Если бы в следующее утро Степе Лиходееву сказали бы так: "Степа! Тебярасстреляют, если ты сию минуту не встанешь!" -- Степа ответил бы томным,чуть слышным голосом: "Расстреливайте, делайте со мною, что хотите, но я невстану". Не то что встать, -- ему казалось, что он не может открыть глаз, потомучто, если он только это сделает, сверкнет молния и голову его тут жеразнесет на куски. В этой голове гудел тяжелый колокол, между глазнымияблоками и закрытыми веками проплывали коричневые пятна с огненно-зеленымободком, и в довершение всего тошнило, причем казалось, что тошнота этасвязана со звуками какого-то назойливого патефона. Степа старался что-то припомнить, но припоминалось только одно -- что,кажется, вчера и неизвестно где он стоял с салфеткой в руке и пыталсяпоцеловать какую-то даму, причем обещал ей, что на другой день, и ровно вполдень, придет к ней в гости. Дама от этого отказывалась, говоря: "Нет,нет, меня не будет дома!" -- а Степа упорно настаивал на своем: "А я вотвозьму да и приду!" Ни какая это была дама, ни который сейчас час, ни какое число, никакого месяца -- Степа решительно не знал и, что хуже всего, не мог понять,где он находится. Он постарался выяснить хотя бы последнее и для этогоразлепил слипшиеся веки левого глаза. В полутьме что-то тускло отсвечивало.Степа наконец узнал трюмо и понял, что он лежит навзничь у себя на кровати,то есть на бывшей ювелиршиной кровати, в спальне. Тут ему так ударило вголову, что он закрыл глаз и застонал. Объяснимся: Степа Лиходеев, директор театра Варьете, очнулся утром усебя в той самой квартире, которую он занимал пополам с покойным Берлиозом,в большом шестиэтажном доме, покоем расположенном на садовой улице. Надо сказать, что квартира эта -- N 50 -- давно уже пользовалась еслине плохой, то, во всяком случае, странной репутацией. Еще два года томуназад владелицей ее была вдова ювелира де Фужере. Анна Францевна де Фужере,пятидесятилетняя почтенная и очень деловая дама, три комнаты из пяти сдавалажильцам: одному, фамилия которого была, кажется, Беломут, и другому -- сутраченной фамилией. И вот два года тому назад начались в квартире необъяснимыепроисшествия: из этой квартиры люди начали бесследно исчезать. Однажды в выходной день явился в квартиру милиционер, вызвал в переднюювторого жильца (фамилия которого утратилась) и сказал, что того просят наминутку зайти в отделение милиции в чем-то расписаться. Жилец приказалАнфисе, преданной и давней домашней работнице Анны Францевны, сказать, вслучае если ему будут звонить, что он вернется через десять минут, и ушелвместе с корректным милиционером в белых перчатках. Но не вернулся он нетолько через десять минут, а вообще никогда не вернулся. Удивительнее всегото, что, очевидно, с ним вместе исчез и милиционер. Набожная, а откровеннее сказать -- суеверная, Анфиса так напрямик изаявила очень расстроенной Анне Францевне, что это колдовство и что онапрекрасно знает, кто утащил и жильца и милиционера, только к ночи не хочетговорить. Ну, а колдовству, как известно, стоит только начаться, а там ужего ничем не остановишь. Второй жилец исчез, помнится, в понедельник, а всреду как сквозь землю провалился Беломут, но, правда, при другихобстоятельствах. Утром за ним заехала, как обычно, машина, чтобы отвезти егона службу, и отвезла, но назад никого не привезла и сама больше невернулась. Горе и ужас мадам Беломут не поддаются описанию. Но, увы, и то и другоебыло непродолжительно. В ту же ночь, вернувшись с Анфисой с дачи, на которуюАнна Францевна почему-то спешно поехала, она не застала уже гражданкиБеломут в квартире. Но этого мало: двери обеих комнат, которые занималисупруги Беломут, оказались запечатанными. Два дня прошли кое-как. На третий же день страдавшая все это времябессонницей Анна Францевна опять-таки спешно уехала на дачу... Нужно лиговорить, что она не вернулась! Оставшаяся одна Анфиса, наплакавшись вволю, легла спать во втором часуночи. Что с ней было дальше, неизвестно, но рассказывали жильцы другихквартир, что будто бы в N 50-м всю ночь слышались какие-то стуки и будто быдо утра в окнах горел электрический свет. Утром выяснилось, что и Анфисынет! Об исчезнувших и о проклятой квартире долго в доме рассказывали всякиелегенды, вроде того, например, что эта сухая и набожная Анфиса будто быносила на своей иссохшей груди в замшевом мешочке двадцать пять крупныхбриллиантов, принадлежащих Анне Францевне. Что будто бы в дровяном сарае натой самой даче, куда спешно ездила Анна Францевна, обнаружились сами собойкакие-то несметные сокровища в виде тех же бриллиантов, а также золотыхденег царской чеканки... И прочее в этом же роде. Ну, чего не знаем, за тоне ручаемся. Как бы то ни было, квартира простояла пустой и запечатанной тольконеделю, а затем в нее вселились -- покойный Берлиоз с супругой и этот самыйСтепа тоже с супругой. Совершенно естественно, что, как только они попали вокаянную квартиру, и у них началось черт знает что. Именно, в течение одногомесяца пропали обе супруги. Но эти не бесследно. Про супругу Берлиозарассказывали, что будто бы ее видели в Харькове с каким-то балетмейстером, асупруга Степы якобы обнаружилась на Божедомке, где, как болтали, директорВарьете, используя свои бесчисленные знакомства, ухитрился добыть ейкомнату, но с одним условием, чтобы духу ее не было на Садовой улице... Итак, Степа застонал. Он хотел позвать домработницу Груню и потребоватьу нее пирамидону, но все-таки сумел сообразить, что это глупости... Чтоникакого пирамидону у Груни, конечно, нету. Пытался позвать на помощьБерлиоза, дважды простонал: "Миша... Миша...", но, как сами понимаете,ответа не получил. В квартире стояла полнейшая тишина. Пошевелив пальцами ног, Степа догадался, что лежит в носках, трясущейсярукою провел по бедру, чтобы определить, в брюках он или нет, и неопределил. Наконец, видя, что он брошен и одинок, что некому ему помочь, решилподняться, каких бы нечеловеческих усилий это ни стоило. Степа разлепил склеенные веки и увидел, что отражается в трюмо в видечеловека с торчащими в разные стороны волосами, с опухшей, покрытою чернойщетиною физиономией, с заплывшими глазами, в грязной сорочке с воротником игалстуком, в кальсонах и в носках. Таким он увидел себя в трюмо, а рядом с зеркалом увидел неизвестногочеловека, одетого в черное и в черном берете. Степа сел на кровать и сколько мог вытаращил налитые кровью глаза нанеизвестного. Молчание нарушил этот неизвестный, произнеся низким, тяжелым голосом ис иностранным акцентом следующие слова: -- Добрый день, симпатичнейший Степан Богданович! Произошла пауза, после которой, сделав над собой страшнейшее усилие,Степа выговорил: -- Что вам угодно? -- и сам поразился, не узнав своего голоса. Слово"что" он произнес дискантом, "вам" -- басом, а "угодно" у него совсем невышло. Незнакомец дружелюбно усмехнулся, вынул большие золотые часы с алмазнымтреугольником на крышке, позвонил одиннадцать раз и сказал: -- Одиннадцать! И ровно час, как я дожидаюсь вашего пробуждения, ибо выназначили мне быть у вас в десять. Вот и я! Степа нащупал на стуле рядом с кроватью брюки, шепнул: -- Извините... -- надел их и хрипло спросил: -- Скажите, пожалуйста,вашу фамилию? Говорить ему было трудно. При каждом слове кто-то втыкал ему иголку вмозг, причиняя адскую боль. -- Как? Вы и фамилию мою забыли? -- тут неизвестный улыбнулся. -- Простите... -- прохрипел Степа, чувствуя, что похмелье дарит егоновым симптомом: ему показалось, что пол возле кровати ушел куда-то и чтосию минуту он головой вниз полетит к чертовой матери в преисподнюю. -- Дорогой Степан Богданович, -- заговорил посетитель, проницательноулыбаясь, -- никакой пирамидон вам не поможет. Следуйте старому мудромуправилу, -- лечить подобное подобным. Единственно, что вернет вас к жизни,это две стопки водки с острой и горячей закуской. Степа был хитрым человеком и, как ни был болен, сообразил, что раз ужего застали в таком виде, нужно признаваться во всем. -- Откровенно сказать... -- начал он, еле ворочая языком, -- вчера янемножко... -- Ни слова больше! -- ответил визитер и отъехал с креслом в сторону. Степа, тараща глаза, увидел, что на маленьком столике сервированподнос, на коем имеется нарезанный белый хлеб, паюсная икра в вазочке, белыемаринованные грибы на тарелочке, что-то в кастрюльке и, наконец, водка вобъемистом ювелиршином графинчике. Особенно поразило Степу то, что графинзапотел от холода. Впрочем, это было понятно -- он помещался вполоскательнице, набитой льдом. Накрыто, словом, было чисто, умело. Незнакомец не дал Степиному изумлению развиться до степени болезненнойи ловко налил ему полстопки водки. -- А вы? -- пискнул Степа. -- С удовольствием! Прыгающей рукой поднес Степа стопку к устам, а незнакомец одним духомпроглотил содержимое своей стопки. Прожевывая кусок икры, Степа выдавил изсебя слова: -- А вы что же... закусить? -- Благодарствуйте, я не закусываю никогда, -- ответил незнакомец иналил по второй. Открыли кастрюлю -- в ней оказались сосиски в томате. И вот проклятая зелень перед глазами растаяла, стали выговариватьсяслова, и, главное, Степа кое-что припомнил. Именно, что дело вчера было наСходне, на даче у автора скетчей Хустова, куда этот Хустов и возил Степу втаксомоторе. Припомнилось даже, как нанимали этот таксомотор у "Метрополя",был еще при этом какой-то актер не актер... с патефоном в чемоданчике. Да,да, да, это было на даче! Еще, помнится, выли собаки от этого патефона. Воттолько дама, которую Степа хотел поцеловать, осталась неразъясненной... чертее знает, кто она... кажется, в радио служит, а может быть, и нет. Вчерашний день, таким образом, помаленьку высветлялся, но Степу сейчасгораздо более интересовал день сегодняшний и, в частности, появление вспальне неизвестного, да еще с закуской и водкой. Вот что недурно было быразъяснить! -- Ну, что же, теперь, я надеюсь, вы вспомнили мою фамилию? Но Степа только стыдливо улыбнулся и развел руками. -- Однако! Я чувствую, что после водки вы пили портвейн! Помилуйте, даразве это можно делать! -- Я хочу вас попросить, чтоб это осталось между нами, -- заискивающесказал Степа. -- О, конечно, конечно! Но за Хустова я, само собой разумеется, неручаюсь. -- А вы разве знаете Хустова? -- Вчера в кабинете у вас видел этого индивидуума мельком, нодостаточно одного беглого взгляда на его лицо, чтобы понять, что он --сволочь, склочник, приспособленец и подхалим. "Совершенно верно!" -- подумал Степа, пораженный таким верным, точным икратким определением Хустова. Да, вчерашний день лепился из кусочков, но все-таки тревога не покидаладиректора Варьете. Дело в том, что в этом вчерашнем дне зияла преогромнаячерная дыра. Вот этого самого незнакомца в берете, воля ваша, Степа в своемкабинете вчера никак не видал. -- Профессор черной магии Воланд, -- веско сказал визитер, видя Степинызатруднения, и рассказал все по порядку. Вчера днем он приехал из-за границы в Москву, немедленно явился к Степеи предложил свои гастроли в Варьете. Степа позвонил в московскую областнуюзрелищную комиссию и вопрос этот согласовал (Степа побледнел и заморгалглазами), подписал с профессором Воландом контракт на семь выступлений(Степа открыл рот), условился, что Воланд придет к нему для уточнениядеталей в десять часов утра сегодня... Вот Воланд и пришел! Придя, был встречен домработницей Груней, которая объяснила, что самаона только что пришла, что она приходящая, что Берлиоза дома нет, а что есливизитер желает видеть Степана Богдановича, то пусть идет к нему в спальнюсам. Степан Богданович так крепко спит, что разбудить его она не берется.Увидев, в каком состоянии Степан Богданович, артист послал Груню в ближайшийгастроном за водкой и закуской, в аптеку за льдом и... -- Позвольте с вами рассчитаться, -- проскулил убитый Степа и сталискать бумажник. -- О, какой вздор! -- воскликнул гастролер и слушать ничего больше незахотел. Итак, водка и закуска стали понятны, и все же на Степу было жалковзглянуть: он решительно не помнил ничего о контракте и, хоть убейте, невидел вчера этого Воланда. Да, Хустов был, а Воланда не было. -- Разрешите взглянуть на контракт, -- тихо попросил Степа. -- Пожалуйста, пожалуйста... Степа взглянул на бумагу и закоченел. Все было на месте. Во-первых,собственноручная Степина залихватская подпись! Косая надпись сбоку рукоюфиндиректора Римского с разрешением выдать артисту Воланду в счет следуемыхему за семь выступлений тридцати пяти тысяч рублей десять тысяч рублей.Более того: тут же расписка Воланда в том, что он эти десять тысяч ужеполучил! "Что же это такое?!" -- подумал несчастный Степа, и голова у негозакружилась. Начинаются зловещие провалы в памяти?! Но, само собою, послетого, как контракт был предъявлен, дальнейшие выражения удивления были быпросто неприличны. Степа попросил у гостя разрешения на минуту отлучиться и,как был в носках, побежал в переднюю к телефону. По дороге он крикнул внаправлении кухни: -- Груня! Но никто не отозвался. Тут он взглянул на дверь в кабинет Берлиоза,бывшую рядом с передней, и тут, как говорится, остолбенел. На ручке двери онразглядел огромнейшую сургучную печать на веревке. "Здравствуйте! -- рявкнулкто-то в голове у Степы. -- Этого еще недоставало!" И тут Степины мыслипобежали уже по двойному рельсовому пути, но, как всегда бывает во времякатастрофы, в одну сторону и вообще черт знает куда. Головную Степину кашутрудно даже передать. Тут и чертовщина с черным беретом, холодной водкой иневероятным контрактом, -- а тут еще ко всему этому, не угодно ли, и печатьна двери! То есть кому хотите сказать, что Берлиоз что-то натворил, -- неповерит, ей-ей, не поверит! Однако печать, вот она! Да-с... И тут закопошились в мозгу у Степы какие-то неприятнейшие мыслишки остатье, которую, как назло, недавно он всучил Михаилу Александровичу длянапечатания в журнале. И статья, между нами говоря, дурацкая! И никчемная, иденьги-то маленькие... Немедленно вслед за воспоминанием о статье прилетело воспоминание окаком-то сомнительном разговоре, происходившем, как помнится, двадцатьчетвертого апреля вечером тут же, в столовой, когда Степа ужинал с МихаиломАлександровичем. То есть, конечно, в полном смысле слова разговор этотсомнительным назвать нельзя (не пошел бы Степа на такой разговор), но этобыл разговор на какую-то ненужную тему. Совершенно свободно можно было бы,граждане, его и не затевать. До печати, нет сомнений, разговор этот могсчитаться совершеннейшим пустяком, но вот после печати... "Ах, Берлиоз, Берлиоз! -- вскипало в голове у Степы. -- Ведь это вголову не лезет!" Но горевать долго не приходилось, и Степа набрал номер в кабинетефиндиректора Варьете Римского. Положение Степы было щекотливое: во-первых,иностранец мог обидеться на то, что Степа проверяет его после того, как былпоказан контракт, да и с финдиректором говорить было чрезвычайно трудно. Всамом деле, ведь не спросишь его так: "Скажите, заключал ли я вчера спрофессором черной магии контракт на тридцать пять тысяч рублей?" Такспрашивать не годится! -- Да! -- послышался в трубке резкий, неприятный голос Римского. -- Здравствуйте, Григорий Данилович, -- тихо заговорил Степа, -- этоЛиходеев. Вот какое дело... гм... гм... у меня сидит этот... э... артистВоланд... Так вот... я хотел спросить, как насчет сегодняшнего вечера?.. -- Ах, черный маг? -- отозвался в трубке Римский, -- афиши сейчасбудут. -- Ага, -- слабым голосом сказал Степа, -- ну, пока... -- А вы скоро придете? -- спросил Римский. -- Через полчаса, -- ответил Степа и, повесив трубку, сжал горячуюголову руками. Ах, какая выходила скверная штука! Что же это с памятью,граждане? А? Однако дольше задерживаться в передней было неудобно, и Степа тут жесоставил план: всеми мерами скрыть свою невероятную забывчивость, а сейчаспервым долгом хитро выспросить у иностранца, что он, собственно, намеренсегодня показывать во вверенном Степе Варьете? Тут Степа повернулся от аппарата и в зеркале, помещавшемся в передней,давно не вытираемом ленивой Груней, отчетливо увидел какого-то странногосубъекта -- длинного, как жердь, и в пенсне (ах, если бы здесь был ИванНиколаевич! Он узнал бы этого субъекта сразу!). А тот отразился и тотчаспропал. Степа в тревоге поглубже заглянул в переднюю, и вторично егокачнуло, ибо в зеркале прошел здоровеннейший черный кот и также пропал. У Степы оборвалось сердце, он пошатнулся. "Что же это такое? -- подумал он, -- уж не схожу ли я с ума? Откуда жэти отражения?!" -- он заглянул в переднюю и испуганно закричал: -- Груня! Какой тут кот у нас шляется? Откуда он? И кто-то еще с ним?? -- Не беспокойтесь, Степан Богданович, -- отозвался голос, но неГрунин, а гостя из спальни, -- кот этот мой. Не нервничайте. А Груни нет, яуслал ее в Воронеж, на родину, так как она жаловалась, что вы давно уже недаете ей отпуска. Слова эти были настолько неожиданными и нелепыми, что Степа решил, чтоослышался. В полном смятении он рысцой побежал в спальню и застыл на пороге.Волосы его шевельнулись, и на лбу появилась россыпь мелкого пота. Гость пребывал в спальне уже не один, а в компании. Во втором креслесидел тот самый тип, что померещился в передней. Теперь он был ясно виден:усы-перышки, стеклышко пенсне поблескивает, а другого стеклышка нет. Нооказались в спальне вещи и похуже: на ювелиршином пуфе в развязной позеразвалился некто третий, именно -- жутких размеров черный кот со стопкойводки в одной лапе и вилкой, на которую он успел поддеть маринованный гриб,в другой. Свет, и так слабый в спальне, и вовсе начал меркнуть в глазах Степы."Вот как, оказывается, сходят с ума!" -- подумал он и ухватился запритолоку. -- Я вижу, вы немного удивлены, дражайший Степан Богданович? --осведомился Воланд у лязгающего зубами Степы, -- а между тем удивлятьсянечему. Это моя свита. Тут кот выпил водки, и Степина рука поползла по притолоке вниз. -- И свита эта требует места, -- продолжал Воланд, -- так что кое-ктоиз нас здесь лишний в квартире. И мне кажется, что этот лишний -- именно вы! -- Они, они! -- козлиным голосом запел длинный клетчатый, вомножественном числе говоря о Степе, -- вообще они в последнее время жуткосвинячат. Пьянствуют, вступают в связи с женщинами, используя своеположение, ни черта не делают, да и делать ничего не могут, потому чтоничего не смыслят в том, что им поручено. Начальству втирают очки! -- Машину зря гоняет казенную! -- наябедничал и кот, жуя гриб. И тут случилось четвертое, и последнее, явление в квартире, когдаСтепа, совсем уже сползший на пол, ослабевшей рукой царапал притолоку. Прямо из зеркала трюмо вышел маленький, но необыкновенно широкоплечий,в котелке на голове и с торчащим изо рта клыком, безобразящим и без тогоневиданно мерзкую физиономию. И при этом еще огненно-рыжий. -- Я, -- вступил в разговор этот новый, -- вообще не понимаю, как онпопал в директора, -- рыжий гнусавил все больше и больше, -- он такой жедиректор, как я архиерей! -- Ты не похож на архиерея, Азазелло, -- заметил кот, накладывая себесосисек на тарелку. -- Я это и говорю, -- прогнусил рыжий и, повернувшись к Воланду,добавил почтительно: -- Разрешите, мессир, его выкинуть ко всем чертям изМосквы? -- Брысь!! -- вдруг рявкнул кот, вздыбив шерсть. И тогда спальня завертелась вокруг Степы, и он ударился о притолокуголовой и, теряя сознание, подумал: "Я умираю..." Но он не умер. Открыв слегка глаза, он увидел себя сидящим на чем-токаменном. Вокруг него что-то шумело. Когда он открыл, как следует, глаза, онувидел, что шумит море, и что даже больше того, -- волна покачивается усамых его ног, и что, короче говоря, он сидит на самом конце мола, и что подним голубое сверкающее море, а сзади -- красивый город на горах. Не зная, как поступают в таких случаях, Степа поднялся на трясущиесяноги и пошел по молу к берегу. На молу стоял какой-то человек, курил, плевал в море. На Степу онпоглядел дикими глазами и перестал плевать. Тогда Степа отколол такую штуку:стал на колени перед неизвестным курильщиком и произнес: -- Умоляю, скажите, какой это город? -- Однако! -- сказал бездушный курильщик. -- Я не пьян, -- хрипло ответил Степа, -- я болен, со мной что-тослучилось, я болен... Где я? Какой это город?.. -- Ну, Ялта... Степа тихо вздохнул, повалился на бок, головою стукнулся о нагретыйкамень мола.
