Музыка перевода

Имя Натальи Альбертовны Волжиной неотделимо от романов Диккенса и Хемингуэя. Каждому с детства знакомы в ее переводе «Белый Клык» Дж.Лондона и «Овод» Войнич. Она переводила Стивенсона, Конан Дойла, одну из пьес Шоу. Великолепны ее Грэм Грин, «Гроздья гнева» Стейнбека.

Литературное наследие Дж.Стейнбека обширно, весьма непросто, во многом противоречиво. Но среди лучшего, что им написано, без сомнения, повесть‑притча «Жемчужина». Повесть о том, как жил в тростниковой хижине, продуваемой всеми ветрами, бедняк‑индеец Кино с женой и сынишкой, которых едва мог прокормить опасным ремеслом – добычей жемчуга со дна морского; как он выловил однажды невиданную, сказочно прекрасную жемчужину и что из этого вышло.

Повесть эту и в подлиннике, и в переводе Н.А.Волжиной можно всю, с начала до конца, положить на музыку. Вся она – поэзия и музыка, даже там, где говорит о самом будничном и прозаическом. Вот вступление:

Кино проснулся в предутренней темноте (intheneardark). Звезды еще горели, и день просвечивал белизной (had drawn only a pale wash) только у самого горизонта в восточной части неба. Петухи уже перекликались друг с дружкой, и свиньи, спозаранку начавшие свои нескончаемые поиски, рылись среди хвороста и щепок... (early pigs буквально – ранние свиньи, что по‑русски, в отличие от ранней пташки, невозможно).

...В давние времена люди его народа были великими слагателями песен (более редкое и поэтичное слово для makers, привычнее – творец, создатель) и что бы они ни делали, что бы они ни слышали, о чем бы ни думали – все претворялось в песнь (became – становилось)... Вот и сейчас в голове у Кино звучала песнь, ясная, тихая, и, если бы Кино мог рассказать о ней, он назвал бы ее Песнью семьи.

...Он сунул ноги в сандалии и вышел смотреть восход солнца (to watch, наблюдать было бы для него книжно, в переводе почти детская простота).

...за спиной у Кино Хуана разожгла костер, и яркие блики стрелами протянулись сквозь щели в стене тростниковой хижины, легли зыбким квадратом через порог (обычное для wavering дрожащий, колеблющийся, шаткий опять‑таки выпало бы из поэтического тона). Запоздалая ночная бабочка порхнула внутрь, на огонь. Песнь семьи зазвучала позади Кино. И ритм семейной песни бился в жернове, которым Хуана молола кукурузу на утренние лепешки.

Рассвет занимался теперь быстро (came quickly): белесая мгла, румянец в небе, разлив света и вспышка пламени – сразу, лишь только солнце вынырнуло из Залива (awash, aglow, alightness, andthenexplosionoffireasthesunaroseoutoftheGulf)... Утро выдалось как утро, самое обычное, и все же ни одно другое не могло сравниться с ним. (It was a morning like other and yet perfect among mornings.)Везде вместо первых по словарю значений взяты слова, вернее звучащие в ключе подлинника, потому и рассвет не приходит, а занимается, и солнце не просто поднялось, и, понятно, не выразила бы настроения подлинника, попросту ничего не значила бы по‑русски примитивная калька: утро было как другие и однако совершенное среди утр.

Жена Кино вынимает ребенка из колыбели, Кино и не глядя угадывает по звукам каждое движение:

...Хуана тихо запела древнюю песнь, которая состояла всего из трех нот... И эта песнь была частью Песни семьи. Каждая мелочь вливалась в Песнь семьи (Andthiswaspartofthefamilysongtoo. It was all part, буквально: все было ее частью, все входило в нее). И иной раз она взлетала до такой щемящей ноты, что к горлу подступал комок, и ты знал: вот оно – твое спокойствие, вот оно – твое тепло, вот оно – твое ВСЕ. Буквально, по первым значениям слов: поднималась до больной (ноющей) ноты, которая перехватывала горло, говоря (что) это спокойствие (надежность, безопасность), это тепло, это Целое (the Whole подчеркнуто в подлиннике), – но перевод и выбором слов, и ритмом передает всю внутреннюю музыку и поэзию Песни.

Малыша ужалил скорпион. Мать решается на небывалое: посылает мужа за доктором.

...Этот доктор не был сыном его народа (was not of his people), дословное не из его народа слишком приземленно для мысли Кино о своем, а вот о чужом сказано холоднее, отчужденнее: Этот доктор принадлежал к той расе, которая почти четыре века избивала и морила голодом, и грабила, и презирала соплеменников Кино...

Сытый белый доктор не пошел взглянуть на малыша:

– Только мне и дела, что лечить каких‑то индейцев (have I nothing better to do, дословно: неужели у меня нет дела, занятия получше)... Они все безденежные (never haveanymoney), – говорит он.

Но мать высосала яд из ранки; они выходят на старой лодке в море, и звучит новая песнь:

...и ритмом этой песни было его гулко стучащее сердце... а мелодией песни были стайки рыб – они то соберутся облачком, то вновь исчезнут, – и серо‑зеленая вода, и кишащая в ней мелкая живность. Но в глубине этой песни, в самой ее сердцевине, подголоском звучала другая, еле слышная и все же неугасимая, тайная, нежная, настойчивая (Butinthesongtherewasasecretlittleinnersong, буквально – в этой песне была тайная, таилась внутренняя песенка, едва заметная, но все время звучащая). Песнь в честь Жемчужины, в честь Той, что вдруг найдется (thesongofthePearlThatMightBe – той, что может быть возможной)... Удача и неудача – дело случая, и удача – это когда боги на твоей стороне (Chancewasagainstit, butluckandgodsmightbeforit, тонко обыграны оттенки: chance– всякий, любой случай, но luck – случай счастливый!)... И так как нужда в удаче была велика и жажда удачи была велика, тоненькая тайная мелодия жемчужины – Той, что вдруг найдется, – звучала громче в это утро... И удача пришла:

...там лежала она – огромная жемчужина, не уступающая в совершенстве самой луне (дословно – совершенная, как луна, но по‑русски существительным совершенство образ передан сильнее). Она вбирала в себя свет и отдавала обратно серебристым излучением. Она была большая – с яйцо морской чайки. Она была самая большая в мире... в ушах Кино звенела тайная музыка Той, что вдруг найдется, звенела чистая, прекрасная, теплая и сладостная, сияющая и полная торжества. И в глубине огромной жемчужины проступили его мечты, его сновидения... И мелодия жемчужины трубным гласом запела у него в ушах.

Но мечты не сбылись. Прослышав о чудо‑находке, заволновались соседи, пробудились жадность и зависть; в убогую хижину Кино, где уже полно народу, заявляется священник (позже, почуяв поживу, явится и тот самый доктор, навредит, а потом прикинется спасителем). И вот:

...Мелодия жемчужины умолкла... Медленной тонкой струйкой зазвенел напев зла, вражеский напев (thinly, slowly... themusicofevil, oftheenemysound, butitwasfaintandweak...).

Кино чувствует: всеобщее внимание не бескорыстно –...и он подозрительно посмотрел по сторонам, потому что недобрая песнь снова зазвучала у него в ушах, – зазвучала пронзительно, приглушая мелодию жемчужины (theevilsongwasinhisears, shrillingagainstthemusicofpearl).

Зло отравляет все вокруг, оно страшней скорпионьего яда. Ночью в хижину Кино забираются воры, надежно спрятанную жемчужину не находят, наутро он идет ее продавать – белые скупщики, сговорясь, не дают и малой доли настоящей цены. Но не хочет он отказаться от мечты об ученье и счастье для сына, о знании, которое подарит свободу его народу, он надеется продать жемчужину в чужом, пугающем месте – в столице. Старший брат предостерегает его:

– Нас обманывают со дня нашего рождения и до самой могилы, когда втридорога просят за гроб (...frombirthtotheoverchargeonourcoffins)... Ты пошел наперекор не только скупщикам жемчуга, но наперекор всей нашей жизни, наперекор всему, на чем она держится, и я страшусь за тебя.

Речь эта вся в приподнятом звучании (недаром не боюсь, а страшусь), но если передать дословно по‑русски youhavedefied... thewholestructure, thewholeway of life – и структура, строение, и образ жизни прозвучали бы сухо, по‑газетному, невозможно в этой повести, да еще в устах индейца. И Н. Волжина переводит не слово, а заключенный в нем здесь, в духе целого, образ.

Брат ушел, а Кино сидел в раздумье:... Грозный напев врага не умолкал (...he heard only the darkmusicofenemy). Мысли жгли... не давая покоя, но чувства по‑прежнему были в тесном сродстве со всем миром (the deep participation with all things), и этот дар единения с миром он получил от своего народа. Буквально: напев, музыка врага – темная, мрачная, чувства – в соучастии со всеми вещами (подразумевается – со всем на свете), и вся интонация подлинника, заключенная всего лишь в артикле, пропала бы, если не пояснить, что дар Кино – единение с миром.

...Он слышал, как надвигается ночь, как прядают на песок и откатываются назад, в Залив, маленькие волны (thestrikeandwithdrawaloflittlewaves), слышал сонные жалобы птиц... и любовное томление (agony) кошек, и ровный посвист пространства (the simplehissofdistance).

Для всего здесь найдено удивительно верное соответствие, отнюдь не лежащее на поверхности, но с той же силой взывающее к чувству и воображению.

...И Хуане словно тоже слышалась Песнь зла, и она боролась с ней, тихонько напевая песенку о семье, песенку о покое, тепле, нерушимости семьи (singingsoftlythemelodyofthefamily, ofthesafetyandwarmthandwholenessoffamily). Естественный по‑английски простой перечень был бы по‑русски суховат, но стоило переводчице еще раз повторить песенку – и явственно ощущаешь теплоту и поэтичность подлинника.

...Взгляд у Кино был застывший, и он чувствовал, что зло настороже, что оно неслышно бродит за стенами тростниковой хижины. Потайное, крадущееся, оно поджидало его в темноте (...thedarkcreepingthingswaitingforhim...).

Конечно же, многозначное английское things здесь никакие не вещи, а именно злые силы, само зло, – и только страшнее оттого, что сказано просто оно.

И зло торжествует: на Кино нападают грабители, защищаясь, он убивает человека. Кто‑то пробил дно лодки, без лодки не убежать, и нельзя будет больше выходить на ловлю жемчуга. Другие недобрые руки спалили тростниковую хижину, лишили семью Кино убогого крова. Он с Хуаной и ребенком пытается бежать, беглецов преследуют по пятам искусные следопыты. Кино в свою очередь выслеживает их.

...Любой звук, не сродный ночи, мог насторожить их, – вовсе неуместно было бы здесь буквальное неуместный, неподходящий для редкого книжного слова germane. И дальше: Butthenightwasnotsilent (дословно ночь не была тиха, молчалива), у Н.Волжиной – но темная ночь не хотела молчать. Потому что все в переводе подчинено главному: внутреннему напряжению, взволнованности подлинника, тому, что творится в судьбе и в душе Кино, что значат для него ночные звуки.

... маленькие квакши, жившие возле воды, чирикали, как птицы, в расселине громко отдавался металлический стрекот цикад. А в голове у Кино по‑прежнему звучал напев врага, пульсирующий глухо, будто сквозь сон (low and pulsing, nearly asleep – буквально глухой и пульсирующий, почти сонный). Но Песнь семьи стала теперь пронзительной, свирепой и дикой, точно шипение разъяренной пумы. Она набирала силу и гнала его на встречу с врагом (...wasalivenowanddrivinghimdownonthedarkenemy). Ее мелодию подхватили цикады, и чирикающие квакши вторили ей...

Кино осторожен, но наверху, в пещере, заплакал его сынишка – и выжидавшие утра враги встрепенулись, один решил, что это скулит койот, и выстрелил. Теперь Кино стремителен, беспощаден и холоден, как сталь (as cold and deadly) – далеко не первое, но здесь самое верное значение, он убивает всех троих, но тот выстрел смертельно ранил ребенка.

...Песнь семьи пронзительно звенела в ушах у Кино. Теперь он был свободен от всего и страшен в своей свободе (Не was immune and terrible), и Песнь эта стала его боевым кличем.

В жемчужине, которая поначалу была так прекрасна и сулила столько счастья, он теперь видит только порожденное ею зло:

...Жемчужина была страшная; она была серая, как злокачественная опухоль. И Кино услышал Песнь жемчужины, нестройную, дикую (distortedandinsane)...

...и что было сил швырнул жемчужину далеко в море. Кино и Хуана следили, как она летит, мерцая и подмигивая им в лучах заходящего солнца... А жемчужина коснулась прекрасной зеленой воды и пошла ко дну. Покачивающиеся водоросли звали, манили ее к себе. На ней играли прекрасные зеленые блики. Она коснулась песчаного дня...

Вслушайтесь: будто замирает прощально струна.

Здесь, в самом конце, вновь возникает гармония, красота, стихают пронзительные зловещие звуки, и это не только выбором слов, но и ритмически воссоздано переводом. В подлиннике lovely green water – прелестная, восхитительная вода, все обычные оттенки этого слова по‑русски оказались бы мелки. Водоросли calledtoitandbeckoned to it – звали ее и манили ее, обязательные по законам английской грамматики и синтаксиса это и и удвоенное местоимение сделали бы русскую фразу водянистой, ослабили бы возвращенную поэзию образа. То же чуть дальше, при повторении: Thelightsonitssurfaceweregreenand lovely, буквально: блики на ее поверхности были зеленые и прелестные. В переводе убрано все ненужное для русского строя фразы и оттого ощутимей грустная, щемящая поэтичность прощального взгляда на утраченное чудо: На ней играли прекрасные зеленые блики. И напротив, заключительная строка может на первый взгляд показаться растянутой, слов в подлиннике меньше:

And the music of the pearl drifted to a whisper and disappeared.

И Песнь жемчужины сначала перешла в невнятный шепот,а потом умолкла совсем.

Слов больше «по счету», но по глубинной сути образа, по скрытому в нем чувству все верно, поразительно чуток слух переводчика: постепенно замедляется, угасает фраза, – в музыке это называется ритардандо, а у Стейнбека заключено в единственном, но очень важном и емком здесь слове drifted (буквально – дрейфует, постепенно стихает, переходит в молчание).

Наталья Альбертовна Волжина прекрасно знала и любила музыку, ее (и почти всех кашкинцев!) постоянно можно было видеть в консерватории. Быть может, еще и потому ее перевод весь – музыка. Та музыка, что пронизывает с первой до последней строки горькую притчу Стейнбека о судьбе индейца Кино и, по сути, судьбе его народа.

* * *

Нет, конечно же, мне не объять необъятное. Немыслимо показать все грани дарования каждого мастера. Но лучшее из сделанного ими и по сей день остается образцом высокого искусства. Отдельные неизбежные просчеты кашкинцев никак не заслоняют главного: достигнута верность образу, стилю, замыслу автора.

Перечитайте сегодняшними глазами хотя бы то, что я успела назвать. Всюду чудеса истинного перевода‑перевоплощения. Тут не отдельные искорки, искрится и сверкает всё.

Лучшие работы кашкинцев – богатейший, полезнейший материал для анализа, сравнения, изучения. Материал для большого, серьезного исследования, для другой книги, которую, надеюсь, кто‑нибудь когда‑нибудь напишет.

Говорят, переводы стареют. Конечно, в любом деле, всюду и у всех бывают большие или меньшие удачи. Что ж, возможно, раскрыв давний перевод кого‑нибудь даже из самых маститых, сегодня захотелось бы еще свободней перестроить какую‑то фразу, убрать необязательное местоимение, где‑то заменить иностранное слово русским. Но это была бы, так сказать, микроправка. Остается прекрасным целое. По‑прежнему восхищаешься не редким удачным словом – всей сочной, выразительной речью, отличными оборотами, характерностью и поэтичностью, по‑прежнему перед нами играющая всеми живыми красками картина, будь то миниатюра или огромное полотно, прошлый век или двадцатый. Главные их работы остаются. И останутся. Не устареют. Ибо найден и не стареет важнейший принцип и метод – верность.

Не будь мастеров‑кашкинцев, несравненно бедней была бы вся переведенная у нас проза с любого языка. Они пролагали новые пути, они – начало новой школы советского художественного перевода. Это – важнейшая их заслуга. Вольно или невольно у них многое перенимали другие лучшие переводчики, те, кто не участвовал непосредственно в семинаре И.А.Кашкина. Семинар этот был англоязычный, но иные превосходные переводчики с французского и немецкого не без гордости говорили о себе, что и они той же школы.

Опыт кашкинцев бесценен для перевода с любого языка. Больше того, на творчестве этих людей можно учиться вовсе не только переводу, а гораздо шире – всестороннему владению нашим родным словом, потому что у них‑то оно воистину ЖИВОЕ.