Орест и пилад

 

Генрих Анжуйский уехал, и казалось, что мир и благоденствие снова воцарились в Лувре, у домашнего очага этой семьи Атридов.

Карл окреп настолько, что, забыв о своей меланхолии, охотился с Генрихом и беседовал с ним об охоте, когда не мог охотиться; он ставил Генриху в упрек только одно – равнодушие к соколиной охоте – и говорил, что Генрих был бы отличным королем, если бы умел так же искусно вынашивать соколов, кречетов и ястребов, как искусно наганивал он гончих и натаскивал легавых.

Екатерина снова стала хорошей матерью: нежной с Карлом и герцогом Алансонским, ласковой с Генрихом и Маргаритой; она была милостива к герцогине Неверской и г-же де Сов; ее милосердие простерлось до того, что она дважды навестила Морвеля у него дома на улице Серизе под тем предлогом, что он был ранен при выполнении ее приказа.

Маргарита продолжала свои свидания на испанский манер.

Каждый вечер она открывала окно и общалась с Ла Молем с помощью жестов или записок, а молодой человек в каждом письме напоминал своей прекрасной королеве, что она обещала ему несколько минут свидания на улице Клош-Персе в награду за его ссылку.

Только один человек в этом тихом и умиротворенном Лувре чувствовал себя одиноким и покинутым.

Человек этот был наш друг, граф Аннибал де Коконнас.

Разумеется, сознание того, что Ла Моль жив, уже кое-что значило; конечно, значило многое неизменно быть любимым герцогиней Неверской, самой веселой и самой взбалмошной женщиной на свете. Но и счастье свиданий наедине, какие дарила ему прекрасная герцогиня, и мир, который вносила в его душу Маргарита разговорами о судьбе их общего друга, не стоили в глазах пьемонтца и одного часа, проведенного с Ла Молем у их друга Ла Юрьера за кружкой сладкого вина, или одной из тех прогулок по глухим темным местам Парижа, где порядочный дворянин рисковал своей шкурой, своим кошельком или своим костюмом.

К стыду человеческой природы надо признаться, что герцогиня Неверская нелегко переносила соперничество Ла Моля. Это вовсе не значит, что она ненавидела провансальца – напротив: невольно повинуясь, подобно всем женщинам, непреодолимому влечению кокетничать с любовником другой женщины, в особенности если эта женщина – их подруга, она отнюдь не скупилась для Ла Моля на огонь своих изумрудных глаз, и сам Коконнас мог бы позавидовать откровенным рукопожатиям и обилию любезностей, которыми дарила герцогиня его друга в те дни, когда она капризничала и звезда пьемонтца, казалось, тускнела на горизонте его прекрасной возлюбленной, но Коконнас, готовый зарезать хоть пятнадцать человек ради одного взгляда своей дамы, был настолько не ревнив к Ла Молю, что при подобной смене настроения герцогини частенько предлагал ему на ухо такие вещи, что провансальца бросало в жар.

Отсутствие Ла Моля лишило Анриетту всех прелестей, которые давало ей общество Коконнаса, другими словами – ее неиссякаемого веселья, и бесконечного разнообразия в наслаждениях. В один прекрасный день она явилась к Маргарите, дабы умолить ее вернуть третье необходимое звено, без коего ум и сердце Коконнаса хиреют день ото дня.

Маргарита, неизменно любезная и к тому же побуждаемая мольбами самого Ла Моля и желанием своего сердца, назначила Анриетте свидание на следующий день в доме с двумя выходами, чтобы поговорить обстоятельно и так, чтобы никто не мог их прервать.

Коконнас без особой благодарности получил записку от Анриетты, приглашавшей его на улицу Тизон в половине десятого вечера. Тем не менее он отправился на место свидания, где и застал Анриетту, уже разгневанную тем, что она явилась первой.

– Фи, сударь! – сказала она. – Как это невоспитанно – заставлять ждать… я уж не говорю – принцессу… а просто женщину!

– Ждать! Вот тебе раз! Это вы так считаете! – сказал Коконнас. – А я, напротив, побьюсь об заклад, что мы пришли слишком рано.

– Я? Да.

– И я тоже! Бьюсь об заклад, что сейчас всего-навсего десять.

– Да, но в моей записке было сказано: половина десятого.

– Я и вышел из Лувра в девять часов, потому что, кстати сказать, я состою на службе у герцога Алансонского, и по этой-то причине я через час вынужден буду вас покинуть.

– И вы от этого в восторге?

– Честное слово, нет. Герцог Алансонский очень угрюмый и очень капризный господин, и я предпочитаю, чтобы меня ругали такие прелестные губки, как ваши, чем такой перекошенный рот, как у него.

– Ну, ну! Так-то лучше… – заметила герцогиня. – Да! Вы сказали, что вышли из Лувра в девять часов?

– Ах, Боже мой, конечно! Я намеревался идти прямо сюда, как вдруг на углу улицы Гренель увидел человека, похожего на Ла Моля!

– Прекрасно! Опять Ла Моль!

– Всегда Ла Моль, с вашего или без вашего позволения!

– Грубиян!

– Прекрасно! – сказал Коконнас. – Значит, снова начнем обмен любезностями.

– Нет, но с меня довольно ваших рассказов!

– Да ведь я рассказываю не по своему желанию – это вам желательно знать, почему я опоздал.

– Конечно! Разве я должна приходить первой?

– Так-то оно так. Но ведь вам некого было искать!

– Вы несносны, дорогой мой! Ну, продолжайте. Итак, на углу улицы Гренель вы заметили человека, похожего на Ла Моля… А что у вас на камзоле? Кровь?

– Ну да! Это какой-то субъект упал и обрызгал меня.

– Вы дрались?

– Разумеется.

– Из-за вашего Ла Моля?

– А из-за кого же, по-вашему, мне драться? Из-за женщины?

– Спасибо!

– Так вот, я следую за человеком, который имел неосторожность походить на моего друга. Я настигаю его на улице Кокийер, обгоняю его и при свете из какой-то лавчонки заглядываю ему в рожу. Не он!

– Ну что ж, вы хорошо сделали.

– Да, но ему-то от этого было плохо! «Сударь, – сказал я ему, – вы просто-напросто хлыщ, коль скоро вы позволяете себе походить издали на моего друга Ла Моля: он истый кавалер, а кто увидит вблизи вас, тот подумает, что вы просто бродяга». Тут он выхватил шпагу, я тоже. После третьего выпада невежа упал и забрызгал меня кровью.

– Но вы по крайней мере оказали ему помощь?

– Я только хотел это сделать, как вдруг мимо нас проскакал всадник. О, на сей раз, герцогиня, я был уверен, что это Ла Моль! К несчастью, конь скакал галопом. Я бросился бежать за всадником, а люди, собравшиеся посмотреть, каков я в бою, побежали за мной. Но так как вся эта сволочь следовала за мной по пятам и орала, меня могли принять за вора, так что я вынужден был обернуться и обратить ее в бегство, а на это я потратил некоторое время. В это-то самое время всадник исчез. Я бросился его разыскивать, принялся разузнавать, расспрашивать, объяснял, какой масти его конь – все впустую! Напрасный труд – никто его не заметил. Наконец, выбившись из сил, я пришел сюда.

– Выбившись из сил! – повторила герцогиня. – Как это любезно!

– Послушайте, дорогой Друг, – сказал Коконнас, небрежно раскидываясь в кресле, – вы опять собираетесь поедом есть меня из-за бедняги Ла Моля! И вы неправы, потому что дружба – это, знаете… Эх, были бы у меня ум и образование моего бедного друга, я бы нашел такое сравнение, которое помогло бы вам понять мою мысль… Видите ли, дружба – это звезда, а любовь… любовь… – ага! нашел сравнение! – а любовь – это только свечка. Вы мне возразите, что бывают разные сорта…

– Сорта любви?

– Нет… свечей… и что среди них бывают и первосортные: например, розовые; возьмем розовые… они лучше; но даже и розовая свеча сгорает, а звезда сияет вечно. На это вы мне ответите, что если сгорит одна свеча, ее можно заменить целым факелом.

– Господин де Коконнас, вы фат!

– Э!

– Господин де Коконнас, вы наглец!

– Э-э!

– Господин де Коконнас, вы негодяй!

– Герцогиня, предупреждаю вас: вы заставите меня втройне сожалеть об отсутствии Ла Моля!

– Вы меня больше не любите!

– Напротив, герцогиня, вы понятия не имеете, что я боготворю вас. Но я могу любить вас, любить нежно, боготворить, а в свободное время расхваливать моего друга.

– Значит «свободным временем» вы называете то время, которое проводите со мной?

– Что прикажете делать! Бедняга Ла Моль не выходит у меня из головы!

– Это ничтожество вам дороже меня! Слушайте, Аннибал: я вас ненавижу! Будьте откровенны и смело скажите, что он вам дороже! Аннибал, предупреждаю вас: если вам что-нибудь на свете дороже меня…

– Анриетта, прекраснейшая из герцогинь! Поверьте мне: ради вашего спокойствия не задавайте мне нескромных вопросов! Вас я люблю больше всех женщин, а Ла Моля люблю больше всех мужчин.

– Хорошо сказано! – внезапно произнес чей-то голос. Шелковая узорчатая портьера перед большой раздвижной дверью в толще стены, закрывавшей вход в другую комнату, приподнялась, и в дверной раме показался Ла Моль, как прекрасный тициановский портрет в золоченой раме.

– Ла Моль! – крикнул Коконнас, не обращая внимания на Маргариту и не тратя времени на то, чтобы поблагодарить ее за сюрприз, который она ему устроила. – Ла Моль, друг мой! Милый мой Ла Моль!

И он бросился в объятия своего друга, опрокинув кресло, на котором сидел, а заодно и стол, стоявший у него на дороге. Ла Моль, в свою очередь, порывисто сжал его в объятиях, но все же, не выпуская его из объятий, обратился к герцогине Неверской:

– Простите меня, герцогиня, если мое имя порой нарушало мир в вашем очаровательном союзе. Конечно, – продолжал он, с неизъяснимой нежностью взглянув на Маргариту, – я повидался бы с вами раньше, но это зависело не от меня.

– Как видишь, Анриетта, я сдержала свое слово: вот он, – вмешалась Маргарита.

– Неужели этим счастьем я обязан только просьбам герцогини? – спросил Ла Моль.

– Только ее просьбам, – ответила Маргарита. – Но вам, Ла Моль, я позволяю не верить ни одному слову из того, что я сказала.

Тут Коконнас, который за это время успел раз десять прижать своего друга к сердцу, раз двадцать обойти вокруг него и даже поднес к его лицу канделябр, чтобы всласть на него наглядеться, наконец встал на колени перед Маргаритой и поцеловал подол ее платья.

– Ах, как хорошо! – воскликнула герцогиня Неверская. – Ну, теперь я не буду такой несносной!

– Черт побери! – вскричал Коконнас. – Для меня вы всегда будете обожаемой! Я скажу это от чистого сердца, и будь при этом хоть тридцать поляков, сарматов и прочих гиперборейских^[69] варваров, я заставлю их признать вас королевой красавиц!

– Эй, Коконнас! Легче, легче! – сказал Ла Моль. – А королева Маргарита?

– О, я не откажусь от своих слов! – воскликнул Коконнас свойственным только ему шутовским тоном. – Герцогиня Анриетта – королева красавиц, королева Маргарита – краса королев.

Но что бы ни говорил и что бы ни делал наш пьемонтец, он весь отдавался счастью вновь видеть своего любимого Ла Моля и не сводил с него глаз.

– Идем, идем, прекрасная королева! – заговорила герцогиня Неверская. – Оставим этих молодых людей, связанных идеальной дружбой, и пусть они поговорят часок наедине; им столько надо сказать друг другу, что они не дадут нам поговорить. Уйти от них нам нелегко, но, уверяю, это единственное средство вылечить господина Аннибала. Сделайте это ради меня, государыня, я имею глупость любить этого гадкого человека, как его называет его же друг Ла Моль.

Маргарита шепнула несколько слов на ухо Ла Молю, который, как ни жаждал он вновь увидеть своего друга, теперь предпочел бы, чтобы нежность Коконнаса была не столь требовательной… А Коконнас в это время старался с помощью всевозможных увещаний вернуть на уста Анриетты искреннюю улыбку и вернуть ее ласковую речь, чего и добился без труда.

После этого обе женщины вышли в соседнюю комнату, где их ожидал ужин.

Два друга остались наедине.

Читатель прекрасно понимает, что первое, о чем спросил Коконнас своего друга, были подробности того рокового вечера, который едва не стоил Ла Молю жизни. По мере того, как продолжалось повествование Ла Моля, пьемонтец все сильнее дрожал, хотя, как известно читателю, взволновать его было нелегко.

– Почему же ты бежал куда глаза глядят и причинил мне столько горя, вместо того, чтобы спрятаться у нашего господина? – спросил он. – Герцог ведь защищал тебя, стало быть, он бы тебя и спрятал. Я бы жил вместе с тобой, а моя притворная печаль ввела бы в заблуждение всех луврских дураков.

– У нашего господина? – тихо переспросил Ла Моль. – У герцога Алансонского?

– Ну да! Судя по тому, что он мне сказал, я не мог не думать, что ты обязан ему жизнью.

– Жизнью я обязан королю Наваррскому, – возразил Ла Моль.

– Вот оно что! – сказал Коконнас. – А ты уверен в этом?

– Вполне.

– Ах, какой добрый, какой чудный король! Но какое же участие принимал в этом деле герцог Алансонский?

– Он держал шнурок, чтобы задушить меня.

– Черт побери! – воскликнул Коконнас. – Ла Моль, да уверен ли ты в том, что говоришь? Как! Этот бледный герцог, этот брюзга, этот червяк вздумал задушить моего друга! Черт побери! Завтра же я скажу ему, что я об этом думаю!

– Ты сошел с ума!

– Да, верно, он, пожалуй, начнет все сначала… А впрочем, все равно: этому не бывать!

– Ну, ну, Коконнас, успокойся и постарайся не забыть, что пробило половину двенадцатого и что ты сегодня на службе!

– Стану я думать о службе! Прекрасно! Пускай себе ждет! Моя служба! Чтобы я служил человеку, который держал в руках веревку для тебя!.. Да ты шутишь!.. Нет!.. Это Провидение: оно предначертало, что я должен был вновь встретиться с тобой, чтобы больше уже не расставаться. Я остаюсь здесь.

– Подумай хорошенько, несчастный! Ведь ты не пьян.

– К счастью. Будь я пьян, я бы поджег Лувр!

– Послушай, Аннибал, – настаивал Ла Моль, – будь благоразумен! Возвращайся в Лувр. Служба – вещь священная.

– А ты вернешься туда вместе со мной?

– Это невозможно!

– Разве они все еще собираются тебя убить?

– Не думаю! Я слишком мало значу, чтобы против меня был настоящий заговор, принято серьезное решение.

В капризную минуту им захотелось меня убить, вот и все: принцы просто были веселы в тот вечер!

– И что же ты делаешь?

– Я? Да ничего! Брожу, прогуливаюсь.

– Отлично! Я тоже буду прогуливаться и тоже буду бродить! Превосходное занятие! К тому же, если кто-нибудь на тебя нападет, нас будет двое, и мы им покажем! Пусть только явится, это насекомое – твой герцог! Я его пришпилю к стене, как бабочку!

– Тогда хоть попроси его дать тебе отставку.

– Да, и притом окончательную!

– В таком случае, предупреди его, что ты с ним расстаешься.

– Совершенно верно. Согласен. Сейчас напишу ему.

– Знаешь, Коконнас, это неучтиво – писать принцу крови.

– Именно крови! Крови моего друга! Ну погоди! – трагически вращая глазами, крикнул Коконнас. – Погоди! Стану я думать об этикете!

«И в самом деле, – подумал Ла Моль. – Через несколько дней ему не будет дела ни до принца, ни до кого-нибудь еще; ведь если он захочет ехать с нами, мы возьмем его с собой».

А Коконнас взял перо и, уже без возражений своего друга, легко сочинил образчик красноречия, который мы предлагаем вниманию наших читателей:

 

«Ваше высочество! Человеку, столь хорошо знакомому с античными авторами, как вы, Ваше высочество, несомненно, известна трогательная история Ореста и Пилада – двух героев, прославившихся как своими несчастиями, так и своей дружбой. Мой друг Ла Моль несчастен не менее, чем Орест, а я питаю к нему не менее нежные дружеские чувства, нежели питал к Оресту Пилад. Друг же мой в настоящее время занят делами весьма важными и требующими моей помощи. Бросить его я не могу. А посему я, с дозволения Вашего высочества, ухожу в отставку, ибо решил связать свою судьбу с судьбой моего друга, куда бы она меня ни повела; этим я хочу доказать Вашему высочеству, сколь велика сила, отрывающая меня от службы Вам, вследствие чего я не отчаиваюсь получить прощение и осмеливаюсь с почтением именовать себя по-прежнему.

Вашего королевского высочества герцога нижайшим и покорнейшим слугой, графом Аннибалом де Коконнасом, неразлучным другом графа де Ла Моля».

 

Закончив этот шедевр эпистолярного жанра, Коконнас прочитал его вслух Ла Молю, Ла Моль только пожал плечами.

– Ну, что скажешь? – спросил Коконнас, не заметив или сделав вид, что не заметил этого.

– Скажу, что герцог Алансонский посмеется над нами, – ответил Ла Моль.

– Над нами?

– Над обоими.

– По-моему, это все-таки лучше, чем душить нас поодиночке.

– Э, одно другому не мешает, – со смехом заметил Ла Моль.

– Ну, да ладно! Будь что будет, а письмо я завтра утром отправлю!.. Куда же мы пойдем ночевать?

– К Ла Юрьеру. Помнишь, в ту комнатку, где ты хотел пырнуть меня кинжалом, когда мы еще не были Орестом и Пиладом?

– Хорошо, я пошлю в Лувр письмо с нашим хозяином. В эту минуту дверь снова раздвинулась.

– Ну, как поживают Орест и Пилад? – хором спросили обе дамы.

– Черт побери! Мы умираем от голода и любви! На следующий день, в девять утра, Ла Юрьер действительно отнес в Лувр почтительнейшее послание графа Аннибала де Коконнаса.