Перенос и внушение

Три идентификации

По двум линиям

Регрессия и сопротивление

Значимость действия

Их техника и техника наша

 

За те несколько занятий, что у нас еще в этом году остаются, мы попробуем сделать несколько шагов вперед в области, открытой Фрейдом после Первой мировой войны, в 20-е годы - в области так называемой второй топики. На самом деле только работа, проделанная нами в этом году, и позволит нам, открыв присущее образованиям бессознательного измерение, в лабиринтах этой топики правильно сориентироваться.

Нам придется поэтому разобраться в том, для чего эта топика вообще нужна и, в частности, в том, почему выступает в ней на первый план функция Я. Дело в том, что в топике этой она приобретает иной, куда более сложный смысл, чем тот, что ей придают обычно, и с тех пор, пользуясь ею, именно из этого, нового смысла, как правило, и исходят. Таково общее направление нашей работы.

Начну с напоминания о том, что одну из глав работы Психология масс и анализ Я Фрейд посвящает идентификации. Прочтите эту главу, и вы поймете, насколько хорошо три выделенные Фрейдом типа идентификации укладываются в схему, которая находится сейчас перед вами. На данном этапе схема эта сослужит вам свою службу в качестве посредника - она интерпретирует и артикулирует как строй самого бессознательного, организованного в глубине своей как речь, как язык, так и все то, что выделяется из него в качестве топики.

Отдельные органы, если можно так выразиться, фрейдовской топики тоже берут свое начало из схемы - той знаменитой схемы в форме яйца, при виде которой отношения между Я, Оно и сверх-Я интуитивно кажутся вам ясны. На схеме этой перед нами глаз, своего рода введенная в субстанцию пипетка, которая и призвана воплотить собой сверх-Я. Схема очень удобная, но как раз в удобстве этом непригодность пространственных схем к отображению топологических закономерностей и заключается. Конечно, без них обойтись нельзя - я сам пользуюсь для отображения топики пространственной схемой, но делаю это с максимальной осторожностью. Представьте себе, что вы берете мой чертежик, мнете его, делаете из бумажки шарик и кладете в карман. Оказывается, в принципе это ничего не изменит - отношения останутся теми же, потому что отношения эти носят характер порядковый.

Сделать это со схемой-яйцом, очевидно, куда труднее, так как вся она ориентирована, рассчитана именно на пространственную проекцию. В результате вы невольно воображаете, будто на этой схеме изображен у Фрейда какой-то действительный орган, на котором имеется некий, наподобие глаза, вырост, представляющий собой наше Я. Но обратитесь к тексту - вы не найдете в нем ни намека на что-то материальное, на что-то, что позволило бы представлять себе эти инстанции как результат некоей органической дифференциации. Дифференциация, о которой идет речь у Фрейда, не связана с развитием внутренних органов, это дифференциация совсем иного порядка - в основу ее положены идентификации.

Напомнить об этом важно было уже потому, что это может иметь далеко идущие последствия. Есть люди, которые всерьез полагают, что, делая лоботомию, они удаляют кусочек сверх-Я. Мало того, что они так думают, - они пишут об этом и в деятельности своей этим убеждением руководствуются.

 

Фрейд различает три типа идентификации. Это трехчастное деление получает у него строгую формулировку, резюмированную в одном из параграфов книги.

Первый из этих типов идентификации - это die ursprüngliche Form des Gefühlsbindung an ein Objekt, первоначальная форма связи чувства с объектом.

Вторая форма - та, на которой особенно подробно останавливается Фрейд в главе, подводящей солидную базу подо все его размышления об идентификации, - с топикой и всем, что имеет к ней отношение, прочно связана: die auf regressivem Wege zum Ersatz für eine libidinöse Objektbindung wird, gleichsam durch Introjektion des Objekts ins Ich. Возникает эта вторая форма идентификации на пути регрессии, возникает как замена связи с объектом - либидинальной связи, эквивалентной введению, интроекции объекта в Я.

Это и есть та форма, которая на протяжении всей работы о психологии масс, равно как и в Я и Оно, вызывает у Фрейда, в силу двусмысленности предполагаемых ею отношений с объектом, наибольшие трудности. Именно здесь все проблемы психоанализа собираются воедино. Особенно остро встает при этом проблема обращенного эдипова комплекса. Почему в некоторых случаях объект, являющийся объектом либидинальной привязанности, становится в определенный момент объектом идентификации? Откуда форма обращенного эдипова комплекса возникает?

Порой важнее бывает поставленную проблему не затушевывать, нежели ее решать. Ничто не обязывает нас рисовать в своем воображении какое-то возможное решение поставленного вопроса. Не исключено, что это как раз вопрос ключевой, центральный - вопрос, навсегда обреченный остаться неразрешенным. Такой вопрос должен существовать обязательно - ведь даже оказавшись в позиции, с которой все вопросы представлялись бы нам решенными, нам все равно пришлось бы задаться вопросом о том, как мы, собственно, там оказались, - как оказались мы в месте, где все вдруг нам стало ясно.

В данном случае, однако, ясно одно - обязательно должен существовать пункт, в силу которого вопрос так навсегда и остается для нас нерешенным. Я не утверждаю, что именно о нем идет у нас сейчас речь, но Фрейд, во всяком случае, действительно ходил все время вокруг да около, не притязая, однако, на окончательное разрешение проблемы. Для нас важнее другое - важно понять, как варьируются у этого пункта координаты.

Я повторяю: главным для нас является вопрос заверенного на опыте перехода от любви к объекту к последующей идентификации с ним.

Различие, которое вводит здесь Фрейд, - различие между эротической либидинальной привязанностью к предмету любви и идентификацией с ним - ничем не отличается от того, о котором я вскользь говорил в конце одного из наших последних, посвященных отношению к фаллосу, занятий, - от противоположения "быть" и "иметь". С одним, впрочем, небольшим дополнением - ссылаясь на свой опыт, Фрейд утверждает, что идентификация эта всегда по природе своей регрессивна. Сами координаты, в которых преобразование либидинальной привязанности в идентификацию происходит, указывает на то, что здесь регрессия налицо.

Все это наверняка вам так хорошо знакомо, что точки над i мне расставлять не придется. По крайней мере, я на прошлых занятиях уже говорил вам, чем регрессия удостоверяется. Предстоит, однако, понять, как ее можно артикулировать. Мы артикулируем ее, исходя из того, что на характер регрессии указывает выбор означающих. Регрессию на анальную стадию, со всем ее разнообразием и нюансами, - равно как и регрессию на стадию оральную - выдает в дискурсе субъекта наличие в этом дискурсе регрессивных означающих.

Другой регрессии в анализе нет. Бывает, конечно, что субъект загукает на кушетке, как младенец, и даже телодвижениями пытается ему подражать, но настоящей регрессии, которая в анализе наблюдается, искать в этих потугах не стоит. Обычно такое случается не к добру.

Пока мы попытаемся посмотреть с помощью нашей схемы, что эти две формы идентификации значат. Исходным будет для нас здесь уровень потребности субъекта - термин этот употребляется и у Фрейда.

Замечу по ходу дела, что, говоря о связи между свершением идентификации, с одной стороны, и нагрузкой на объект, с другой, Фрейд, по его словам, считает нужным признать, что нагрузка объекта берет начало в Оно - инстанции, которая воспринимает любое возбуждение, давление и эротическое напряжение как потребность. Как видите, Оно выступает здесь как нечто очень двусмысленное.

Скажу заодно и другое: на мой взгляд, главы эти во французском переводе просто невразумительны, а порой и прямо противоположны по смыслу оригиналу. Термин Objektbindung, нагрузка объекта, передан в нем как концентрация на объекте, что затемняет текст до неузнаваемости.

Но как бы с перспективой потребности дело ни обстояло, линии нашей схемы очерчивают два горизонта требования. С одной стороны, мы находим здесь требование членораздельно артикулированным, поскольку всякое требование удовлетворения потребности должно пройти через теснины артикуляции - теснины, которые язык ему так или иначе навязывает. С другой стороны, в силу самого того факта, что требование перешло в план означающего не просто в артикуляции, но, так сказать, в самом существовании своем, оно присутствует и в качестве безусловного требования любви. В результате на уровне того, к кому требование адресовано, то есть Другого, Другой этот оказывается символизирован сам - другими словами, он обнаруживается как присутствие на фоне отсутствия: отсутствие может стать формой его присутствия. Обратите внимание, что прежде чем объект становится предметом любви в эротическом смысле слова - прежде, я имею в виду, чем эрос, направленный на любимый предмет, может быть пережит как потребность, - позиция требования как таковая создает необходимый для этого горизонт требования любви.

На этой схеме две линии, где потребность субъекта артикулируется как означающая - линия требования как требования удовлетворения потребности и линия требования любви, - в силу топологической необходимости друг от друга отделены, но то, что я заметил выше, в их отношении справедливо. То, что они на схеме отделены, не мешает им быть одной и той же линией - линией, куда вписано то, что артикулирует ребенок, обращаясь к матери. Происходящее на той и другой линии, развиваясь, непрерывно друг на друга накладывается.

Как применяется эта схема, я покажу вам прямо сейчас, ибо та самая двусмысленность, о которой у меня идет речь, постоянно, из работы в работу, прослеживается у Фрейда в понятиях переноса - я имею в виду действие переноса в анализе, - с одной стороны, и внушения, с другой.

Фрейд все время твердит нам, что, в конечном счете, перенос - это внушение, что именно в качестве такового мы им и пользуемся, но - оговаривает он - мы превращаем его при этом в нечто совершенно иное, так как мы его, это внушение, интерпретируем. А если мы можем внушение интерпретировать, значит, у него есть второй план. Потенциально, таким образом, перенос уже налицо. О существовании его нам отлично известно, что я вам тут же докажу на примере.

Перенос - это и есть, потенциально, анализ внушения. Он сам - не что иное, как возможность анализа внушения, вторичная артикуляция того, что во внушении субъекту просто навязывается. Другими словами, линия горизонта, на которой внушение располагается там, на уровне требования - того требования, которое обращает субъекта к аналитику самим фактом своего присутствия у него.

Требования эти бывают разными. Каковы же они, эти требования? Как найти им подходящее место? Интересно было бы сделать их отправной точкой - именно потому, что они все такие разные. Есть люди, у которых требование исцеления очень настойчиво и не покидает их ни на мгновение. Другие, более искушенные, знают, что оно отложено у них на завтра. Есть и такие, что вообще приходят, не требуя исцеления, - они просто-напросто хотят посмотреть. Кое-кто приходит, чтобы стать аналитиком самому. Но так ли важно знать место требования, если аналитик, даже не отвечая на требование, уже самим присутствием своим в качестве аналитика ответ на него все-таки дает, что и является для эффекта внушения, каков бы он ни был, основополагающим фактором.

Обычно считается, что перенос - это то, благодаря чему внушение может работать. Фрейд и сам пишет, что установлению переноса не стоит препятствовать - хотя бы лишь потому, что силой внушения, которое перенос обеспечивает, можно воспользоваться. Перенос рассматривается им как условие власти аналитика над субъектом, как аффективная связь. Связь эта ставит субъекта в зависимость от аналитика, и тот, чтобы истолкование его сработало, вправе этой связью воспользоваться. Что это, как не признание в том, что мы все-таки внушением пользуемся? Назовем вещи своими именами: истолкования наши проглатываются пациентом лишь оттого, что он проникся любовью к нам лично. Мы находимся в плане внушения. Но Фрейд, конечно, этим не ограничивается.

"Мы проанализируем перенос, и вы сами увидите, что от него ничего не останется", - говорят нам. Я специально подчеркиваю, что это выражения не мои - это то, что в любых спорах о переносе как способе аффективного воздействия на субъекта молчаливо подразумевается. Но отмежевываться от того, кто пользуется для навязывания собственной интерпретации властью над пациентом, то есть силой внушения, - отмежевываться единственно на том основании, что сам эффект власти будет, мол, в дальнейшем проанализирован, - разве не значит откладывать решение вопроса до бесконечности? Ведь для анализа того факта, что субъект объяснение принял, опираться придется опять же на перенос. Из порочного круга внушения нам на этом пути не выйти. Но мы-то как раз полагаем, что есть другой путь. И что перенос, следовательно, - это вовсе не злоупотребление властью.

Перенос - это уже само по себе не что иное, как открытая зона, возможность некоей означающей артикуляции: артикуляции, не совпадающей с той, что замыкает субъекта в требовании. Поэтому и важно, каково бы ни было содержание требования, прочертить на горизонте эту самую линию. Назовем ее здесь линией переноса. Соответствует ей нечто артикулированное и расположенное потенциально по ту сторону того, что артикулируется в плане требования - в плане, где находится у нас линия внушения.

На горизонте схемы оказывается то, что требование, собственно, и осуществляет, - символизация Другого и безусловное требование любви. Именно здесь и водворяется впоследствии объект, но водворяется уже в качестве объекта эротического, для субъекта вожделенного. Называя идентификацию, которая этому вожделению к объекту любви приходит на смену, регрессией, Фрейд как раз и оперирует той двусмысленностью, которая предстает у меня как несовпадение линии переноса с линией внушения.

Что касается меня, то я давно, с самого начала, указывал, что идентификация в ее первоначальной форме - та самая, хорошо знакомая нам, идентификация со знаком отличия Другого, выступающего как субъект требования, как тот, кто имеет власть требование удовлетворить или нет, всякий раз сопровождая это удовлетворение чем-то таким, что выступает на первый план в качестве его языка, его речи, - что идентификация эта, одним словом, осуществляется на линии внушения.

Я говорил уже, насколько важно поддерживать с ребенком речевое общение. Все прочие знаки, все пантомимические игры матери, о которых говорилось вчера, артикулируются, в конечном итоге, в означающих терминах, кристаллизирующихся в той чисто условного характера псевдо-эмоциональной мимике, при помощи которой мать с ребенком общается. Любые выражения эмоций носят у человека характер чисто условный. Не нужно быть последователем Фрейда, чтобы отдавать себе отчет в том, что пресловутая спонтанность в выражении эмоций оказывается на поверку не просто проблематичной, а более чем сомнительной. То, что означает в какой-то зоне означающей артикуляции определенную эмоцию, в другой зоне может выражать что-то совершенно иное.

Таким образом, если идентификация остается регрессивной, то остается именно потому, что двусмысленность в отношении линии переноса и линии внушения сохраняется постоянно. Другими словами, нет нужды удивляться, если оказывается, что по ходу и в маневрах психоанализа регрессии заявляют о себе рядом идентификаций, которые соотносятся с ними и задают им определенное временное членение, определенный ритм. При всем том регрессия и идентификация сохраняют друг от друга отличие - одновременно иметь место они не могут. Одна знаменует собой задержку, приостановку другой. Так или иначе, если налицо перенос, то служит он именно для того, чтобы верхняя линия сохраняла по отношению к линии внушения свою дистанцию, то есть чтобы намечена она была не в качестве чего-то такого, чему никакое удовлетворение требования не соответствует, а в качестве означающей артикуляции как таковой. В этом как раз различие двух линий и состоит.

"Но чем мы, собственно, оперируем, чтобы линии эти друг с другом не совпадали?" - спросите вы. А оперируем мы, прежде всего, эффектами воздержания и отсутствия. И достигаются они тем, что мы никогда не подтверждаем требование субъекта в его правах. Вы это прекрасно знаете. Впрочем, воздержание это, как бы существенно оно ни было, само по себе еще недостаточно.

Очевидно, однако, что линии эти могут оставаться раздельными лишь потому, что это заложено в самой природе вещей. Другими словами, они могут оставаться раздельными потому, что для субъекта они действительно таковыми являются, и между ними пролегает довольно широкое поле, которое, слава богу, никогда окончательно не пропадает. Называется это поле полем желания.

Все, что от нас в связи с этим требуется, - это не способствовать слиянию двух линий своим собственным присутствием - присутствием в качестве большого Другого. Однако сам факт, что, выслушивая субъекта, мы в качестве Другого волей-неволей уже выступаем, делает это задачей нелегкой, в особенности если, приступая к анализу, мы с самого начала подчеркиваем характерную для него вседозволенность. Пусть эта разрешительность анализа касается лишь плана словесного - этого вполне достаточно. Пациента должна удовлетворить вседозволенность в словесном плане - не в реальном, а именно в словесном. Но стоит лишь дать пациенту удовлетворение в плане требования, как линия переноса и линия внушения до неразличимости совпадут. Другими словами, самим присутствием своим и самим тем фактом, что мы пациента выслушиваем, мы невольно провоцируем слияние линий требования и внушения. Другими словами, вмешательство наше в принципе вредоносно.

Следуя за регрессией, нужно помнить, что путь этот ведет нас долу. Регрессия является для нас не целью, а всего-навсего обходным маневром. И это нужно все время иметь в виду. Существует в технике анализа целое направление, которое, между тем, подобную путаницу как раз провоцирует, что и приводит в результате к возникновению невроза переноса. В итоге, в журнале, именуемом "Revue française de psychanalyse", мы читаем, что для решения проблем переноса только и нужно, что, усадив больного поспокойнее, говорить ему всякие благоглупости, после чего, объяснив, как хорошо на улице, потихоньку, не спугнув ни одной мухи, выпроводить за порог. И пишет это маститый специалист.

Но есть, слава богу, нечто такое, что этому неизбежному, казалось бы, слиянию препятствует. Это очевидно - недаром гипнотизеры, да и все, кто просто гипнозом интересуется, знают, что никакое внушение, каким бы успешным оно ни было, всецело субъектом завладеть не может.

Что же этому сопротивляется? - спросим мы.

 

Сопротивляется этому желание.

Я не стану говорить, что речь может идти о том или ином конкретном желании субъекта - это и так ясно. Но, прежде всего, речь идет о желании иметь желание свое собственное. Это еще яснее, но сказать об этом все равно стоит.

Все то, что моя схема перечисляет и упорядочивает, - все это лишь необходимые для сохранения желания формы; те формы, благодаря которым субъект, что в самой человеческой природе его заложено, остается субъектом разделенным. Если он больше не разделенный, значит он уже сумасшедший. Разделенным же субъект остается в силу того, что налицо желание - желание, поле которого сохранить не так уж легко. Недаром я объяснял вам, что невроз специально выстроен так, как он у нас выстроен, чтобы поддержать то артикулированное образование, что зовется желанием.

Это хорошее определение. На самом деле невроз - это не степень силы желания или его слабости, не воображаемая фиксация субъекта, ступившего нечаянно в лужу клея. Фиксация, если уж искать для нее сравнения, похожа скорее на частокол, за которым что-то держат, чтобы оно, не дай бог, оттуда не убежало.

Сила желания у невротиков, так называемый количественный аспект его, сильно варьируется. Разнообразие это служит одним из наиболее убедительных аргументов в пользу автономности того, что называют структурными модификациями невроза. В психоанализе бросается в глаза тот факт, что невротики с одной и той же определенной формой невроза в высшей степени наделены тем, что один из авторов, которых мы здесь имеем в виду, называет где-то, говоря о неврозе навязчивости одного из своих пациентов, преждевременной и преизбыточной сексуальностью.

Речь идет о субъекте, который мастурбировал, слегка пощипывая периферийные участки своей крайней плоти. Убежденный, что он наносит ей тем самым непоправимый ущерб, он не решался мыть себе член, и после ряда неудачных попыток полового акта вынужден был обратиться к врачу. Понятно, разумеется, что это всего лишь симптомы - еще до окончания анализа субъект окажется способным выполнить свои супружеские обязанности и удовлетворить жену. Но какая бы сила в основе этих симптомов, по нашим предположениям, ни лежала, сексуальность, столь чахлую и сбитую с толку до такой степени, что у взрослого уже субъекта наблюдается подобная клиническая картина, преизбыточной все-таки не назовешь. Это не значит, впрочем, что у другого больного неврозом навязчивости не будет наблюдаться картина совершенно иная, вполне оправдывающая характеристику его сексуальности как избыточной, а то и преждевременной.

Это ощутимое разнообразие клинических случаев не мешает нам, однако, признать, что во всех них мы имеем дело с одним и тем же неврозом навязчивых состояний. То, что делает это явление неврозом навязчивых состояний, лежит вне количественных характеристик желания. Если желание и принимает здесь участие, то лишь постольку, поскольку оно проходит через теснины структуры, так как определяется тип невроза не чем иным, как структурой.

Что касается больного неврозом навязчивых состояний, то совершенно независимо от того, сильное у него желание или слабое, находится ли субъект в расцвете юности или приходит к нам в возрасте сорока-пятидесяти лет, когда желание его так или иначе слабеет и когда он желает составить себе хоть какое-то представление о том, что произошло, то есть о том, в чем он до сих пор за всю свою жизнь так ничего и не понял, - независимо от всего этого в анализе обязательно обнаружится, что в течение всей своей жизни он старался во что бы то ни стало поместить свое желание в сильную позицию, создать для желания сильную, укрепленную цитадель, причем создать ее в плане отношений, которые по сути своей являются значащими, означающими. Засело ли в сильной крепости желание сильное или слабое - уже десятый вопрос. Несомненно одно - у крепостных стен две стороны. Возведенная для защиты от нападения извне, крепость становится темницей для тех, кто засел внутри, - вот в чем вся беда.

Первичная форма идентификации определяется для нас первичными узами, связывающими нас с объектом. Выражаясь схематически, это идентификация с матерью. Другая форма идентификации - это идентификация с любимым объектом, идентификация регрессивная, так как возникнуть она, по идее, должна где-то в другом месте, на линии горизонта - линии, достичь которой не так-то легко уже потому, что требование-то как раз ничем не обусловлено, а точнее - подчинено одному единственному условию: существованию означающего, ибо, если бы означающего не существовало, измерение любви не могло бы быть раскрыто вообще. Но, будучи всецело зависимо от существования означающего, измерение любви совершенно не связано с тем или иным образом, которым обозначающее в рамках этого существования артикулируется. Именно поэтому так нелегко бывает найти этому измерению подходящее выражение - ничто, даже совокупность всей моей речи на протяжении всей моей жизни, не в состоянии завершить и заполнить то, что объемлет эта речь в качестве горизонта.

В результате встает вопрос о том, что представляет собой на этом уровне перечеркнутое, загражденное $? О каком субъекте, другими словами, идет здесь речь?

В том, что измерение, о котором я говорю, задает исключительно горизонт, ничего удивительного нет. Весь вопрос в том, чему именно в этом интервале предстоит возникнуть. Невротик переживает парадокс желания точно так же, как и все прочие - нет человека, который мог бы этой участи избежать. Единственная разница в отношении желания состоит для невротика в том, что существование этого парадокса не является для него секретом. Жить ему от этого не становится легче, но с какой-то точки зрения положение его в связи с этим не так уж и плохо.

Воспользовавшись случаем, мы могли бы, не обинуясь, сформулировать здесь и позицию типично философскую - сформулировать, чтобы точно таким же образом поставить ее под вопрос. Ведь невротик идет, по сути дела, путем, весьма близко напоминающим то, что артикулирует в своей речи философ, - точнее, должен был бы, по идее, артикулировать, так как на самом деле, признайтесь, виданное ли дело, чтобы проблема желания была когда-нибудь правильно, тщательно и убедительно философским дискурсом артикулирована? На мой взгляд, одной из самых характерных черт философии как раз и является то, что от проблемы этой она в своей области до сих пор старательно уходила.

Здесь мне хотелось бы сделать одно замечание по поводу философии действия. Смысл этого замечания сводится к тому же самому - к тому, что толкуется ею как действие вкривь и вкось. Философия эта видит в действии вторжение в мир некой спонтанности, оригинальности, присущей якобы человеку как фигуре, явившейся, чтобы преобразовать исходные данные задачи, или, как они говорят, мир. Странно при этом то, что они никогда не придавали значения тому, о чем мы из нашего опыта достоверно знали, - глубоко парадоксальному характеру действия, родственному во многом парадоксу желания. Недаром в прошлый раз, говоря о желании, я рисовал его в свойственных действию терминах подвига, сценичности, демонстративности, безысходности.

Термины эти не мои - еще Фрейд воспользовался словом Vergreifen, чтобы передать парадоксальность, присущую человеческому действию вообще, действию как таковому. Человеческое действие в чистом виде фигурирует там, где его пытаются описать как вписанное в историю. Так, мой друг Кожев, говоря о Рубиконе, описывал его как место, где сошлись и нашли свое гармоническое разрешение прошлое, настоящее и будущее Цезаря, в то время как я, побывав недавно в этих краях, видел всего-навсего сухое русло. Когда Цезарь его еще не переходил, это был огромный поток, но то был другой сезон. Но даже если Цезарь - на то он и гений - перебрался через Рубикон, не замочив ног, в самом факте его перехода есть что-то такое, что вызывает представление о человеке, бросающемся в воду - речь ведь, как-никак, идет о реке.

Другими словами, действие человеческое не так уж и гармонично. Для нас, аналитиков, нет ничего удивительнее того обстоятельства, что никто из тех, кто анализом занимается, не попытался членораздельно охарактеризовать действие в той парадоксальной перспективе, где мы его всякий раз в анализе наблюдаем. В другой перспективе мы с ним, впрочем, и не встречаемся, и в деле определения того, что представляет собой acting out, это доставляет нам немалые трудности. В определенном смысле, acting out - такое же действие, как и любое другое, и особенность его состоит лишь в том, что провоцируется оно нашим использованием переноса, то есть действием исключительно опасным, тем более что, как вы из моих объяснений прекрасно поняли, мы и сами не понимаем хорошенько, что же это такое.

Может быть, небольшое замечание относительно сопротивления поможет вам уяснить, о чем я веду здесь речь. В ряде случаев субъект не принимает наших интерпретаций в том виде, в котором мы их ему в плане регрессии предлагаем. Нам кажется, что они попадают в точку, а субъекту - что они никуда не годятся. В таких случаях принято полагать, что субъект, мол, сопротивляется, и что прояви мы должную настойчивость, он непременно свою позицию сдаст, тем более что таким инструментом, как внушение, мы тоже при случае не гнушаемся. Так вот, не исключено, что сопротивление это в своем роде тоже ценно. Чем же именно? В некоторых из своих текстов Фрейд приписывает ему ценность, связанную как раз с тем, что оно служит выражением необходимости артикулировать желание по-другому, в плане желания. И называя его Uebertraugungswiderstand, сопротивлением переносу, он как раз ее с переносом и отождествляет. Речь идет о переносе в том смысле, в котором я только что говорил о нем. Сопротивление имеет целью своей поддержать другую линию, линию переноса - линию, где артикуляция взыскует чего-то иного, а вовсе не того, что мы ей приписываем, когда непосредственно отвечаем на требование. Я напоминаю вам здесь о вещах очевидных, но вещи эти все равно, так или иначе, должны быть сказаны.

Завершая вопрос о второй идентификации: где то место, из которого происходящее под знаком регрессии выносит о себе суждение? Именно перенос вызывает чехарду означающих, именуемую регрессией, но останавливаться на ней он не должен - напротив, он должен вести нас дальше. Это-то как раз мы сейчас и пытаемся выяснить - как работать с переносом? Ведь по природе своей он имеет тенденцию вырождаться в нечто такое, что всегда может на регрессивном уровне так или иначе удовлетворить - именно отсюда берет начало увлечение понятием фрустрации, обманутых ожиданий, именно здесь возникают тысячи различных артикуляций объектного отношения, именно таким образом рождается в итоге соответствующая концепция анализа в целом.

Любые способы анализ артикулировать обязательно со временем приходят в негодность, что не мешает анализу оставаться самим собой.

 

Что касается третьей формы идентификации, то Фрейд описывает ее как форму, способную родиться из заново обнаруженной общности слицом, объектом полового влечения не являющимся, sie bei jeder neu wahrgenommenen Gemeinsamkeit mit einer Person, die nicht Objekt der Sexualtriebe ist. Где же эта третья идентификация имеет место?

Фрейд иллюстрирует ее способом, который относительно места ее на нашей схеме не оставляет сомнений. Как я вам все это время и говорил, у Фрейда все сформулировано предельно ясно. В качестве примера он берет истерическую идентификацию. Для истерического субъекта проблема состоит в том, чтобы свое желание зафиксировать - в том смысле, в каком оптический инструмент позволяет зафиксировать точку. Однако, в связи с желанием у субъекта этого возникают определенные трудности. Попытаемся сформулировать их поточнее.

Желание его обречено оказаться в тупике, так как чтобы острие своего желания зафиксировать, ему приходится идентифицировать себя - идентифицировать неважно с чем, с некой отдельной чертой. То, что я называл здесь знаком отличия, Фрейд называет отдельной чертой, einziger Zug, совершенно неважно, какой - чертой, присущей кому-то еще, кто, согласно предчувствию истерического субъекта, испытывает в связи с желанием похожие трудности. Другими словами, тупик, в котором истерик оказывается, широко открывает перед ним двери другого, всех других - по меньшей мере всех, кто может тоже оказаться истериком, всех окружающих, переживающих момент истерии. Для этого достаточно, чтобы хоть на мгновение почуял он в них ту же самую трудность, то же самое недоумение по поводу желания.

Для больного неврозом навязчивых состояний вопрос этот, формулируясь несколько иначе, остается, однако, с точки зрения связей, с точки зрения топологической, тем же самым - и не случайно. Идентификация, о которой идет речь, располагается в данном случае на схеме в точке ($ a) - там, где указал я в прошлый раз место фантазма. Существует точка, где субъекту надлежит установить с другим определенные воображаемые отношения - не ради, так сказать, их самих, а лишь потому, что отношения эти приносят ему какое-то удовлетворение. Фрейд уточняет, что речь идет о лице, которое ни к какому Sexualtrieb, половому влечению, отношения не имеет. Перед нами нечто совсем иное - перед нами просто кукла, марионетка фантазма.

Слово "фантазм" я использую здесь в сколь угодно широком смысле. Речь идет о фантазме, который, как я вам в прошлый раз уже говорил, может оказаться и бессознательным. Другой и служит здесь, собственно, лишь одной, хотя и немаловажной, цели - он дает субъекту возможность занять позицию, которая, предотвращая крушение желания, устраняет тем самым проблему, характерную для невротика.

Такова третья форма идентификации, для нас чрезвычайно существенная.

Было бы слишком долго сейчас подробно разбирать статью Буве, опубликованную в "Revue Française de Psychanalyse" - там же, где опубликован был и мой доклад Агрессивность в психоанализе. Статья называется Значение гомосексуального аспекта переноса, и я попрошу вас ее прочесть, так как в дальнейшем рассчитываю к ней вернуться. Сегодня же я просто хотел бы указать на тот пункт, где возникает ошибка в технике анализа, о которой у нас идет речь.

То, что происходит в анализе в связи с появлением в фантазмах фаллического объекта - собственно говоря, фаллоса аналитика, - происходит в месте, чреватом фантазмами, - подготовленное заранее, оно всегда может быть стимулировано. Именно в этом месте субъект, будучи одержим неврозом навязчивости, обеспечивает своим фантазмом поддержку своему желанию - поддержку куда более сомнительную и опасную, нежели у истерика. Именно здесь, таким образом, появляется a, фантазматический фаллос. И в технике анализа, о которой я говорю, именно здесь настаивает на своей интерпретации аналитик, добиваясь от субъекта, чтобы тот согласился в своем фантазме к частичному объекту этому приобщиться, проглотить его, включить его в свое тело.

Техника эта работает, на мой взгляд, на неверном уровне. То, что заявляет о себе в материале, переводится ею на уровень суггестивной идентификации, на уровень требования. Применять эту технику - значит поощрять воображаемую идентификацию субъекта - поощрять, пользуясь для этого, если можно так выразиться, той властью, которую дает аналитику суггестивная позиция, основанная на явлении переноса. Тому, что, если не в фантазме субъекта, то, во всяком случае, в предоставляемом им аналитику материале, на самом деле о себе заявляет, техника эта дает ложный, на окольных путях лежащий исход. Это очевидно уже в наблюдениях автора упомянутой статьи - наблюдениях, призванных, по-видимому, выстроить на этом материале целую теорию частичного объекта, дистанции по отношению к объекту, интроекции объекта и всего прочего, что из этого следует. Приведу лишь один пример.

Из наблюдений этих то, чем анализ страдающего неврозом навязчивости должен закончиться, совершенно ясно - кастрация должна предстать для него в подлинном своем виде, в качестве закона Другого. Кастрирован не кто иной, как Другой. По причинам, связанным с ложной причастностью своей к этой проблеме, субъекту кажется, что кастрация угрожает ему самому, и угрожает настолько остро, что он не способен к объекту своего желания приблизиться, не испытав на себе ее результатов. Я хочу сказать, что горизонт Другого, большого Другого как такового, то есть с маленьким другим не совпадающего, постоянно дает в этих наблюдениях о себе знать.

Из данных анамнеза следует, что, впервые познакомившись ближе с маленькой девочкой, субъект бежит, охваченный тревогой, к матери, все ей рассказывает и успокаивается с момента, когда говорит ей: "Я сейчас тебе все скажу". Материал этот остается лишь принять совершенно буквально. Субъект с самого начала находит скрытую опору в безоглядном обращении к Другому как месту вербальной артикуляции. Именно туда и суждено субъекту всецело себя вкладывать. Именно там найдет он единственное возможное убежище от той паники, которую испытывает он с приближением собственного желания. Это уже ему предначертано - остается лишь посмотреть, что же за этим кроется.

После того, как благодаря настойчивым домогательствам аналитика некоторые фантазмы оказались выявлены, субъект видит