груди Ворожцова. Другой рукой она едва-едва касалась Тимура. Словно разводила их.

Ворожцов опустил руки, разжал кулаки.

— Надо идти назад, — пытаясь достучаться хотя бы до Леси, произнес он.

— Трус, — уже спокойнее повторил Тимур.

— Не надо обижать людей, Тимур, — одернула его Леся. — Особенно если у тебя это хорошо получается.

Она хотела добавить еще что-то, но закашлялась.

— Голосовать будем, — подхватил инициативу Мазила. — Кто за то, чтобы возвращаться?

Ворожцов поглядел на все еще сердитого Тимура. Перевел взгляд на справившуюся с кашлем Лесю. Глянул на Мазилу.

И медленно поднял руку.

— Один, — словно извиняясь, констатировал мелкий. — Кто за то, чтобы идти до конца?

И сам же первый поднял руку.

Вторым был Тимур. На Ворожцова, оставшегося в меньшинстве, он поглядел с мрачной усмешкой.

Ворожцов повернулся к Лесе. Та руку не подняла. Ни первый раз, ни второй.

— Двое против одного при одном воздержавшемся, — казенно отчеканил Мазила. — Идем дальше.

— А ты можешь назад топать, если охота, — поддел Тимур.

Ворожцов вернулся к дереву и сел, прислонившись к стволу спиной. Устало провел рукой по лицу, закрыл глаза.

Пусть себе. Он предупредил. Сделал все, что мог. Если им так охота, если считают его занудой, то и пусть. Что они понимают? Они не держали смерть за руку.

Снова закашлялась Леся. Он поймал себя на том, что и у него першит в горле. Мокро, холодно. Погода совсем не летняя. В такую легко свалиться хоть с простудой, хоть с ангиной, хоть с воспалением легких. Особенно если промокнуть до нитки и сидеть потом в мокром на холодном ветру среди леса без возможности переодеться.

— Ты это… не обижайся, — виновато пробормотал Мазила, подсаживаясь. — Я же на тебя не обижаюсь.

Проехали.

ПДА завибрировал. Ворожцов открыл глаза, рука молниеносно метнулась в карман. Пальцы стиснули наладонник, который в последний раз он так и не выключил. Забыл. Экран ожил, осветился.

По спине пробежал озноб.

— Уходим, — тихо сказал он.

Мазила опасливо заглянул через плечо. Тимур напрягся:

— Что там?

Ворожцов нервно поежился.

— Не знаю. Какие-то метки. И они движутся.

— Куда? — не поняла Леся.

— К нам, — тихо сказал Ворожцов.

Тимур среагировал первым: быстро пошвырял в рюкзак все, что успел вытащить, затянул тесьму, закрыл, щелкнул застежкой и стал топтать костер.

— Думаешь, опять эти? — спросил он деловито, словно между ними только что не было стычки.

Ворожцов пожал плечами. Надел рюкзак, подтянул лямку.

Тимур припечатал подошвой остатки углей.

— Уходим. Только шарманку выруби — прошлый раз из-за нее спалились.