Мечтания о будущем.- Хм… Какая ерунда, чёрт побери!.. - О чём ты, милок? - Ерунда, говорю… Жизнь вся – сплошная ерунда. Первичные понятия, внушённые идеи. Вздор! Гвардии поручик?.. К чёрту гвардии поручика. Прожил двадцать семь лет и вижу, что на самом деле вовсе ещё и не жил. Денег истратил кучу, метался по всем странам в поисках какого-то идеала, а под сердцем сосала смертная тоска от пустоты. Вот и думаю: если бы кто-нибудь мне сказал тогда, что самые наполненные дни проведу здесь, на дурацком песчаном блине, посреди дурацкого моря, ни за что бы не поверил. - Как ты сказал, какие дни-то? - Самые наполненные. Не понимаешь? Как бы тебе это рассказать понятно? Ну, такие дни, когда не чувствуешь себя враждебно противопоставленным всему миру. - Ты вот говоришь по-учёному, не все слова мне внятны. А я по-простому скажу – счастливая я сейчас. - Разными словами, а выходит одно и то же. И сейчас мне кажется: хорошо б никуда не уходить с этого нелепого горячего песка, остаться здесь навсегда, плавиться под мохнатым солнцем, жить зверюгой радостной. - Нет… Ну его!.. Я здесь не осталась бы. Лениво больно, разомлеть под конец можно. Счастья своего и то показать некому. Одна рыба дохлая вокруг. Скорей бы рыбалки на лову собирались. Поди, конец марта на носу. Стосковалась я по живым людям. - А мы разве не живые? - Живые-то живые, а как муки на неделю осталась самая гниль, да цинга заест, тогда что запоёшь? А кроме того, ты возьми в толк, миленький, что время не такое, чтобы на печке сидеть. Там наши, поди, бьются, кровь проливают. Каждая рука на счету. Не могу я в таком случае в покое прохлаждаться. Не затем армейскую клятву давала. - Ты что же? Опять в солдаты хочешь? - А как же? - Чудачка! Я тебе вот что хотел сказать, Машенька: очертенела мне вся эта чепуха. Столько лет кровищи и злобищи. Не с пелёнок же я солдатом стал. Была когда-то и у меня человеческая хорошая жизнь. До германской войны был я студентом, филологию изучал, жил милыми моими, любимыми, верными книгами. Ну, и в один роковой день это лопнуло, разлетелось, помчалось в тартарары… Помню этот день, как сейчас. Сидел на даче, на террасе, и читал книгу. С поезда из города приехал отец. В руке газета, сам взволнован. Сказал одно только слово, но в этом слове была ртутная, мёртвая тяжесть… Война. Ужасное было слово, кровяное, как закат. И отец прибавил: «Вадим, твой прадед, дед и отец шли по первому зову родины. Надеюсь, ты?..» Он не напрасно надеялся. Я ушёл от книг. И ушёл ведь искренне тогда… - Чудило! Что же, к примеру, если мой батька в пьяном виде башку об стенку разгвоздил, так и я тоже бабахаться обязана? Что-то не понятно мне такое дело. - Да… Вот этого тебе не понять. Никогда на тебе не висел этот груз. Имя, честь рода. Долг… Мы этим дорожили. - Ну?.. Так я своего батьку покойника тоже люблю крепко, а коли ж он пропойца дурной был, то я за его пятками тюпать не обязана. Послал бы прадедушку к прабабушке! - Не послал. А война доконала. Своими руками живое сердце своё человеческое на всемирном гноище, в паршивой свалке утопил. Пришла революция. Верил в неё, как в невесту… А она… Верил ещё в родину. Воевать опять за попранную родину. Повоевал и увидел, что нет родины, что родина такая же пустошь, как и революция. Обе кровушку любят. И вспомнил настоящую, единственную человеческую родину – мысль. Книги вспомнил, хочу к ним уйти и зарыться, прощения у них выпросить, с ними жаить, а человечеству за родину его, за революцию, за гноище чёртово – в харю наплевать. - Так-с!.. Значит, земля напополам трескается, люди правду ищут, в кровях мучаются, а ты байбаком на лавке за печью будешь сказки читать? - Не знаю… И знать не хочу. Знаю одно – живём мы на закате земли. Верно ты сказала: «напополам трескается». Да, трескается, трещит старая сволочь! Вся опустошена, выпотрошена. К чёрту!.. Не хочу никакой правды, кроме совей. Твои большевики, что ли, правду открыли? Живую человеческую душу ордером и пайком заменить? Довольно! Я из этого дела выпал! Больше не желаю пачкаться! - Чистотел? Белоручка? Пусть другие за твою милость в дерьме покопаются? - Да! Пусть! Пусть, чёрт возьми! Другие – кому это нравится. Слушай, Маша! Как только отсюда выберемся, уедем на Кавказ. Есть у меня там под Сухумом дачка маленькая. Заберусь туда, сяду за книги, и всё к чёрту. Тихая жизнь, покой. Не хочу я больше правды – покоя хочу. И ты будешь учиться. Ведь хочешь же ты учиться? Сама жаловалась, что неучёная. Вот и учись. Я для тебя всё сделаю. Ты меня от смерти спасла, а это незабвенно. - Значит, мне так твои слова понимать, чтобы завалиться с тобой на пуховике, пока люди за свою правду надрываются, да конфеты жрать, когда каждая конфета в кровях перепачкана? Так что ли? - Зачем же так грубо? - Грубо? А тебе всё по-нежнеькому, с подливочкой сахарной? Нет, погоди! Ты вот большевицкую правду хаял. Знать, говоришь, не желаю. А ты её знал когда-нибудь? Знаешь, в чём ей суть? Как потом солёным да слезами людскими пропитана? - Не знаю. Странно мне только, что ты, девушка, огрубела настолько, что тебя тенет идти громить, убивать с пьяными, вшивыми ордами. - У их, может, тело завшивело, а у тебя душа насквозь вшивая! Стыдоба меня берёт, что с таким связалась. Слизняк ты, мокрица паршивая! «Машенька, уедем на постельке валяться, жить тихонько». Другие горбом землю под новь распахивают, а ты? Ах и сукин же ты сын! - Не смей ругаться!.. Не забывайся ты… хамка! Счастье твоё, что ты женщина! Ненавижу… Дрянь! - Ишь до чего нравный барин! Ах ты, рыбья холера!
Парус. - Нет больше моего терпения! Ежели через три дня рыбалок не будет, ей-пра, пулю себе пущу! - Меня слизняком и мокрицей называла, а сама сдаёшь? Терпи – атаманом будешь! Тебе же одна дорога – в атаманы разбойничьи! - А ты чего старое поминаешь? Ну и заноза! Было и сплыло. Ругала потому, что стоило ругать. Распалилось сердце, что тряпка ты мокрая, а мне и обидно! Навязался же ты на мою голову, всё нутро вытянул, чёрт синеглазый. (Поручик с хохотком опрокинулся спиной в горячий песок, задрыгал ногами) - Ты чего? Сдурел? Эй, чумелый? Да говори же! Ну, чего ржёшь! - Хорошая ты девушка, Марья Филатовна. Кого угодно развеселишь. Мертвец с тобой плясать пойдёт! - А то? По-твоему, лучше вихляться, как бревну в полынье, ни к тому бережку, ни к другому? Чтоб самому мутно было и другим тошно? - Исполать тебе, царица амазонская. Пятница моя любезная. Перевернула ты меня, жизненного эликсира влила. Не хочу больше вихляться, как бревно в полынье. Сам вижу, что рано мне ещё думать о возврате к книгам. Нет, пожить ещё нужно, поскрипеть зубами, покусаться по-волчьи, чтоб кругом клыки чуяли! - Что? Неужели в самом деле поумнел? - Поумнел, голубушка! Поумнел! Спасибо – научила! Если мы за книги теперь сядем, а вам землю оставим в полное владение, вы на ней такого натворите, что пять поколений кровавыми слезами выть будут. Нет, дурра ты моя дорогая. Раз культура против культуры, так тут уже до конца. Пока… (Он оборвал. Вытянул руку и сказал тихо) - Парус. (Поручик подпрыгнул, завертел Марютку вокруг себя и пел пронзительно) Бе-ле-ет па-рус о-ди-но-ки-кий В ту-ма-не моря го-лу-бом-бом-бом… Бим-бам. Бом-бом, Голу-бом!
- Ну тебя, дурной! - Машенька! Дурища моя дорогая, царица амазонская. Спасены ведь! Спасены! - Чёрт шалый! Небось сам теперь захотел с острова в жизнь людскую? - Захотел, захотел! Я ж тебе говорил, что захотел! - Постой!.. Подать им знак надо! Позвать! - Чего звать? Сами подъедут. - А вдруг на другой остров едут? Немаканы говорили: тут островов гибель. Могут мимо пройти. Тащи винтовку из хибары! - Не дури. Жарь три штуки подряд. Чёрт-и-што. Что оно за судёнышко такое? На рыбалку не похоже, здоровое больно… Не иначе, должно быть, объездчика промыслового бот. Только кто ж на нём мотается в такую пору, не пойму? - Урр-ра!.. Наши!.. Скорей, господа, скорей! (Марютка воткнула зрачки в бот. Метнулась всполошенной наседкой, задёргалась. Память, полыхнув зарницей в глаза, открыла кусок: Лёд… Синь-вода… Лицо Евсюкова. Слова: «На белых нарвётесь ненароком, живым не сдавай». Схватила брошенную винтовку. Закричала) - Эй, ты… кадет поганый! Назад!.. Говорю тебе – назад, чёрт! (Внезапно поручик услыхал за спиной оглушительный, торжественный грохот гибнущей в огне и буре планеты. Марютка с воплем шлёпнулась коленями в воду, пыталась приподнять мёртвую голову) - Родненький мой! Что ж я наделала? Очнись, болезный мой! Синегла-азенький!
|
