РУССКАЯ ИДЕЯ. Цель этих страниц не в том, чтобы сообщить какие-либо подробности о современном положении России, ис­ходя из того предположения

 

Цель этих страниц не в том, чтобы сообщить какие-либо подробности о современном положении России, ис­ходя из того предположения, что она является страной, неизвестной Западу, страной, о которой на Западе имеют ложные представления.

Не говоря уже о многочисленных переводах, которые сроднили Европу с образцовыми произведениями нашей литературы, мы видим теперь, в особенности во Франции, выдающихся писателей, поставивших себе целью ознаком­ление европейской публики с Россией и выполняющих это дело много лучше, чем это, быть может, удалось бы русскому. Приведу только два французских имени: Анатоль Леруа-Болье дал в своем превосходном иссле­довании «Империя царей» весьма правдивое, весьма пол­ное и прекрасно составленное изложение нашего полити­ческого, общественного и религиозного положения, а ви­конт де-Вогюэ в целом ряде блестящих работ, посвященных русской литературе, отнесся к своему пред­мету не только как знаток его, но и как энтузиаст.

Благодаря этим писателям и еще многим другим, просвещенная часть европейской публики должна быть достаточно ознакомлена с Россией во всем, что касается многообразных сторон ее реального существования. Но это знакомство с русскими делами оставляет всегда открытым вопрос другого порядка, весьма затемненный могущественными предрассудками, вопрос, который и в самой России в большинстве случаев получал лишь нелепые разрешения. Бесполезный в глазах некоторых, слишком смелый по мнению других, этот вопрос в действительности является самым важным из всех для русского, да и вне России он не может показаться лишенным интереса для всякого серьезно мыслящего человека. Я имею в виду вопрос о смысле существования России во всемирной истории.

Когда видишь, как эта огромная империя с большим или меньшим блеском в течение двух веков выступала на мировой сцене, когда видишь, как она по многим второстепенным вопросам приняла европейскую цивили­зацию, упорно отбрасывая ее по другим, более важным, сохраняя таким образом оригинальность, которая, хотя и является чисто отрицательной, но не лишена тем не менее своеобразного величия, – когда видишь этот вели­кий исторический факт, то спрашиваешь себя: какова же та мысль, которую он скрывает за собою или открывает нам; каков идеальный принцип, одушевляющий это огром­ное тело, какое новое слово этот новый народ скажет человечеству; что желает он сделать в истории мира? Чтобы разрешить этот вопрос, мы не обратимся к общественному мнению сегодняшнего дня, что поставило бы нас в опасность быть разочарованными событиями после­дующего дня. Мы поищем ответа в вечных истинах рели­гии. Ибо идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности.

 

I

Раз мы признаем существенное и реальное единство человеческого рода – а признать его приходится, ибо это есть религиозная истина, оправданная рациональной философией и подтвержденная точной наукой, – раз мы признаем это субстанциональное единство, мы должны рассматривать человечество в его целом, как великое собирательное существо или социальной организм, живые члены которого представляют различные нации. С этой точки зрения очевидно, что ни один народ не может жить в себе, чрез себя и для себя, но жизнь каждого народа представляет лишь определенное участие в общей жизни человечества. Органическая функция, которая воз­ложена на ту или другую нацию в этой вселенской жизни, – вот ее истинная национальная идея, предвечно установленная в плане Бога.

Но если человечество и действительно представляет некоторый большой организм, то не следует забывать, однако, что мы не имеем в данном случае дела с организмом чисто физическим, и следует помнить, что члены и элементы, из коих он состоит, – нации и индивиды – суть существа моральные. А коренное условие морального существа лежит в том, что особая функция, которую оно призвано выполнять во вселенской жизни, идея, кото­рою определяется его существование в мысли Бога, ни­когда не выступает в качестве материальной необходи­мости, но только в форме морального обязательства. Мысль Бога, являющаяся безусловным роком для вещей, для существа морального только долг. Но, хотя и оче­видно, что долг может быть выполнен или не выполнен, может быть выполнен хорошо или дурно, может быть принят или отвергнут, невозможно, с другой стороны, допустить, чтобы эта свобода могла изменить провиденциальный план или лишить моральный закон его дей­ственности. Моральное воздействие Бога не может быть менее могущественным, чем его физическое воздействие. Поэтому следует признать, что в мире моральном есть также роковая необходимость, но роковая необходимость косвенная и обусловленная. Призвание, или та особая идея, которую мысль Бога полагает для каждого мораль­ного существа – индивида или нации – и которая откры­вается сознанию этого существа как его верховный долг, – эта идея действует во всех случаях как реальная мощь, она определяет во всех случаях бытие морального существа, но делает она это двумя противоположными способами: она проявляется как закон жизни, когда долг выполнен, и как закон смерти, когда это не имело места. Моральное существо никогда не может освободиться от власти божественной идеи, являющейся смыслом его бытия, но от него самого зависит носить ее в сердце своем и в судьбах своих как благословение или как проклятие.

Только что сказанное мною есть общее место или должно было бы быть таковым для всякого – я не скажу христианина – но хотя бы монотеиста. И действительно, против этих мыслей не находят никаких возражений, когда они предлагаются в общих формах; протест обычно бывает направлен против применения их к национальному вопросу. В этом последнем случае общее место внезапно превращается в мистическую мечту, и аксиома становится субъективной фантазией. «Кому была когда-либо откры­та мысль Бога о какой-либо нации, кто может говорить народу о его долге? Проявлять свою мощь, преследовать свой национальный интерес – вот все, что надлежит делать народу, и долг патриота сводится к тому, чтобы поддерживать свою страну и служить ей в этой национальной политике, не навязывая ей своих субъективных идей. А для того, чтобы узнать истинные интересы нации и ее действительную историческую миссию, есть только одно верное средство, это – спросить у самого народа, что он об этом думает, призвать на совет общественное мнение». Однако есть нечто странное в этом, по-видимому, столь здравом суждении.

Это эмпирическое средство узнать истину решительно неприменимо там, где мнение нации дробится, что имеет место почти всегда. Какое из общественных мнений Фран­ции есть истинное: мнение католиков или мнение франк­масонов? И раз я русский, какому из национальных мнений должен я пожертвовать моими субъективными идеями: мнению официальной и официозной России, Рос­сии настоящего, или тому мнению, которое исповедуют несколько миллионов наших староверов, этих истинных представителей традиционной России, России прошлого, для которых наша церковь и наше государство в их настоящем виде суть царство Антихриста; а то, может быть, не обратиться ли нам еще и к нигилистам: ведь они, быть может, являют собой будущее России.

 

II

 

Мне незачем настаивать на этих трудностях, раз исто­рия дает в подтверждение моего положения доказатель­ство прямое и общеизвестное. Если в философии истории вообще есть твердо установленные истины, то таковой следует считать то положение, что конечное призвание еврейского народа, истинный смысл его существования существенно связаны с мессианской идеей, то есть с идеей христианской. Однако не похоже на то, чтобы обществен­ное мнение и национальное чувство евреев было осо­бенно благорасположено к христианству. Я не хочу обращаться с избитыми упреками к этому единственному в своем роде и таинственному народу, который в конце концов ведь есть народ пророков и апостолов, народ Иисуса Христа и Пресвятой Девы. Этот народ еще жив и, по словам Нового Завета, его ожидает полное возрождение и обновление: «Весь Израиль спасется» (Рим. XI, 26). И я считаю нужным сказать, хотя и не могу доказать здесь правоты своего утверждения: «ожесточение» ев­реев не есть единственная причина их враждебного поло­жения по отношению к христианству. В России в особен­ности, где никогда не делали попытки приложить к евреям начала христианства, осмелимся ли мы потребовать от них, чтобы они были более христианами, чем мы сами? Я хотел только напомнить тот замечательный истори­ческий факт, что народ, предназначенный даровать миру христианство, выполнил эту миссию лишь против воли своей, что в громадном большинстве своем и в течение восемнадцати веков он упорно отметает божественную идею, которую он носил в лоне своем и которая была истинным смыслом его существования. Посему не может уже считаться дозволенным теперь говорить, что обще­ственное мнение нации всегда право и что народ никогда не может заблуждаться в своем истинном призвании или отвергать его.

Но, быть может, этот приведенный мною исторический факт сам представляет лишь религиозный предрассудок, и роковая связь, предполагаемая между судьбами изра­ильского народа и христианством, – лишь субъективная фантазия? Я могу привести, однако, чрезвычайно простое доказательство, ярко освещающее реальный и объек­тивный характер приведенного нами факта.

Если взять нашу христианскую Библию, собрание книг, начинающееся книгой Бытия и кончающееся Апо­калипсисом, и разобрать ее помимо каких бы то ни было религиозных убеждений, как простой исторический и литературный памятник, то мы принуждены будем признать, что перед нами произведение законченное и гар­моничное: создание неба и земли и падение человечества в лице первого Адама – в начале, восстановление чело­вечества в лице второго Адама, или Христа, – в центре, и в конце – апокалиптический апофеоз, создание неба нового и земли новой «в них же правда живет», откровение преображенного и прославленного мира, Нового Иеру­салима, нисходящего с небес, скинии, где Бог с людьми обитает (Апок. XXI). Конец произведения связан здесь с началом, создание мира физического и история чело­вечества объяснены и оправданы откровением мира духовного, представляющего совершенное единение чело­вечества с Богом. Дело завершено, круг замкнулся, и даже с чисто эстетической точки зрения ощущается удовле­творение. Посмотрим теперь, как заканчивается Библия евреев. Последняя книга этой Библии есть «Дибрэ–гаямим», книга Паралипоменон, и вот заключение послед­ней главы этой книги: «Так говорит Кир, царь Персид­ский: „Все царства земли дал мне Ягве, Бог небесный; и Он повелел мне построить ему дом в Иерусалиме, что в Иудее. Кто есть из вас – из всего народа Его? Да будет Ягве, Бог его, с ним и пусть он туда идет! "». Между этим и заключением христианской Библии, между сло­вами Христа во славе Его: «Я Альфа и Омега, начало и конец; я даю жаждущему от источника воды живой даром; победивший унаследует все, и Я буду его Богом, и он будет Мне сыном», между этими словами и словами царя персидского, между этим домом, который надлежит воздвигнуть во Иерусалиме иудейском, и жилищем Бога и с Ним людей в новом Иерусалиме, сходящем с небес, контраст воистину поразительный. С точки зрения евреев, отвергающих великую универсальную развязку своей национальной истории, открытую в Новом Завете, пришлось бы признать, что сотворение неба и земли, призвание, возложенное на патриархов, миссия Моисея, чудеса Исхода, откровение на Синае, подвиги и гимны Давида, мудрость Соломона, вдохновение пророков — что все эти чудеса и вся эта святая слава привела в конце концов лишь к манифесту языческого царя, повелеваю­щего горстке евреев построить второй Иерусалимский храм, тот храм, бедность которой по сравнению с велико­лепием первого вызвала слезы у старцев Иудеи и кото­рый впоследствии был расширен и украшен идумейцем Иродом лишь для того, чтобы быть окончательно разру­шенным солдатами Тита. Итак, не субъективный предрас­судок христианина, а памятник национальной мысли самих евреев ясно доказывает, что вне христианства историческое дело Израиля потерпело крушение и что, следовательно, народ может при случае не понять своего призвания.

 

III

 

Я не отклонился от своего предмета, говоря о Библии евреев. Ибо в этой прерванной Библии, в этом контрасте величественного начала и жалкого конца есть нечто, напоминающее мне судьбы России, если рассматривать их с точки зрения исключительно националистической, господствующей у нас в данное время и соединяющей в молчаливом согласии Каиаф и Иродов нашей бюро­кратии с зилотами воинствующего панславизма.

Действительно, когда я думаю о пророческих лучах великого будущего, озарявших первые шаги нашей исто­рии, когда я вспоминаю о благородном и мудром акте национального самоотречения, создавшем более тысячи лет тому назад русское государство в дни, когда наши предки, видя недостаточность туземных элементов для организации общественного порядка, по своей доброй во­ле и по зрелом размышлении призвали к власти сканди­навских князей, сказав им достопамятные слова: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет, приходите княжить и владеть нами». А после столь оригинального установления материального порядка не менее замеча­тельное водворение христианства и великолепный образ Святого Владимира, усердного и фанатического поклон­ника идолов, который, почувствовав неудовлетвори­тельность язычества и испытывая внутреннюю потреб­ность в истинной религии, долго размышлял и сове­щался, прежде чем принять эту последнюю, но, став христианином, пожелал быть им на самом деле и не только отдался делам милосердия, ухаживая за боль­ными и бедными, но проявил большее проникновение евангельским духом, чем крестившие его греческие еписко­пы; ибо этим епископам удалось только путем утонченных аргументов убедить этого, некогда столь кровожадного князя в необходимости применять смертную казнь к разбойникам и убийцам: «Боюсь греха», – говорил он своим духовным отцам. И затем, когда за этим «красным солнышком» – так народная поэзия прозвала нашего первого христианского князя, – когда за этим красным солнышком, озарявшим начало нашей истории, последовали века мрака и смут, когда после долгого ряда бедствий, оттесненный в холодные леса северо-востока, притупленный рабством и необходимо­стью тяжелого труда на неблагодарной почве, отрезанный от цивилизованного мира, едва доступный даже для пос­лов главы христианства, русский народ опустился до грубого варварства, подчеркнутого глупой и невежествен­ной национальной гордостью, когда, забыв истинное христианство Святого Владимира, московское благочестие стало упорствовать в нелепых спорах об обрядовых ме­лочах и когда тысячи людей посылались на костры за излишнюю привязанность к типографским ошибкам в ста­рых церковных книгах, – внезапно в этом хаосе варвар­ства и бедствий подымается колоссальный и единствен­ный в своем роде образ Петра Великого. Отбросив слепой национализм Москвы, проникнутый просвещенным патриотизмом, видящим истинные потребности своего народа, он не останавливается ни перед чем, чтобы внести, хотя бы насильственно, в Россию ту цивилизацию, кото­рую она презирала, но которая была ей необходима; он не только призывает эту чуждую цивилизацию как могу­чий покровитель, но сам идет к ней как смиренный служи­тель и прилежный ученик; и несмотря на крупные недоче­ты в его характере как частного лица, он до конца являет достойный удивления пример преданности долгу и граж­данской доблести. И вот, вспоминая все это, говоришь себе: сколь велико и прекрасно должно быть в своем конечном осуществлении национальное дело, имевшее таких предшественников, и как высоко должна, если она не хочет упасть, ставить свою цель страна, имевшая во времена своего варварства своими представителями Святого Владимира и Петра Великого. Но истинное вели­чие России – мертвая буква для наших лжепатриотов, желающих навязать русскому народу историческую мис­сию на свой образец и в пределах своего понимания. Нашим национальным делом, если их послушать, является нечто, чего проще на свете не бывает, и зависит оно от одной-единственной силы – силы оружия. Добить изды­хающую Оттоманскую империю, а затем разрушить мо­нархию Габсбургов, поместив на месте этих двух держав кучу маленьких независимых национальных королевств, которые только и ждут этого торжественного часа своего окончательного освобождения, чтобы броситься друг на друга. Действительно, стоило России страдать и бороться тысячу лет, становиться христианской со Святым Вла­димиром и европейской с Петром Великим, постоянно занимая при этом своеобразное место между Востоком и Западом, и все это для того, чтобы в последнем счете стать орудием «великой идеи» сербской и «великой идеи» болгарской!

Но, скажут нам, не в этом дело: истинная цель нашей национальной политики это – Константинополь. По-ви­димому, греков уже перестали принимать в расчет, а ведь у них есть тоже своя «великая идея» панэллинизма. Но самое важное было бы знать, с чем, во имя чего можем мы вступить в Константинополь? Что можем мы принести туда, кроме языческой идеи абсолютного госу­дарства, принципов цезарепапизма, заимствованных нами у греков и уже погубивших Византию? В истории мира есть события таинственные, но нет бессмысленных. Нет! Не в этой России, какой мы ее видим теперь, России, изменившей лучшим своим воспоминаниям, урокам Владимира к Петра Великого, России, одержимой слепым национализмом и необузданным обскурантизмом, не ей овладеть когда-либо вторым Римом и положить конец роковому восточному вопросу. Если благодаря нашим ошибкам этот вопрос не может быть разрешен к вящей нашей славе, он будет разрешен к вящему нашему уни­жению. Если Россия будет упорствовать на пути гнету­щего обскурантизма, на который она вновь вступила теперь, место на Востоке займет другая национальная сила, в значительной степени менее одаренная, но зато и значительно более устойчивая в своих ограниченных духовных силах. Болгары, вчера еще столь любезные нам и покровительствуемые нами, сегодня презренные бунтовщики в наших глазах, завтра станут нашими тор­жествующими соперниками и господами древней Ви­зантии.

 

IV

 

Не следует, впрочем, преувеличивать эти пессимисти­ческие опасения. Россия еще не отказалась от смысла своего существования, она не отреклась от веры и любви первой своей юности. В ее воле еще отказаться от этой политики эгоизма и национального отупения, которая неизбежно приведет к крушению нашу историческую мис­сию. Фальсифицированный продукт, называемый обще­ственным мнением, фабрикуемый и продаваемый по де­шевой цене оппортунистической прессой, еще не задушил у нас национальной совести, которая сумеет найти более достоверное выражение для истинной русской идеи. За этим не надо далеко ходить: она здесь, близко — эта истинная русская идея, засвидетельствованная религи­озным характером народа, прообразованная и указанная важнейшими событиями и величайшими личностями на­шей истории. И если этого недостаточно, то есть еще более великое и верное свидетельство — откровенное Слово Божие. Я не хочу сказать, чтобы в этом Слове можно было найти что-либо о России: напротив, молчание его указует нам истинный путь. Если единственный народ в котором специально пеклось божественное провидение, был народ израильский, если смысл существования этого единственного в своем роде народа лежал не в нем самом, но в приуготованном им христианском откровении, и если, наконец, в Новом Завете уже нет речи о какой-либо отдельной национальности и даже определенно указывается, что никакой национальный антагонизм не должен более иметь места, то не следует ли вывести из всего этого, что в первоначальной мысли Бога нации не существуют вне их органического и живого единства, – вне человечества? И если это так для Бога, то это должно быть так и для самих наций, поскольку они желают осуществить свою истинную идею, которая есть не что иное, как образ их бытия в вечной мысли Бога.

Смысл существований нации не лежит в них самих, но в человечестве. Но где же оно, это человечество? Не является ли оно лишь абстрактным существом, ли­шенным всякого реального бытия? С таким же правом можно было бы сказать, что рука и нога реально суще­ствуют, а человек в его целом есть лишь абстрактное существо. Впрочем, зоологам известны животные (принадлежащие по большей части к низшему классу actinozoa: медузы, полипы и т. д.), представляющие в сущности лишь весьма дифференцированные и живущие обособ­ленной жизнью органы, так что животное в его целом существует лишь в идее. Таков был и образ существования человеческого рода до христианства, когда в действитель­ности существовали лишь disjecta membra вселенского человека – племена и нации, разделенные или частично связанные внешней силой, когда истинное существенное единство человечества было лишь обетованием, проро­ческой идеей. Но эта идея стала плотью, когда абсо­лютный центр всех существ открылся во Христе. С тех пор великое человеческое единство, вселенское тело Богочеловека, реально существует на земле. Оно несовер­шенно, но оно существует; оно несовершенно, но оно движется к совершенству, оно растет и расширяется во вне и развивается внутренне. Человечество уже не абстрактное существо, его субстанциальная форма реа­лизуется в христианском мире, в Вселенской Церкви.

Участвовать в жизни вселенской Церкви, в развитии великой христианской цивилизации, участвовать в этом по мере сил и особых дарований своих, вот в чем, следовательно, единственная истинная цель, единственная истинная миссия всякого народа. Это – очевидная и эле­ментарная истина, что идея отдельного органа не может обособлять его и ставить в положение противоборства к остальным, органам, но что она есть основание его единства и солидарности со всеми частями живого тела. И с христианской точки зрения нельзя оспаривать прило­жимости этой совершенно элементарной истины ко всему человечеству, которое есть живое тело Христа. Вот почему сам Христос, признав в последнем слове своем к апостолам существование и призвание всех наций (Матф. XXVIII, 19), не обратился сам и не послал учени­ков своих ни к какой нации в частности: ведь для Него они существовали лишь в своем моральном и органи­ческом союзе, как живые члены одного духовного и реаль­ного тела. Таким образом, христианская истина утвер­ждает неизменное существование наций и прав нацио­нальности, осуждая в то же время национализм, представляющий для народа то же, что эгоизм для индивида: дурной принцип, стремящийся изолировать отдель­ное существо превращением различия в разделение, а разделения в антагонизм.

 

V

 

Русский народ – народ христианский, и, следова­тельно, чтобы познать истинную русскую идею, нельзя ставить себе вопроса, что сделает Россия чрез себя и для себя, но что она должна сделать во имя христианского начала, признаваемого ею, и во благо всего христианского мира, частью которого она предполагается. Она должна, " чтобы действительно выполнить свою миссию, всем серд­цем и душой войти в общую жизнь христианского мира и положить все свои национальные силы на осущест­вление, в согласии с другими народами, того совершенного и вселенского единства человеческого рода, непреложное основание которого дано нам в Церкви Христовой. Но дух национального эгоизма не так-то легко отдает себя на жертву. У нас он нашел средство утвердиться, не отрекаясь открыто от религиозного характера, при­сущего русской национальности. Не только признается, что русский народ – народ христианский, но напыщенно заявляется, что он – христианский народ по преимуще­ству и что Церковь есть истинная основа нашей нацио­нальной жизни; но все это лишь для того, чтобы утвер­ждать, что Церковь имеется исключительно у нас и что мы имеем монополию веры и христианской жизни. Таким образом Церковь, которая в действительности есть неру­шимая скала вселенского единства и солидарности, ста­новится для России палладиумом узкого национального партикуляризма, а зачастую даже пассивным орудием эгоистической и ненавистнической политики.

Наша религия, поскольку она проявляется в вере народной и в богослужении, вполне православна. Русская Церковь, поскольку она сохраняет истину веры, непре­рывность преемственности от апостолов и действенность таинств, участвует по существу в единстве Вселенской Церкви, основанной Христом. И если, к несчастью, это единство существует у нас только в скрытом состоянии и не достигает живой действительности, то в этом вино­ваты вековые цепи, сковывающие тело нашей Церкви с нечистым трупом, удушающим ее своим разложением.

Официальное учреждение представителями которого являются наше церковное управление и наша богослов­ская школа, поддерживающее во что бы то ни стало свой партикуляристический и односторонний характер, бесспорно не являет собою живую часть истинной Все­ленской Церкви, основанной Христом. Для того чтобы выразить, что представляет собою в действительности это учреждение, мы уступим слово автору, свидетельство которого имеет в данном случае исключительную ценность. Один из самых выдающихся вождей «русской партии», горячий патриот и ревностный православный, в своем качестве славянофила открытый враг Запада вообще и римской церкви в частности, питающий отвращение к папству и чувство омерзения к иезуитам, И. С. Аксаков не может, быть заподозрен в предвзятом нерасположений к нашей национальной церкви как таковой. С другой стороны, хотя Аксаков и разделял предрассудки и за­блуждения своей партии, он стоял выше обыденных пан­славистов не только по своему таланту, но и по своей добросовестности, по искренности своей мысли и прямоте своих слов. Долгое время преследуемый администрацией, приговоренный к молчанию на двенадцать лет, он лишь в последние годы своей жизни получил в качестве личной, хотя и всегда проблематической, привилегии относитель­ную свободу говорить в печати то, что думает.

 

VI

 

Итак, выслушаем этого честного и весьма авторитет­ного свидетеля. Он опирался в своем суждении на длин­ный ряд неоспоримых фактов, которые нам здесь прихо­дится выпустить; нам довольно будет и того, что это говорит он:

«Наша церковь, со стороны своего управления, пред­ставляется теперь у нас какою-то колоссальною канце­лярией, прилагающей – с неизбежною, увы, канцеляр­скою официальною ложью – порядки немецкого канце­ляризма к спасению стада Христова... Но с органи­зацией самого управления, т. е. с организацией па­стырства душ, на начале государственного формализма, по образу и подобию государства, с причислением служителей церкви к сонму слуг государственных, не превращается ли сама церковь в одно из от­правлений государственной власти, не становится ли она одной из функций государственного организма, – говоря отвлеченным языком, или, говоря проще, – не поступает ли она и сама на службу к государству?...По-видимому, церкви дано лишь правильное бла­гоустройство, – введен, наконец, необходимый порядок... По-видимому, так, но случилась только одна безделица: убыла душа; подменен идеал, т. е. на месте идеала церкви очутился идеал государственный и правда внут­ренняя замещена правдой формальною, внешнею... Дело в том, что вместе с государственным элементом и государственное миросозерцание, как тонкий воздух, почти нечувствительно прокралось в ум и душу едва ли не всей, за немногими исключениями, нашей церковной среды и стеснило разумение до такой степени, что живой смысл настоящего призвания церкви становится уже ей теперь малодоступен... Встречаются просвещенные духовные лица, истинно горюющие о недостаточно бла­гоустроенном состоянии церкви, требующие от прави­тельства издания свода законов церковных... между тем более тысячи статей находим мы в своде законов, опре­деляющих покровительство государства церкви и отно­шение полиции к вере и верующим...

На страже русского православия стоит государствен­ная власть, с обнаженным, подъятым мечом, – " храни­тельница догматов и господствующей веры и блюсти­тельница всякого в святой церкви благочиния", – готовая покарать малейшее отступление от того церковного, ею оберегаемого " правоверия", которое установлено не толь­ко изволением Святого Духа, вселенскими и поместными соборами, святыми отцами и всею жизнью церкви, – но, для большей крепости и с значительными добавле­ниями, также и Сводом Законов Российской империи. Приведенные нами выше подлинные выражения заимство­ваны из этого Свода... Там, где нет живого внутреннего единства и целости, там внешность единства и целости церкви может держаться только насилием и обманом...».

По поводу жестокого преследования, возбужденного церковными и гражданскими властями против местной протестантской секты (штундистов) на юге России, Аксаков выражает живое чувство справедливого него­дования:

«Отучать острогом от алкания духовной пищи, не пред­лагая взамен ничего, отвечать острогом на искреннюю потребность веры, на запросы недремлющей религиоз­ной мысли, острогом доказывать правоту православия — это значит посягать на самое существенное основание святой веры — основание искренности и свободы, подка­пываться под самое вероучение православной церкви и давать в руки своему противнику, протестантизму, победоносное оружие».

И, однако, оказывается, что уголовные законы с их «острогом», столь возмутившим нашего патриота, безус­ловно необходимы для поддержания «господствующей церкви». Наиболее искренние и разумные защитники этой церкви (как, например, историк Погодин, цитируемый в числе многих других нашим автором) откровенно при­знаются, что, раз религиозная свобода будет допущена в России, половина православных крестьян отпадет в раскол (схизма староверов, весьма многочисленных, 'несмотря на все преследования), половина высшего общества перейдет в католичество.

«Что свидетельствуется этими словами? – спрашивает Аксаков. –То, что целая половина членов Православной церкви, половина русских крестьян, половина женщин русского образованного общества только по наружности принадлежат Православной церкви и удерживаются в ней только страхом государственного наказания... Так это положение нашей церкви? Таково, стало быть, ее современное состояние? Недостойное состояние, не только прискорбное, но и страшное! Какой преизбыток кощунства в ограде святыни, лицемерия вместо правды, страха вместо любви, растления при внешнем порядке, бессовестности при насильственном ограждении со­вести, — какое отрицание в самой церкви всех жизненных основ церкви, всех причин ее бытия, – ложь и безверие там, где все живет, есть и движется истиною и верою, без них же в церкви ничтоже бысть"!.. Однако ж не в том главная опасность, что закралось зло в среду верующих, а в том, что оно получило в ней право гражданства, что такое положение церкви истекает из положения, создан­ного ей государственным законом, и такая аномалия есть прямое порождение нормы, излюбленной для нее и государством, и самим нашим обществом...

Вообще, у нас в России в деле церкви, как и во всем, ревнивее всего охраняется благовидность, decorum, – и этим большею частью и удовлетворяется наша любовь к церкви, наша ленивая любовь, наша ленивая вера! Мы охотно жмурим глаза и в своей детской боязни " скан­дала" стараемся завесить для своих собственных взоров и для взора мира многое, многое зло, которое, под покро­вом внешнего " благолепия", " благоприличия", " благооб­разия", как рак, как ржавчина, точит и подъедает самый основной нерв нашего духовно-общественного организма.

Нигде так не боятся правды, как в области нашего церковного управления, нигде младшие так не трусят старших, как в духовной иерархии, нигде так не в ходу " ложь во спасение", как там, где ложь должна бы быть в омерзении. Нигде, под предлогом змеиной мудрости, не допускается столько сделок и компромиссов, унижа­ющих достоинство церкви, ослабляющих уважение к ее авторитету. Все это происходит, главным образом, от недостатка веры в силу истины...

В том-то и страшная беда наша, что все, обнаружива­емое теперь в печати и еще несравненное худшее, – все это мы знали и знаем и со всем этим ужились и ужива­емся, примирились и примиряемся. Но на таком по­стыдном мире и постыдных сделках не удержится мир церкви, и они равняются в деле истины если не преда­тельству, то поражению.

Если судить по словам ее защитников, наша церковь уже не " малое, но верное стадо", а стадо великое, но неверное, которого " пастырем добрым" – полиция, на­сильно, дубьем загоняющая овец в стадо!.. Соответ­ствует ли такой образ церкви образу церкви Христовой? Если же не соответствует, то она уже не есть Христова, – а если не Христова, то что же она? Уж не государственное ли только учреждение, полезное для видов государствен­ных, – как и смотрел на нее Наполеон, признававший, что религия – вещь для дисциплины нравов весьма пригодная?.. Но церковь есть такая область, где никакое искажение нравственной основу допущено быть не может, и тем более в принципе, где никакое отступление от жизненного начала не остается и не может остаться безнаказанным, – где, если солгано, то солгано уже „не человекам, а Духу". Если церковь не верна завету Христову, то она есть самое бесплодное, самое анормаль­ное явление на земле, заранее осужденное словом Христовым.

Если церковь в деле веры прибегает к орудиям неду­ховным, к грубому вещественному насилию, то это значит, что она отрекается от своей собственной духов­ной стихии, сама себя отрицает, перестает быть " цер­ковью", – становится государственным учреждением, т. е. государством, " царством от мира сего", – сама обрекает себя на судьбу мирских царств... Она отре­кается сим от самой себя, от собственной причины бытия, осуждает сама себя на мертвенность и бесплодие...

В России не свободна только русская совесть... Оттого и коснеет религиозная мысль, оттого и водворя­ется мерзость запустения на месте святе, и мертвенность духа заступает жизнь духа, и меч духовный – слово – ржавеет, упраздненный мечом государственным, и у ограды церковной стоят не грозные ангелы Божий, охра­няющие ее входы и выходы, а жандармы и квартальные надзиратели как орудия государственной власти – эти стражи нашего русского душеспасения, охранители догматов Русской православной церкви, блюстители и руководители русской совести...».

И вот, наконец, последний вывод из этого строгого рассмотрения дела:

«Дух истины, дух любви, дух жизни, дух свободы... в его спасительном веянии нуждается русская церковь!».

 

VII

 

Установление, покинутое Духом истины, не может быть истинной Церковью Бога. Чтобы признать это, нам нет надобности отрекаться от религии отцов наших, отказываться от благочестия православного народа, от его священных преданий, от всех чтимых им святынь. Напротив того, совершенно очевидно, что единственное, чем мы должны пожертвовать истины ради, это – лже­церковным учреждением, столь хорошо охарактеризо­ванным нашим православным писателем, – учрежде­нием, основанным на раболепстве и материальном интересе и действующим путем обмана и насилия.

Система правительственного материализма, опи­равшаяся исключительно на грубую силу оружия и не ставившая ни во что моральное могущество мысли и свободного слова, – эта материалистическая система привела уже нас однажды к севастопольскому разгрому. Совесть русского народа нашла правдивое выражение в лице его монарха и громко заговорила. Россия принесла покаяние и воспрянула в акте справедливости – в осво­бождении крестьян от крепостной зависимости. Этот „акт, составивший славу великого царствования, пред­ставляет из себя, однако, только начало. Дело соци­ального освобождения не может ограничиваться одним материальным порядком. Тело России свободно, но национальный дух все еще ждет своего 19-го февраля. А ведь одни