ЛЕОНАРДО ДА ВИНЧИ

(1452-1519)

 

Из «Книги о живописи»

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЯВЛЯЕТСЯ ЛИ ЖИВОПИСЬ НАУКОЙ ИЛИ НЕТ. Наукой называют такое разумное рассуждение, которое ведет начало от своих первых оснований, и вне их в природе нельзя найти ничего, что не стало бы частью этой науки. Так обстоит дело [в учении] о непрерывных величинах, т. е. в науке геометрии; если она начинает с поверхности тел, то оказывается, что она ведет [свое] происхождение от линии, границы этой поверхности. Но и здесь мы не остаемся удовлетворенными, так как знаем, что линия имеет границу в точке, а точка и есть то, меньше чего ничто не может быть. Таким образом, точка – первое основание геометрии, и не может быть ничего ни в природе, ни в человеческом сознании, что могло бы дать основание точке. Поэтому, если ты ска­жешь, что прикосновение самым концом острия карандаша к некоторой поверхности является созданием точки, то это будет неправильно; мы же скажем, что такое при­косновение дает поверхность, окружающую свою сере­дину, и в этой середине находится местоположение точки. И эта точка – не из материи данной поверхности, ниона, ни все точки мира не в состоянии,- даже если бы они соединились, допустив, что они могутсоединиться, ­составить какую-либо часть поверхности. И допустив, что ты представишь себе целое составленным из тысячи точек, то можно, отделяя отсюда какую-либо часть этой тысячи, весьма правильно сказать, что эта часть равна своему целому. Это доказывается нулем, или ни­чем, т. е. десятым знаком арифметики, при помощи которого ничто изображается как 0; если он стоит после единицы, то заставляет произносить десять, а если ты поставишь их два после единицы, то скажешь что, и так бесконечно будет всегда и возрастать в десять раз то число, к которому он присоединяется. Но сам по себе он стоит не что иное, как ничто; и все нули вселенной равныодному единственному нулю в отношении своей сущности и стоимости.

Никакое человеческое исследование не может быть на­звано истинной наукой, если оно не проходит через мате­матические доказательства. И если ты скажешь, что науки, которые начинаются и кончаются в душе, обла­дают истиной, то этого нельзя допустить, а следует отри­цать по многим основаниям. И прежде всего потому, что в таких умозрительных рассуждениях отсутствует опыт, без которого ни в чем не может быть достовер­ности.

 

ПРИМЕР И ОТЛИЧИЕ ЖИВОПИСИ ОТ ПОЭЗИИ. Между воображением и действительностью существуeт такoe же отношение, как между тенью и отбрасывающим эту тень телом; и то же самое отношение существует между поэзией и живописью. Ведь поэзия вкладывает свои вещи в воображение письмен, а живо­пись ставит вещи реально перед глазом, так что глаз получает их образы не иначе, как если бы они были природными. Поэзия дает их без этих образов, и они не доходят до впечатления путем способности зрения, как в живописи.

 

О ПЕРВОМ ОСНОВАНИИ НАУКИ И ЖИВОПИСИ. [Первым] основанием науки живописи является точка; вторым – линия; третьим – поверхность; че­твертым – тело, которое одевается этой поверхностью. И это относится в полной мере к тому, что изображается, т. е. к самому изображенному телу, так как живопись в действительности не выходит за пределы поверхности, посредством которой тело изображается как фигура ка­ждого видимого предмета.

 

НА ЧТО РАСПРОСТРАНЯЕТСЯ НАУКА ЖИВОПИСИ. Наука живописи распространяется на все цвета поверхностей и на фигуры одетого ими тела, на их близость и отдаленность с соответствующими сте­пенями уменьшения в зависимости от степеней расстоя­ния. Эта наука – мать перспективы, т. е. [учения] о зри­тельных линиях. Эта перспектива делится нa три части. Первая из них coдepжит только очертания тел; вторая [трактует] об уменьшении цветов на различных расстоя­ниях; третья об утере отчетливости тел на разных расстояниях. Но первую, которая распространяется толь­ко на очертания и границы тел, называют рисунком, т. е. изображением фигуры какого-либо тела. Из нее исходит другая нayкa, которая распространяется на тень и свет, или, лучше сказать, на светлое и темное; эта наука требует многих рассуждений. Наука же о зритель­ных линиях породила науку астрономии, которая является простой перспективой, так как все [это] только зритель­ныe линии и сечения пирамид.

 

КАКАЯ НАУКА ПОЛЕЗНЕЕ, И В ЧЕМ СОСТОИТ ЕЕ ПОЛЕЗНОСТЬ. Та наука полезнее, плод которой наиболее поддается сообщению, и также наоборот: менее полезна та, которая менее поддается сообщению.

Живопись в состоянии сообщить свои конечные резуль­таты всем поколениям вселенной, так как ее конечный результат есть предмет зрительной способности; путь через ухо к общему чувству не тот же самый, что путь че­рез зрение. Поэтому она не нуждается, как письмена, в истолкователях различных языков, а непосредственно удо­влетворяет человеческий род, не иначе, чем предметы, произведенные природой. И не только человеческий род, но и других животных, как это подтвердилось одной картиной, изображавшей отца семейства: к ней ласкались маленькие дети, бывшие еще в пеленках, а также собака и кошка этого дома, так что было весьма удивительно смотреть на это зрелище.

Живопись представляет чувству с большей истинностью и достовepнocтью творения природы, чем слова или буквы, но буквы представляют слова с большей истинностью, чем живопись. Мы же скажем, что более достойна удивле­ния та наука, которая представляет творения природы, чем та, котoрая представляет творения творца, т.е. творения людей, каковыми являются слова; такова поэ­зия и подобное eй, что проходит через человеческий язык.

 

О ДОСТУПНЫХ ПОДРАЖАНИЮ НА­УКАХ. Науки, доступные подражанию, таковы, что посредством их ученик сравнивается с творцом и так же производит свой плод. Они полезны для подражателя, но не так превосходны, как те, которые не могут быть оставлены по наследству, подобно другим материальным благам. Среди них живопись является первой. Ей не научишь того, кому не позволяет природа, как в мате­матических науках, из которых ученик усваивает столько, сколько учитель ему прочитывает. Ее нельзя копировать, как письмена, где копия столь же ценна, как и оригинал. С нее нельзя получить слепка, как в скульптуре, где отпечаток таков же, как и оригинал в отношении до­стоинства произведения; она не плодит бесконечного числа детeй, как печатные книги. Она одна остается благородной, она одна дарует славу своему творцу и остается ценной: и единственной и никогда не порождает детей, равных себе. И эта особенность делает ее пре­восходнее тех [наук], которые повсюду оглашаются.

Разве не видим мы, как могущественнейшие цари Востока выстyпают в покрывалах и закрытые, думая, что слава их уменьшится от оглашения и обнародования их при­сутствия? Разве мы не видим, что картины, изображаю­щие божества, постоянно держатся сокрытыми под покровами величайшем ценности? И когда они откры­ваются, то сначала устраиваются большие церковные торжества с различными песнопениями и всякой музыкой, и при открытии великое множество народа, собравшегося сюда, тотчас же бросается на землю, поклоняясь и молясь тeм, кого такая картина изображает, о приобрете­нии утраченного здоровья и о вечном спасении, не иначе, как если бы это божество присутствовало самолично. Этого не случается ни с одном другом наукой или дру­гим человеческим творением, и если ты скажешь, что это заслуга не живописца, а собственная заслуга изобра­женного предмета, то на это последует ответ, что в таком случае душа людей могла бы получить удовлетво­рение, а они, оставаясь в постели, могли бы не ходить в паломничество местами затруднительными и опасными, что, как мы видим, постоянно делается. Но если все же такие паломничества непрерывно существуют, то кто же побуждает их на это без необходимости? Конечно, ты признаешь, что это был образ; этого не могут сделать все писания: они не сумели бы наглядно и в достоин­стве изобразить это божество. Поэтому кажется, что само божество любит такую картину и любит того, кто ее и почитает, и более охотно принимает поклонения в этом, чем в других обличиях, его изображающих, сказывает милости и дарует спасение, – по мнению тех, кто стекается в такое место.

 

КАК ЖИВОПИСЬ ОБНИМАЕТ ВСЕ ПОВЕРХНОСТИ ТЕЛ И РАСПРОСТРАНЯЕТСЯ НА НИХ. (1) Живопись распространяется только на поверхности тел, a ее перспектива распространяется на увеличение и уменьшение тел и их цветов. Ведь предмет, удаляющийся от глаза, = теряет в величине и цвете столько, сколько он приобрeтает в расстоянии.

Итак, живопись является философией, так как философия трактуется увеличивающем и уменьшающем движении, а это находится в вышеприведенном предположении; теперь мы обернем его и скажем: предмет, видимый гла­зом, столько приобретает в величине, отчетливости и цвете, насколько он уменьшает пространство, находя­щееся между ним и видящим его глазом.

(2) Кто хулит живопись, тот хулит природу, так как произведeния живописца представляют произведения природы, а потому такой хулитель отличается недостатком чуткости.

(3) Что живопись является философией, доказывается тем, что она трактует о движении тел в быстроте их действий, а философия также распространяется на движение.

(4) Все науки, кончающиеся словами, умирают сейчас же после рождения, за исключением той их части, которая [принадлежит] руке, т.е. письменности, являю­тся механической частью.

 

КАК ЖИВОПИСЬ ОБНИМАЕТ ПОВЕР­ХНОСТИ, ФИГУРЫ И ЦВЕТА ПРИРОДНЫХ ТЕЛ, А ФИЛОСОФИЯ РАСПРОСТРАНЯЕТСЯ ТОЛЬКО НА ИХ ПРИРОДНЫЕ СВОЙСТВА. Живопись распространяется на поверхности, цвета и фигуры всех предметов, созданных природой, а философия проникает внутри этих тел, pассматривая в них их собственные свойства. Но она не удовлетворяет той истине, которую достигaeт живописец, самостоятельно обнимающий пер­вую истину этих тел, так как глаз меньше ошибается, [чем разум].

КАК ГЛАЗ МЕНЬШЕ ОШИБАЕТСЯ В СВОЕЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ, ЧЕМ ВСЯКОЕ ДРУГОЕ ЧУВСТВО, В ОСВЕЩЕННОЙ ИЛИ ПРОЗРАЧНОЙ И ОДНООБРАЗНОЙ СРЕДЕ. Глаз на соответствую­щем расстоянии и в соответствующей среде меньше оши­бается в своей службе, чем всякое другое чувство потому, что он видит только по прямым линиям, образующим пирамиду: основанием ее делается объект, и пирамида доводит его до глаз, как я это намереваюсь доказать. Ухо же сильно ошибается в местоположении и расстоянии своих объектов потому, что образы их до­ходят до него не по прямым линиям, как до глаза, а по извилистым и отраженным линиям; и часто случается, что далекое кажется ближе, чем соседнее, в силу того пути, который проходят эти образы, хотя звук эха доносится до этого чувства только по прямой линии. Обоня­ние еще меньше определяет то место, которое является причиной запаха, а вкус и осязание, прикасающиеся к объекту, знают только об этом прикосновении.

 

КАК ТОТ, КТО ПРЕ3ИРАЕТ ЖИВО­ПИСЬ, НЕ ЛЮБИТ НИ ФИЛОСОФИИ, НИ ПРИ­РОДЫ. Если ты будешь презирать живопись, единствен­ную подражательницу всем видимым творениям природы, то, наверное, ты будешь презирать тонкое изобретение, котоpoe c философским и тонким размышлением рассма­тривает все качества форм: моря, местности, деревья, животных, травы и цветы – все то, что окружено тенью и светом. И, поистине, живопись – наука и законная дочь природы, ибо она порождена природой: но, чтобы выразиться правильнее, мы скажем: внучка природы, так каквсе видимые вещи были порождены природой и от этих вещей родилась живопись. Поэтому мы справедливо будем называть ее внучкой природы и родственницей бога.

 

КАК ЖИВОПИСЕЦ ЯВЛЯЕТСЯ ВЛА­СТЕЛИНОМ ВСЯКОГО РОДА ЛЮДЕЙ И ВСЕХ ВЕ­ЩЕЙ. Если живописец пожелает увидеть прекрасные вещи, внушающие eмy любовь, то в его власти породить их, а если он пожелает увидеть уродливые вещи, которые устрашают, или шутовские и смешные, или поистине жалкие, то и над ними он властелин и бог. И если он, пожелает породить [населенные] местности и пустыни, мecтa тенистые или темные во время жары, то он их изображает, а также жаркие места во время холодов.

Если он пожелает долин, если он пожелает, чтобы перед ним открывались с высоких горных вершин широкие поля, если он пожелает за ними видеть горизонт моря, то он властелин над этим [совершенно так же, как] если из глубоких долин он захочет увидеть высокие горы или с высоких гор глубокие долины и побережья. И действи­тельно, все, что существует во вселенной как сущность, как явление, или как воображаемое, он имеет сначала в душе, а затем в руках; а они настолько превосходны, что в одно и то же время создают такую же пропорциональную гармонию в одном единственном взгляде, какую образуют предметы [природы].

 

О ПОЭТЕ И ЖИВОПИСЦЕ. Живопись служит более достойному чувству, чем поэзия, и с большей истинностью изображает творения природы, чем поэт; творения природы много достойнее, чем слова, творения человека так как между творениями людей и творениями природы существует такое же отношение, какое существует между человекам и богом. Следовательно, более достойно подражание природным вещам, которые являются в действительности истинными образами, чем подражание в словах поступкам и словам людей. И если ты, поэт, захочешь описать творения природы простыми [средствами] своего ремесла, выдумывая различные положения и формы разных предметов, то ты будешь превзойден могуществом живописца в бесконечной мере; если же ты захочешь облачиться в другие науки, отде­ленные от поэзии, то они не твои, как-то: астрология, риторика, теология, философия, геометрия, арифметика и подобные. Тогда ты ужебольше не поэт, ты изменился, ты уже больше не тот, о ком здесь говорится. Разве не видишь ты, что если ты хочешь войти в природу, то ты идешь туда со средствами наук, созданными другими па поводу явлений природы? А живописец самостоя­тельно, без помощи нaучных или других средств, идет непосредственно к подражанию этим творениям природы. Ею [живописью] движутся любящие к изображению лю­бимого предмета, чтобы говорить с живописным изобра­жением; ею движутся народы с пламенными обетами на поиски изображений богов, а не для лицезрения про­изведений поэтов, которые словами изображают тех же богов; они обманывает [даже] животных. Я когда-то видел картину, которая обманывала собаку посредством изображения ее хозяина: собака всячески приветствовала его; а также я видел, как собаки лаяли и хотели укусить написанных собак; и как обезьяна делала бесконечные глупости перед другой, написанной, обезьяной. Я видел, как ласточки подлетали и садились на написанные железные решетки, выступающие за окна зданий.

СРАВНЕНИЕ ПОЭЗИИ И ЖИВОПИ­СИ. Воображение не видит столь превосходных [вещей], какие видит глаз, так как глаз получает образы, или подобия, объектов и передает их впечатлению, а от этого впечатления к общему чувству, где о них составляется суждение. Воображение же не выходит за пределы этого общего чувства, если только не переходит в память и там закрепляется и [или] умирает, поскольку изображаемый предмет не слишком превосходен. И в этом случае поэзия находится в душе или воображении поэта, придумывающего то же, что и живописец: при помощи этих выдумок он хочет уподобиться живописцу, но в действительности он остается далеко позади, как показано выше. Следовательно, в данном случае выдумок мы скажем, что поистине существует то же отношение между наукой живописи и поэзией, какое существyeт между телом и отбрасываемой им тенью, и даже еще большее отличие, так как тень тaкoго тела восходит, покрайней мере, через глаз к общему чувству, а вообра­жение данного тела не входит в это чувство, но родится там, в темном глазу. О, как это разно - воображать свет в темном глазу или видеть его в действительности, за пределами тьмы!

Если ты, поэт, изобразишь кровавую битву, то окажешься [там] с мрачным и темным воздухом, наполненном дымом устрашающих и смертоносных орудий, смешанным с густой пылью, помутительницей воздуха, и с боязливым бегством несчастных, напуганных ужасной смертъю. В этом случае живописец тебя превосходит, так как твое перо сотрется прежде, чем ты опишешь полностью все то, что непосредственно представит тебе живописец со своею наукой. И твоему языку воспрепятствует жажда, а телу­ – сон и голод раньше, чем ты словами покажешь то, что в одно мгновение показывает тебе живописец. В этой картине недостает только души изображаемых предме­тов, и в каждом телe ecть полнотa той части, которая может быть показана с одной стороны; было бы долгим и скучнейшим делом для поэзии перечислять все движе­ния участников этого сражения, и части членов тела, и их укрaшения – [все тo], что законченная картина с ве­ликой кроткостью и истинностью ставит перед тобою. В таком показе отсутствует лишь грохот орудий, крики внушающих страх победителей и крик и плач устрашен­ных, а этого и поэт не может представить чувству слуха. Мы скажем, следовательно, что поэзия – это наука, в наи­большей мере воздействующая на слепых, и что живопись совершенна так же постyпает с глухими. Но постольку более достойной остается живопись, поскольку она служит лучшему чувству.

Единственное настоящее занятие поэта – это выдумывать слова людей, говорящих дрyг с другом, и только их пред­ставляет он чувству слуха как природные, так как сами по себе они естественно созданы человеческим голосам. Во всем же остальном он превзойден живописцем. Но несравненно больше разнообразие того, на что распро­страняется живопись, чем того, на что распространяются слова, так как живописец сделает бесконечно много таких вещей, каких не смогут наименовать слова за неиме­нием подходящих для них названий. Разве не видишь ты, что если живописец хочет придумать животных или дья­волов в аду, то кaким богатством изо6ретательности он изобилует?

Кто не предпочел бы потерять скорее слух, обоняние и осязание, чем зрение? Ведь потеряв­ший зрение оказывается как бы изгнанным из мира, так­ как он больше не видит ни его, ни какой-либо из вещей. А такая жизнь – сестра смерти.

 

ЧТО ЯВЛЯЕТСЯ БОЛЕЕ ВРЕДНЫМ ДЛЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РОДА - ПОТЕРЯ ГЛАЗА ИЛИ УХА? Животные испытывают больший вред от потери зрения, чем слуха, и по многим основаниям: во­-первых, посредством зрения отыскивается еда, нужная для питания, что необходимо для всех животных; во-­вторых, посредством зрения постигается красота создан­ных вещей, в особенности тех вещей, котоpыe приводят к любви, чего слепой от рождения не может постигнуть по слуху, так как он никогда не знал, что такое красота кaкой-либо вещи. Остается ему слух, посредством кото­рого он понимает только лишь звуки и человеческий разговор, в котором существуют названия всех тех вещей, каким дано их имя. Без знания этих имен можно жить очeнь весело, как это видно на прирожденных глухих, т. е. на немых, [объясняющихся] посредством рисунка, которым большинство немых развлекается. И если ты скажешь, что зрение мешает сосредоточенному и тонкому духовному познанию, посредством которого совершается проникновение в божественные науки, и что такая помеха привела одного философа к тому, что он лишил себя зре­ния, то на это следует ответ, что глаз, как господин над чувствами, выполняет свой долг, когда он препят­ствует путанным и лживым – не наукам, а рассуждениям, в которых всегда ведутся споры с великим криком и рукоприкладством; и то же самое должен был бы делать слух, который не остается в обиде, так как он должен был бы требовать согласия, связующего все чувства. И если такой философ вырывает себе глаза, чтобы избавиться от помехи в своих рассуждениях, то прими во внимание, что такой поступок заодно и с мозгом и с рассуждением, ибо все это было глу­постью. Разве не мог он зажмурить глаза, когда впа­дал в такое неистовство, и держать их зажмуренными до тех пор, пока неистовство не истощится само собою? На сумасшедшим был человек, безумным было рассуждение, и величайшей глупостью было вырывать себе глаза.

 

КАК НАУКА АСТРОЛОГИИ ПОРОЖДАЕТСЯ ГЛАЗОМ, ИБО ПОСРЕДСТВОМ НЕГО ОНА ВОЗНИКЛА. Нет ни одной части в астрологии, которая не была бы делом зрительных линий и пер­спективы, дочери живописи, – ибо живописец и есть тот, кто в силу необходимости своего искусства произвел на свет эту перспективу: [астрология] не может разбрасываться без [зрительных] линий. В эти линии заклю­чаются все разнообразные фигуры тел, созданных приро­дой; без линий искусство геометрии слепо.

И если геометрия сводит всякую поверхность, окружен­ную линией, к фигуре квадрата и каждое тело к фигуре куба, а арифметика делает то же самое со своими кубическими и квадратными корнями, то обе эти науки распространяются только на изучение прерывных и не­прерывных количеств, но не трудятся над качеством; кра­сотой творений природы и украшением мира.

 

ЖИВОПИСЕЦ, СПОРЯЩИЙ С ПОЭТОМ. Какой поэт словами поставит перед тобою, о любящий, истинный образ твоей идеи с такою же правдивостью, как это сделает живописец? Кто покажет тебе места у рек, леса, долины и поля, где пред тобой предстали бы твои минувшие наслаждения, с большей пра­вдивостью, чем живописец? И если ты говоришь, что живопись – это сама по себе немая поэзия, если там нет никого, кто сообщил бы и сказал бы за нее то, что она изобрaжает, то разве ты еe видишь, что твоя книга находится в еще худшем положении? Ведь если бы даже у него был человек, говорящий за него, то все же ничего не видно в том предмете, о котором говорится, как это будет видно у того, кто говорит за картины; если в этих картинах будет установлено правильное отноше­ние между жестами и их душевными состояниями, то они будут так же понятны, как если бы они говорили.

 

КАК ЖИВОПИСЬ ПРЕВОСХОДИТ ВСЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ТВОРЕНИЯ ПО ТОНКОСТИ РА3­МЫШЛЕНИЙ, К НЕЙ ОТНОСЯЩИХСЯ. Глаз, назы­ваемый окнам души, это – главный путь, которым общее чувства может в наибольшем богатстве и великолепии рассматривать бесконечные творения природы, а ухо является вторым, и оно облагораживается рассказами о тех вещах, которые видел глаз. Если вы, историографы или поэты, или иные математики, не видели глазами ве­щей, то плохо сможете сообщить о них в письменах. И если ты, поэт, изобразишь историю пером, то живописец посредством кисти сделает ее так, что она будет легче удовлетворять и будет менее скучна для понимания. Если ты назовешь живопись немой поэзией, то и живописец сможет сказать, что поэзия – этослепая живопись. Теперь посмотри, кто более увечный урод: слепой или немой? Если поэт свободен, как и живописец в изобретениях, то его выдумки не доставляют такого удовлетворения людям, как картины ведь если поэзия распространяется в словах на фигуры, формы, жесты и местности, то живописец стремится собствен­ными образами форм подражать этим формам. Теперь посмотри, что ближе человеку: имя человека или образа этого человека? Имя человека меняется в разных стра­нах, а форма изменяется только смертью. И если поэт служит разуму путем уха, то живописец - путем глаза, более достойного чувства.

Но я не желаю от них ничего другого, кроме хоро­шего живописца, который изобразил бы неистовство битвы, и чтобы поэт описал бы другую [битву], и чтобы обе они были выставлены рядом одна с другой. Ты увидишь, где больше задержатся зрители, где они больше будут рассуждать, где раздастся больше похвал и какая удовлетворит больше. Конечно, картина, как много более полезная и прекрасная, понравится больше. Помести над­пись с божьим именем в какое-либо места, и помести изображение его напротив, и ты увидишь, что будет больше почитаться. Если живопись обнимает собою все формы природы, то у вас есть только названия, а они не всеобщи, как формы. И если у вас есть действие изображения, то у нac есть изображение действия. Выбери поэта, который описал бы красоты, женщины ее возлюбленному, и выбери живописца, который изобразил бы ее, и ты уви­дишь, куда природа склонит влюбленного судью. Ко­нечно, испытание вещей должно была бы быть предоставлено решению опыта. Вы поместили живопись среди механических ремесел. Конечно, если бы живописцы были так же склонны восхвалять в писаниях свои произведе­ния, как и вы, то, я думаю, она не оставалась бы при столь низком прозвище. Если вы называете ее механической, так как прежде всего она [выполняется] руками, ибо руки изображают то, что они находят в фантазии, то вы, писатели рисуете посредствам пера руками то, что находится в вашем разуме. И если вы назвали ее механической потому, что делается она за плату, то кто впадает в эту ошибку, – если ошибкой это может назы­ваться, – больше вас? Если вы читаете для обучения, то не идете ли вы к тому, кто больше вам заплатит?

Исполняете ли вы хоть одно произведение без какой-либо платы? Впрочем, я говорю это не для того, чтобы порицать подобные мнения, так как всякий труд рассчитывает на оплату. И поэт может сказать: я создам вымысел, который будет обозначать нечто великие; то же самое создаст живописец, как создал Апеллес “Клевету” [3].

Если вы говорите, что поэзия более долговечна, то на это я скажу, что более долговечны произведения котель­щика, и что время больше их сохраняет, чем ваши или наши произведения, и тем не менее фантазии в них не­много; и живопись, если расписывались по меди глазурью; может быть сделана много более долговечной. Мы можем в отношении искусства называться внуками бога. Если поэзия распространяется на философию морали, тоживопись распространяется на философию природы. Если первая описывает деятельность, сознания, то вторая рас­сматривает, проявляется ли сознание в движениях. Если первая устрашает народы адскими выдумками, то вторая теми же вещами в действительности делает то же самое. Пусть попытается поэт сравниться в изображении кра­соты, свирепости или вещи гнусной и грубой, чудовищной, с живописцем, пусть он на свой лад, как ему угодно, пре­вращает формы, но живописец доставит большее удовле­творeние. Разве не видано, что картины имели такое сходства с изображаемым предметом, что обманывали людей и животных?

 

ОТЛИЧИЕ ЖИВОПИСИ ОТ ПОЭ3ИИ. Живопись – это поэзия, которую видят, но не слышат, а поэзия – это живопись, которую слышат, ноне видят. Таким образам, обе эти поэзии, – или, если хочешь, обе живописи, – обменялись чувствами, посредством кото­рых они должны были бы проникать в интеллект. Ведь если и та и другая [– живописи, то они] должны дойти до общего чувства посредствам более благородного чувства, т.е. глаза, а если та и другая – поэзии, то они дол­жны дойти посредством менее благородного чувства, т.е. слуха. Итак, предоставим живопись суждению глухого от рождения, а о поэзии пусть судит слепой от ро­ждения; и если картина будет изображать движения, свойственные душевным состояниям фигур, действую­щих в каком-либо случае, то, несомненно, глухой от рождения поймет действия и намерения тех, кто их произ­водит, но слепой от рождения никогда не поймет вещи, показанной поэтом и составляющей славу этой поэмы, так как к наиболее благородным ее частям относится изображение жестов и группировок в исторических сюже­тах, украшенные и приятные места с прозрачной водой, сквозь которую видно зеленоватое дно ее течения, игру волн на лугах и пoкрытой травою гальке, которая с нею перемешивается, вместе с плещущимися рыбками, и подобные тонкости, а чем можно было бы так же говорить камню, как слепому от рождения потому, что он никогда не видел ни одной из тех вещей, из которых складывается красота мира, т.е. свет, мрак, цвет, тело, фигуру, место, удаленность, 6лизость, движение и покой, составляющие десять украшений природы. Но глухой, так как он по­терял менее благородное чувство, – даже если он вме­сте с ним потерял и речь, ибо если он никогда не слышал разговора, он никогда не мог научиться ни­какому языку, – все же прекрасна поймет каждое состоя­ние, которое может быть в человеческом теле, и даже лучше того, кто говорит и слышит, и так же распознает он произведения живописцев, и то, что в них предста­влено, и то, что этим фигурам свойственно.

 

В ЧЕМ ОТЛИЧИЕ ЖИВОПИСИ ОТ ПОЭЗИИ. Живопись – это немая поэзия, а поэзия­ – это слепая живопись, и та и другая стремятся подражать природе по мере своих сил, и как посредством одной, так и посредством другой можно наказать много поучительных вещей, как это сделал Апеллес в своей “Кле­вете”. Но результатом, – так как она служит глазу, более благородному чувству, – является гармони­ческая пропорция, т.е. так же, как если бы много раз­личных голосов соединилось вмeстe в одно и то же время и в результате этого получилась бы такая гармоническая пропорция, которая настолько удовлетворяет чувства слуха, что слушатели столбенеют, чуть живы от восхище­ния. Но много больше сделают пропорциональные кра­соты ангельского лица, перенесенные на картину. В peзультате этой пропорциональности получается такое гар­моническое созвучие, которое служит глазу одновременно, как и музыка уху. И если такая гармония красот будет показана влюбленному в ту, с кого эти красоты списаны, то, без сомнeния, он остолбенеет от восхищения и радо­сти, несравнимой и превосходящей все другие чувства. Но так как поэзия должна распространяться при изображении совершенной красоты посредством изображения отдельных частей, из которых вышеназванная гар­мония складывается в картине, тo у нее получается не иная прелесть, как если слушать в музыке каждый голосам по себе порознь в разное время, из чего не состави­лось бы никакого благозвучия, равно как если бы мы захотели показывать лицо по частям, всегда закрывая те части, которые были показаны перед тем; при таком показывании забывчивость не позволит составиться ни­какой гармонической пропорциональности, так как глаз не охватывает их своею способностью зрения одновре­менно. То же самое происходит и с красотами какого-­либо предмета, выдуманного поэтом: раз части его на­зываются порознь в разное время, то память не получает никакой гармонии.

 

РАЗЛИЧИЕ МЕЖДУ ПОЭЗИЕЙ И ЖИ­ВОПИСЬЮ. Картина нeпосредственно представляет тебе себя с тем изображением, ради которого ее творец породил ее, и дaет то же наслаждение величайшему чув­ству, какое может дать какой-либо предмет, созданный пpиродой. И в этом случае поэт, посылающий те же самые вещи к общему чувств путем слуха, меньшего чув­ства, доставляет глазу не иное наслаждение, как если бы кто слушал рассказ о чем-либо.

Теперь ты видишь, каково различие между выслушива­нием рассказа о вещи, что доставляет глазу насла­ждение в течение длительного [промежутка] времени, и созерцанием ее с такою же быстротой, с какою созер­цaются природные вещи. И хотя вещи поэтов читаются с большими промежуткaми времени, часто случается, что они непонятны и нужно делать к ним различные коммен­тарии, причем чрезвычайно редко эти комментаторы понимают, каково было намерение поэта; и во многих случаях читатели читают лишь малую часть их произ­ведений из-за недостатка времени. А произведение жи­вописца непосредственно понимается созерцающими его.

 

ОБ ОТЛИЧИИ, А ТАКЖЕ О СХОД­СТВЕ ЖИВОПИСИ И ПОЭЗИИ. Живопись предста­вляет тебе в одно мгновение, свою сущность в способности зрения и тем же самым средством, которым впе­чатление получает природные объекты, и, кроме того, в то же самое время, в кaкoe складывается гармоническая пропорциональность частей, которые составляют целое, угождающее чувству; и поэзия докладывает о том же самом, но средством менее достойным, чем глаз; она несет впечатлению изображения называемых предметов и более смутна и более медлительна, чем глаз, истинный посредник между объектом и впечатлением, непосредственно сообщающий с высшей истинностью об истинных поверхностях и фигурах того, что появляется перед ним; они же порождают пропорциональность, называе­мую гармонией которая сладким созвучием веселит чувство [зрения] так же, как пропорциональность различных голосов чувство слуха; последнее все же менее достойно, чем глаз, так как едва родившееся от него, уже умирает, и так же скоро в смерти, как и в рождении. Этого не может произойти с чувством зрения, так как если ты представишь глазу человеческую красоту, состоящую из прорциональности прекрасных членов, то эти красоты и не так смертны и не разрушаются так быстро, как музыка; наоборот, она длительна и позволяет тебе рассматривать себя и обсуждать, – и не родится все снова, как музыка, в многократном звучании, не наскучивает тебе, наоборот очаровывает тебя и является причиной того, что все чувства вместе с глазом хотели бы обла­дать ею, и кажется, что хотели бы вступить в состязание с глазом. Кажется, что рот через себя хотел бы [заключить] ее в тело; ухо получает наслаждение, слу­шая о ее красотах; чувство осязания хотело бы проникнуть в нее всеми своими порами; и даже нос хотел бы полyчать воздух, который непрерывно веет от нее. Но кра­coтy такой [человеческой] гармонии время разрушает в немногие годы, чего нe случается с красотой, изображен­ной живописцем, так как время сохраняет ее надолго; и глаз, поскольку это его дело, получает подлинное нa­слаждение от этой написанной красоты, как если бы это была живая красота; он устранил осязание, которое счит­ает себя в то же время cтаршим братом, [но] которое, исполнив свою задачу, не препятствует разуму обсуждать божественную красоту. И в этом случае картина, изо­бражающая ее, в значительной мере замещает то, чего не могла бы заместить описание поэта, который в этом случае хочет сравниться с живописцем, но не замечает, что его слова при упоминании составных частей этой красоты разделяются друг от друга временем, поме­щающим между ними забвение и разделяющим пропорции, которых он не может назвать без больших длиннот; и не будучи в состоянии назвать их, он не может сложить из них гармоническую пропорциональность, которая складывается из божественных пропорций. И поэтому одновременность, в которой замыкается созерцание жи­вописной красоты, не мотет дать описанной красоты, и тот грешит против природы, кто хотел бы поместить перед ухом то, что следует поместить перед глазом. Дай в таких случаях музыке вступить в свои права и не вводи науки живописи, истинной изобразительницы природных фигур всех вещей.

Что побуждает тебя, о человек, покидать свое городское жилище, оставлять родных и друзей и идти в поля через горы и долины, что, как не природная красота мира, которой, ecли ты хорошенько рассудишь, ты на­сладишься только посредством чувства зрения? И если поэт пожелает в этом случае также назвать себя живописцем, то почемy не берешь ты эти места в описаниях поэтов и не остаешься дома, не испытывая излишнего жара солнца? Разве не было бы тебе это и полезнее и­ менее утомительно, ибо ты остался бы в прохладе, без движения и без угрозы болезни? Но [тогда] душа не могла бы наслаждаться благодеяниями глаз, окон ее обители, не могла бы получить образов радостных мест и не могла бы видеть тенистых долин, проре­занных игрой змеящихся рек, не могла бы видеть раз­личных цветов, которые своими красками гармонично воздействуют на глаз, и также всего тoго, что может пред­ставить только перед глазом. Но если живописец в холод­ные и суровые вpeмeнa зимы поставит перед тобой те же самые написанные пейзажи и дрyгие, где ты наслаждался неподалеку от какого-нибудь источника, если ты, влюбленный, сможешь снова увидать себя со своею воз­любленной на цветущей лужайке, под сладкой тенью зеленеющих деревьев, то не получишь ли ты другого удовольствия, чем выслушивая описание этого случая поэтом?Здесь отвечает поэт и отступает перед выска­занными доводами, но говорит, что он превосхо­дит живопиcцa, так как заставляет говорить и рассу­ждать людей посредством различных выдумок, причем он придумываeт такие вещи, какие не существуют; и что он побудит мужчин взяться за оружие; и что он небо, звезды, и природы, и искусства, и вообще все. На это следует ответ, что ни одна из тех вещей, о которых онговорит, не является [предметом] его соб­ственных занятии, а если онпожелает говорить и ора­торствовать, то ему придется убедиться, что в этом он побежден оратором; и если он говорит об астро­логии онукрал это у aстролoгa, и если о философии, то у философа, и что в действительности поэзия не имеет собcтвенной кафедры, и заслуживает ее не иначе, как мелочный торговец, собиратель товаров, сделанных ремесленниками. Но божество науки живописи рассматривает произведения