Старинный двухэтажный дом кремового цвета помещался на бульварномкольце в глубине чахлого сада, отделенного от тротуара кольца резноючугунною решеткой. Небольшая площадка перед домом была заасфальтирована, и взимнее время на ней возвышался сугроб с лопатой, а в летнее время онапревращалась в великолепнейшее отделение летнего ресторана под парусиновымтентом. Дом назывался "домом Грибоедова" на том основании, что будто бы некогдаим владела тетка писателя -- Александра Сергеевича Грибоедова. Ну владелаили не владела -- мы того не знаем. Помнится даже, что, кажется, никакойтетки-домовладелицы у Грибоедова не было... Однако дом так называли. Болеетого, один московский врун рассказывал, что якобы вот во втором этаже, вкруглом зале с колоннами, знаменитый писатель читал отрывки из "Горя от ума"этой самой тетке, раскинувшейся на софе, а впрочем, черт его знает, можетбыть, и читал, не важно это! А важно то, что в настоящее время владел этим домом тот самый МАССОЛИТ,во главе которого стоял несчастный Михаил Александрович Берлиоз до своегопоявления на Патриарших прудах. С легкой руки членов МАССОЛИТа никто не называл дом "домом Грибоедова",а все говорили просто -- "Грибоедов": "Я вчера два часа протолкался уГрибоедова", -- "Ну и как?" -- "В Ялту на месяц добился". -- "Молодец!".Или: "Пойди к Берлиозу, он сегодня от четырех до пяти принимает вГрибоедове..." И так далее. МАССОЛИТ разместился в Грибоедове так, что лучше и уютнее не придумать.Всякий, входящий в Грибоедова, прежде всего знакомился невольно сизвещениями разных спортивных кружков и с групповыми, а такжеиндивидуальными фотографиями членов МАССОЛИТа, которыми (фотографиями) былиувешаны стены лестницы, ведущей во второй этаж. На дверях первой же комнаты в этом верхнем этаже виднелась крупнаянадпись "Рыбно-дачная секция", и тут же был изображен карась, попавшийся науду. На дверях комнаты N 2 было написано что-то не совсем понятное:"Однодневная творческая путевка. Обращаться к М. В. Подложной". Следующая дверь несла на себе краткую, но уже вовсе непонятную надпись:"Перелыгино". Потом у случайного посетителя Грибоедова начинали разбегатьсяглаза от надписей, пестревших на ореховых теткиных дверях: "Запись в очередьна бумагу у Поклевкиной", "Касса", "Личные расчеты скетчистов"... Прорезав длиннейшую очередь, начинавшуюся уже внизу в швейцарской,можно было видеть надпись на двери, в которую ежесекундно ломился народ:"Квартирный вопрос". За квартирным вопросом открывался роскошный плакат, на которомизображена была скала, а по гребню ее ехал всадник в бурке и с винтовкой заплечами. Пониже -- пальмы и балкон, на балконе -- сидящий молодой человек схохолком, глядящий куда-то ввысь очень-очень бойкими глазами и держащий вруке самопишущее перо. Подпись: "Полнообъемные творческие отпуска от двухнедель (рассказ-новелла) до одного года (роман, трилогия). Ялта, Суук-Су,Боровое, Цихидзири, Махинджаури, Ленинград (Зимний дворец)". У этой дверитакже была очередь, но не чрезмерная, человек в полтораста. Далее следовали, повинуясь прихотливым изгибам, подъемам и спускамГрибоедовского дома, -- "Правление МАССОЛИТа", "Кассы N 2, 3, 4, 5","Редакционная коллегия", "Председатель МАССОЛИТа", "Бильярдная", различныеподсобные учреждения, наконец, тот самый зал с колоннадой, где тетканаслаждалась комедией гениального племянника. Всякий посетитель, если он, конечно, был не вовсе тупицей, попав вГрибоедова, сразу же соображал, насколько хорошо живется счастливцам --членам МАССОЛИТа, и черная зависть начинала немедленно терзать его. Инемедленно же он обращал к небу горькие укоризны за то, что оно не наградилоего при рождении литературным талантом, без чего, естественно, нечего было имечтать овладеть членским МАССОЛИТским билетом, коричневым, пахнущим дорогойкожей, с золотой широкой каймой, -- известным всей Москве билетом. Кто скажет что-нибудь в защиту зависти? Это чувство дрянной категории,но все же надо войти и в положение посетителя. Ведь то, что он видел вверхнем этаже, было не все и далеко еще не все. Весь нижний этаж теткиногодома был занят рестораном, и каким рестораном! По справедливости он считалсясамым лучшим в Москве. И не только потому, что размещался он в двух большихзалах со сводчатыми потолками, расписанными лиловыми лошадьми с ассирийскимигривами, не только потому, что на каждом столике помещалась лампа, накрытаяшалью, не только потому, что туда не мог проникнуть первый попавшийсячеловек с улицы, а еще и потому, что качеством своей провизии Грибоедов биллюбой ресторан в Москве, как хотел, и что эту провизию отпускали по самойсходной, отнюдь не обременительной цене. Поэтому нет ничего удивительного в таком хотя бы разговоре, которыйоднажды слышал автор этих правдивейших строк у чугунной решетки Грибоедова: -- Ты где сегодня ужинаешь, Амвросий? -- Что за вопрос, конечно, здесь, дорогой Фока! Арчибальд Арчибальдовичшепнул мне сегодня, что будут порционные судачки а натюрель. Виртуознаяштука! -- Умеешь ты жить, Амвросий! -- со вздохом отвечал тощий, запущенный, скарбункулом на шее Фока румяногубому гиганту, золотистоволосому, пышнощекомуАмвросию-поэту. -- Никакого уменья особенного у меня нету, -- возражал Амвросий, -- аобыкновенное желание жить по-человечески. Ты хочешь сказать, Фока, чтосудачки можно встретить и в "Колизее". Но в "Колизее" порция судачков стоиттринадцать рублей пятнадцать копеек, а у нас -- пять пятьдесят! Кроме того,в "Колизее" судачки третьедневочные, и, кроме того, еще у тебя нет гарантии,что ты не получишь в "Колизее" виноградной кистью по морде от первогопопавшего молодого человека, ворвавшегося с театрального проезда. Нет, якатегорически против "Колизея", -- гремел на весь бульвар гастрономАмвросий. -- Не уговаривай меня, Фока! -- Я не уговариваю тебя, Амвросий, -- пищал Фока. -- Дома можнопоужинать. -- Слуга покорный, -- трубил Амвросий, -- представляю себе твою жену,пытающуюся соорудить в кастрюльке в общей кухне дома порционные судачки анатюрель! Ги-ги-ги!.. Оревуар, Фока! -- и, напевая, Амвросий устремлялся кверанде под тентом. Эх-хо-хо... Да, было, было!.. Помнят московские старожилы знаменитогоГрибоедова! Что отварные порционные судачки! Дешевка это, милый Амвросий! Астерлядь, стерлядь в серебристой кастрюльке, стерлядь кусками, переложеннымираковыми шейками и свежей икрой? А яйца-кокотт с шампиньоновым пюре вчашечках? А филейчики из дроздов вам не нравились? С трюфелями? Перепелапо-генуэзски? Десять с полтиной! Да джаз, да вежливая услуга! А в июле,когда вся семья на даче, а вас неотложные литературные дела держат в городе,-- на веранде, в тени вьющегося винограда, в золотом пятне на чистейшейскатерти тарелочка супа-прентаньер? Помните, Амвросий? Ну что же спрашивать!По губам вашим вижу, что помните. Что ваши сижки, судачки! А дупеля,гаршнепы, бекасы, вальдшнепы по сезону, перепела, кулики? Шипящий в горленарзан?! Но довольно, ты отвлекаешься, читатель! За мной!.. В половине одиннадцатого часа того вечера, когда Берлиоз погиб наПатриарших, в Грибоедове наверху была освещена только одна комната, и в нейтомились двенадцать литераторов, собравшихся на заседание и ожидавшихМихаила Александровича. Сидящие на стульях, и на столах, и даже на двух подоконниках в комнатеправления МАССОЛИТа серьезно страдали от духоты. Ни одна свежая струя непроникала в открытые окна. Москва отдавала накопленный за день в асфальтежар, и ясно было, что ночь не принесет облегчения. Пахло луком из подвалатеткиного дома, где работала ресторанная кухня, и всем хотелось пить, всенервничали и сердились. Беллетрист Бескудников -- тихий, прилично одетый человек свнимательными и в то же время неуловимыми глазами -- вынул часы. Стрелкаползла к одиннадцати. Бескудников стукнул пальцем по циферблату, показал егососеду, поэту Двубратскому, сидящему на столе и от тоски болтающему ногами,обутыми в желтые туфли на резиновом ходу. -- Однако, -- проворчал Двубратский. -- Хлопец, наверно, на Клязьме застрял, -- густым голосом отозваласьНастасья Лукинишна Непременова, московская купеческая сирота, ставшаяписательницей и сочиняющая батальные морские рассказы под псевдонимом"Штурман Жорж". -- Позвольте! -- смело заговорил автор популярных скетчей Загривов. --Я и сам бы сейчас с удовольствием на балкончике чайку попил, вместо тогочтобы здесь вариться. Ведь заседание-то назначено в десять? -- А сейчас хорошо на Клязьме, -- подзудила присутствующих ШтурманЖорж, зная, что дачный литераторский поселок Перелыгино на Клязьме -- общеебольное место. -- Теперь уж соловьи, наверно, поют. Мне всегда как-то лучшеработается за городом, в особенности весной. -- Третий год вношу денежки, чтобы больную базедовой болезнью женуотправить в этот рай, да что-то ничего в волнах не видно, -- ядовито игорько сказал новеллист Иероним Поприхин. -- Это уж как кому повезет, -- прогудел с подоконника критик Абабков. Радость загорелась в маленьких глазках Штурман Жоржа, и она сказала,смягчая свое контральто: -- Не надо, товарищи, завидовать. Дач всего двадцать две, и строитсяеще только семь, а нас в МАССОЛИТе три тысячи. -- Три тысячи сто одиннадцать человек, -- вставил кто-то из угла. -- Ну вот видите, -- проговорила Штурман, -- что же делать?Естественно, что дачи получили наиболее талантливые из нас... -- Генералы! -- напрямик врезался в склоку Глухарев-сценарист. Бескудников, искусственно зевнув, вышел из комнаты. -- Одни в пяти комнатах в Перелыгине, -- вслед ему сказал Глухарев. -- Лаврович один в шести, -- вскричал Денискин, -- и столовая дубомобшита! -- Э, сейчас не в этом дело, -- прогудел Абабков, -- а в том, чтополовина двенадцатого. Начался шум, назревало что-то вроде бунта. Стали звонить в ненавистноеПерелыгино, попали не в ту дачу, к Лавровичу, узнали, что Лаврович ушел нареку, и совершенно от этого расстроились. Наобум позвонили в комиссиюизящной словесности по добавочному N 930 и, конечно, никого там не нашли. -- Он мог бы и позвонить! -- кричали Денискин, Глухарев и Квант. Ах, кричали они напрасно: не мог Михаил Александрович позвонить никуда.Далеко, далеко от Грибоедова, в громадном зале, освещенном тысячесвечовымилампами, на трех цинковых столах лежало то, что еще недавно было МихаиломАлександровичем. На первом -- обнаженное, в засохшей крови, тело с перебитой рукой ираздавленной грудной клеткой, на другом -- голова с выбитыми переднимизубами, с помутневшими открытыми глазами, которые не пугал резчайший свет, ана третьем -- груда заскорузлых тряпок. Возле обезглавленного стояли: профессор судебной медицины,патологоанатом и его прозектор, представители следствия и вызванный потелефону от больной жены заместитель Михаила Александровича Берлиоза поМАССОЛИТу -- литератор Желдыбин. Машина заехала за Желдыбиным и, первым долгом, вместе со следствием,отвезла его (около полуночи это было) на квартиру убитого, где былопроизведено опечатание его бумаг, а затем уж все поехали в морг. Вот теперь стоящие у останков покойного совещались, как лучше сделать:пришить ли отрезанную голову к шее или выставить тело в Грибоедовском зале,просто закрыв погибшего наглухо до подбородка черным платком? Да, Михаил Александрович никуда не мог позвонить, и совершенно напрасновозмущались и кричали Денискин, Глухарев и Квант с Бескудниковым. Ровно вполночь все двенадцать литераторов покинули верхний этаж и спустились вресторан. Тут опять про себя недобрым словом помянули МихаилаАлександровича: все столики на веранде, натурально, оказались уже занятыми,и пришлось оставаться ужинать в этих красивых, но душных залах. И ровно в полночь в первом из них что-то грохнуло, зазвенело,посыпалось, запрыгало. И тотчас тоненький мужской голос отчаянно закричалпод музыку: "Аллилуйя!!" это ударил знаменитый Грибоедовский джаз. Покрытыеиспариной лица как будто засветились, показалось, что ожили на потолкенарисованные лошади, в лампах как будто прибавили свету, и вдруг, как бысорвавшись с цепи, заплясали оба зала, а за ними заплясала и веранда. Заплясал Глухарев с поэтессой Тамарой Полумесяц, заплясал Квант,заплясал Жуколов-романист с какой-то киноактрисой в желтом платье. Плясали:Драгунский, Чердакчи, маленький Денискин с гигантской Штурман Джоржем,плясала красавица архитектор Семейкина-Галл, крепко схваченная неизвестным вбелых рогожных брюках. Плясали свои и приглашенные гости, московские иприезжие, писатель Иоганн из Кронштадта, какой-то Витя Куфтик из Ростова,кажется, режиссер, с лиловым лишаем во всю щеку, плясали виднейшиепредставители поэтического подраздела МАССОЛИТа, то есть Павианов,Богохульский, Сладкий, Шпичкин и Адельфина Буздяк, плясали неизвестнойпрофессии молодые люди в стрижке боксом, с подбитыми ватой плечами, плясалкакой-то очень пожилой с бородой, в которой застряло перышко зеленого лука,плясала с ним пожилая, доедаемая малокровием девушка в оранжевом шелковомизмятом платьице. Оплывая потом, официанты несли над головами запотевшие кружки с пивом,хрипло и с ненавистью кричали: "Виноват, гражданин!" Где-то в рупоре голоскомандовал: "Карский раз! Зубрик два! Фляки господарские!!" Тонкий голос ужене пел, а завывал: "Аллилуйя!". Грохот золотых тарелок в джазе иногдапокрывал грохот посуды, которую судомойки по наклонной плоскости спускали вкухню. Словом, ад. И было в полночь видение в аду. Вышел на веранду черноглазый красавец скинжальной бородой, во фраке и царственным взором окинул свои владения.Говорили, говорили мистики, что было время, когда красавец не носил фрака, абыл опоясан широким кожаным поясом, из-за которого торчали рукоятипистолетов, а его волосы воронова крыла были повязаны алым шелком, и плыл вКараибском море под его командой бриг под черным гробовым флагом с адамовойголовой. Но нет, нет! Лгут обольстители-мистики, никаких Караибских морей нет насвете, и не плывут в них отчаянные флибустьеры, и не гонится за ними корвет,не стелется над волною пушечный дым. Нет ничего, и ничего и не было! Вончахлая липа есть, есть чугунная решетка и за ней бульвар... И плавится лед ввазочке, и видны за соседним столиком налитые кровью чьи-то бычьи глаза, истрашно, страшно... О боги, боги мои, яду мне, яду!.. И вдруг за столиком вспорхнуло слово: "Берлиоз!!" Вдруг джаз развалилсяи затих, как будто кто-то хлопнул по нему кулаком. "Что, что, что, что?!!"-- "Берлиоз!!!". И пошли вскакивать, пошли вскакивать. Да, взметнулась волна горя при страшном известии о МихаилеАлександровиче. Кто-то суетился, кричал, что необходимо сейчас же, тут же,не сходя с места, составить какую-то коллективную телеграмму и немедленнопослать ее. Но какую телеграмму, спросим мы, и куда? И зачем ее посылать? В самомделе, куда? И на что нужна какая бы то ни было телеграмма тому, чейрасплющенный затылок сдавлен сейчас в резиновых руках прозектора, чью шеюсейчас колет кривыми иглами профессор? Погиб он, и не нужна ему никакаятелеграмма. Все кончено, не будем больше загружать телеграф. Да, погиб, погиб... Но мы то ведь живы! Да, взметнулась волна горя, но подержалась, подержалась и сталаспадать, и кой-кто уже вернулся к своему столику и -- сперва украдкой, апотом и в открытую -- выпил водочки и закусил. В самом деле, не пропадать жекуриным котлетам де-воляй? Чем мы поможем Михаилу Александровичу? Тем, чтоголодными останемся? Да ведь мы-то живы! Натурально, рояль закрыли на ключ, джаз разошелся, несколькожурналистов уехали в свои редакции писать некрологи. Стало известно, чтоприехал из морга Желдыбин. Он поместился в кабинете покойного наверху, и тутже прокатился слух, что он и будет замещать Берлиоза. Желдыбин вызвал к себеиз ресторана всех двенадцать членов правления, и в срочно начавшемся вкабинете Берлиоза заседании приступили к обсуждению неотложных вопросов обубранстве колонного Грибоедовского зала, о перевозе тела из морга в этотзал, об открытии доступа в него и о прочем, связанном с прискорбнымсобытием. А ресторан зажил своей обычной ночной жизнью и жил бы ею до закрытия,то есть до четырех часов утра, если бы не произошло нечто, уже совершенно изряду вон выходящее и поразившее ресторанных гостей гораздо больше, чемизвестие о гибели Берлиоза. Первыми заволновались лихачи, дежурившие у ворот Грибоедовского дома.Слышно было, как один из них, приподнявшись на козлах прокричал: -- Тю! Вы только поглядите! Вслед за тем, откуда ни возьмись, у чугунной решетки вспыхнул огонечеки стал приближаться к веранде. Сидящие за столиками стали приподниматься ивсматриваться и увидели, что вместе с огонечком шествует к ресторану белоепривидение. Когда оно приблизилось к самому трельяжу, все как закостенели застоликами с кусками стерлядки на вилках и вытаращив глаза. Швейцар, вышедшийв этот момент из дверей ресторанной вешалки во двор, чтобы покурить,затоптал папиросу и двинулся было к привидению с явной целью преградить емудоступ в ресторан, но почему-то не сделал этого и остановился, глуповатоулыбаясь. И привидение, пройдя в отверстие трельяжа, беспрепятственно вступило наверанду. Тут все увидели, что это -- никакое не привидение, а ИванНиколаевич Бездомный -- известнейший поэт. Он был бос, в разодранной беловатой толстовке, к коей на грудианглийской булавкой была приколота бумажная иконка со стершимся изображениемнеизвестного святого, и в полосатых белых кальсонах. В руке Иван Николаевичнес зажженную венчальную свечу. Правая щека Ивана Николаевича была свежеизодрана. Трудно даже измерить глубину молчания, воцарившегося на веранде.Видно было, как у одного из официантов пиво течет из покосившейся набоккружки на пол. Поэт поднял свечу над головой и громко сказал: -- Здорово, други! -- после чего заглянул под ближайший столик ивоскликнул тоскливо: -- Нет, его здесь нет! Послышались два голоса. Бас сказал безжалостно: -- Готово дело. Белая горячка. А второй, женский, испуганный, произнес слова: -- Как же милиция-то пропустила его по улицам в таком виде? Это Иван Николаевич услыхал и отозвался: -- Дважды хотели задержать, в скатертном и здесь, на Бронной, да ямахнул через забор и, видите, щеку изорвал! -- тут Иван Николаевич поднялсвечу и вскричал: -- Братья по литературе! (Осипший голос его окреп и сталгорячей.) Слушайте меня все! Он появился! Ловите же его немедленно, иначе оннатворит неописуемых бед! -- Что? Что? Что он сказал? Кто появился? -- понеслись голоса со всехсторон. -- Консультант! -- ответил Иван, -- и этот консультант сейчас убил наПатриарших Мишу Берлиоза. Здесь из внутреннего зала повалил на веранду народ, вокруг Иванова огнясдвинулась толпа. -- Виноват, виноват, скажите точнее, -- послышался над ухом Ивана тихийи вежливый голос, -- скажите, как это убил? Кто убил? -- Иностранный консультант, профессор и шпион! -- озираясь, отозвалсяИван. -- А как его фамилия? -- тихо спросили на ухо. -- То-то фамилия! -- в тоске крикнул Иван, -- кабы я знал фамилию! Неразглядел я фамилию на визитной карточке... Помню только первую букву "Ве",на "Ве" фамилия! Какая же это фамилия на "Ве"? -- схватившись рукою за лоб,сам у себя спросил Иван и вдруг забормотал: -- Ве, ве, ве! Ва... Во...Вашнер? Вагнер? Вайнер? Вегнер? Винтер? -- волосы на голове Ивана сталиездить от напряжения. -- Вульф? -- жалостно выкрикнула какая-то женщина. Иван рассердился. -- Дура! -- прокричал он, ища глазами крикнувшую. -- Причем здесьВульф? Вульф ни в чем не виноват! Во, во... Нет! Так не вспомню! Ну вот что,граждане: звоните сейчас в милицию, чтобы выслали пять мотоциклетов спулеметами, профессора ловить. Да не забудьте сказать, что с ним еще двое:какой-то длинный, клетчатый... пенсне треснуло... и кот черный, жирный. А япока что обыщу Грибоедова... Я чую, что он здесь! Иван впал в беспокойство, растолкал окружающих, начал размахиватьсвечой, заливая себя воском, и заглядывать под столы. Тут послышалось слово:"Доктора!" -- и чье-то ласковое мясистое лицо, бритое и упитанное, в роговыхочках, появилось перед Иваном. -- Товарищ Бездомный, -- заговорило это лицо юбилейным голосом, --успокойтесь! Вы расстроены смертью всеми нами любимого МихаилаАлександровича... нет, просто Миши Берлиоза. Мы все это прекрасно понимаем.Вам нужен покой. Сейчас товарищи проводят вас в постель, и вы забудетесь... -- Ты, -- оскалившись, перебил Иван, -- понимаешь ли, что надо пойматьпрофессора? А ты лезешь ко мне со своими глупостями! Кретин! -- Товарищ Бездомный, помилуйте, -- ответило лицо, краснея, пятясь иуже раскаиваясь, что ввязалось в это дело. -- Нет, уж кого-кого, а тебя я не помилую, -- с тихой ненавистью сказалИван Николаевич. Судорога исказила его лицо, он быстро переложил свечу из правой руки влевую, широко размахнулся и ударил участливое лицо по уху. Тут догадались броситься на Ивана -- и бросились. Свеча погасла, иочки, соскочившие с лица, были мгновенно растоптаны. Иван испустил страшныйбоевой вопль, слышный к общему соблазну даже на бульваре, и началзащищаться. Зазвенела падающая со столов посуда, закричали женщины. Пока официанты вязали поэта полотенцами, в раздевалке шел разговормежду командиром брига и швейцаром. -- Ты видел, что он в подштанниках? -- холодно спрашивал пират. -- Да ведь, Арчибальд Арчибальдович, -- труся, отвечал швейцар, -- какже я могу их не допустить, если они -- член МАССОЛИТа? -- Ты видел, что он в подштанниках? -- повторял пират. -- Помилуйте, Арчибальд Арчибальдович, -- багровея, говорил швейцар, --что же я могу поделать? Я сам понимаю, на веранде дамы сидят. -- Дамы здесь ни при чем, дамам это все равно, -- отвечал пират,буквально сжигая швейцара глазами, -- а это милиции не все равно! Человек вбелье может следовать по улицам Москвы только в одном случае, если он идет всопровождении милиции, и только в одно место -- в отделение милиции! А ты,если швейцар, должен знать, что, увидев такого человека, ты должен, не медляни секунды, начинать свистеть. Ты слышишь? Ополоумевший швейцар услыхал с веранды уханье, бой посуды и женскиекрики. -- Ну что с тобой сделать за это? -- спросил флибустьер. Кожа на лице швейцара приняла тифозный оттенок, а глаза помертвели. Емупомерещилось, что черные волосы, теперь причесанные на пробор, покрылисьогненным шелком. Исчезли пластрон и фрак, и за ременным поясом возникларучка пистолета. Швейцар представил себя повешенным на фор-марса-рее. Своимиглазами увидел он свой собственный высунутый язык и безжизненную голову,упавшую на плечо, и даже услыхал плеск волны за бортом. Колени швейцараподогнулись. Но тут флибустьер сжалился над ним и погасил свой острый взор. -- Смотри, Николай! Это в последний раз. Нам таких швейцаров вресторане и даром не надо. Ты в церковь сторожем поступи. -- Проговорив это,командир скомандовал точно, ясно, быстро: -- Пантелея из буфетной.Милиционера. Протокол. Машину. В психиатрическую. -- И добавил: -- Свисти! Через четверть часа чрезвычайно пораженная публика не только вресторане, но и на самом бульваре и в окнах домов, выходящих в садресторана, видела, как из ворот Грибоедова Пантелей, швейцар, милиционер,официант и поэт Рюхин выносили спеленатого, как куклу, молодого человека,который, заливаясь слезами, плевался, норовя попасть именно в Рюхина,давился слезами и кричал: -- Сволочь! Шофер грузовой машины со злым лицом заводил мотор. Рядом лихач горячиллошадь, бил ее по крупу сиреневыми вожжами, кричал: -- А вот на беговой! Я возил в психическую! Кругом гудела толпа, обсуждая невиданное происшествие; словом, былгадкий, гнусный, соблазнительный, свинский скандал, который кончился лишьтогда, когда грузовик унес на себе от ворот Грибоедова несчастного ИванаНиколаевича, милиционера, Пантелея и Рюхина.
