Одержимый неврозом навязчивости и его желание

Двуличность желания

Значение фантазма

Садистские сценарии

Разрушение, запрет, подвиг

Значение acting out

 

Продолжая исследование обусловленности невротических структур тем, что названо у нас образованиями бессознательного, мы подняли в последний раз тему невроза навязчивых состояний и пришли к выводу, что страдающему таким неврозом приходится формировать себя перед лицом собственного исчезающего желания.

Начали мы с того, что, исходя из формулы желание есть желание Другого, показали, почему, собственно, желанию его угрожает исчезновение. Причину этому следует искать в отношениях его с Другим - тем местом, где означающее строит желание и упорядочивает его.

Как раз это измерение и пытаемся мы здесь описать, полагая, что именно неспособности различить его обязаны мы как ошибками в теории, так и недоразумениями на практике.

По ходу дела мы хотели бы дать вам почувствовать, в чем, собственно, состоит открытие Фрейда и каким, после достаточно объемного изучения, предстает смысл его научного творчества в целом. Все дело в том, что хотя строится желание в соответствии с означающим, внутри этого феномена субъект пытается, конечно, выразить, явить в эффекте означающего как такового то, что происходит в его, этого субъекта, отношениях с означаемым.

Творчество Фрейда само до известной степени в это учение вписывается. Многое говорилось о его натурализме, о его старании свести человеческую реальность к природе. Это неправда. Творчество Фрейда представляет собой попытку пакта, соглашения между человеческим бытием и природой. И почву для этого соглашения он никогда не ищет в какой-то врожденной между ними гармонии, так как в исследовании человека Фрейд всегда исходит из того факта, что формируется он как субъект речи, как Я акта речи.

Да и как это отрицать, если именно таким он в анализе предстает! Перед лицом природы человек не выступает, таким образом, носителем внутренне присущей ей жизни. Лишь внутри опыта обращения субъекта с речью получают его отношения с природой свою адекватную формулировку.

Отношение субъекта с жизнью обретает свой символ в приманке, которая заимствуется, изымается из жизненных форм, - в фаллическом означающем. Именно тут находится центральное, наиболее чувствительное и характерное из всех перепутий означаемого, которые мы в ходе анализа субъекта исследуем. Фаллос является здесь своего рода вершиной, точкой равновесия. Это не что иное, как означающее отношения человека к означаемому, означающее по преимуществу - именно в этом привилегированность его позиции и состоит.

Включение человека в сексуальное желание неизбежно создает особую проблематику, главной чертой которой является то, что она должна занять свое место в чем-то, что ей предшествовало. Предшествующее это назовем мы диалектикой требования, поскольку требование всегда требует чего-то такого, что больше того удовлетворения, к которому оно апеллирует, что лежит где-то по ту сторону этого удовлетворения. Отсюда проблематичный и двусмысленный характер места, где желание располагается. Место это всегда находится по ту сторону требования, поскольку требование нацелено на удовлетворение потребности. Но в то же самое время оно находится по эту сторону требования, поскольку это последнее, будучи артикулировано в символических терминах, идет дальше всех видов удовлетворения, к которым оно апеллирует, и является не чем иным, как требованием любви - требованием, взыскующим само бытие Другого, стремящимся получить от Другого в качестве главного его дара то, что находится по ту сторону любого возможного удовлетворения и представляет собой не что иное, как само бытие Другого - то самое, что в любви как раз и взыскуется.

Именно в виртуальном пространстве между зовом удовлетворения и требованием любви приходится желанию занять место и как-то организоваться. Вот почему по отношению к требованию оно всегда оказывается для нас в двойственном положении, располагаясь как по ту, так и по эту его сторону в зависимости от угла, под которым мы требование рассматриваем - в зависимости от того, идет ли речь о требовании по отношению к потребности или о требовании, структурированном в терминах означающего.

Как таковое, желание всегда выходит за рамки любого лежащего на уровне удовлетворения ответа, взыскуя ответа абсолютного. Тем самым оно проецирует присущий ему характер абсолютного условия на все то, что организуется во внутреннем интервале между двумя планами требования - планом означаемым и планом означающим. Именно в этом интервале призвано желание занять свое место и себя как-то артикулировать.

Вот почему на подступах субъекта к собственному желанию посредником его выступает Другой. Другой как место речи, как тот, кому желание адресуется, становится также и местом, где желанию предстоит открыться, где должен быть открыт подходящий способ его сформулировать. Здесь-то всякий раз и возникает противоречие, ибо Другой этот одержим желанием - желанием, которое принципиально и изначально субъекту чуждо. Откуда и трудности с тем, чтобы желание сформулировать. Не будучи в состоянии с ними справиться, субъект и выстраивает как раз те невротические структуры, которые открытие психоанализа дало возможность обрисовать.

Структуры эти различны: если упор делается на неудовлетворенность желания, то перед нами способ, которым с неизбежностью желания примиряется на подступах к его полю истерик, - если же акцентируется зависимость подхода к этому желанию от другого, мы имеем дело с обыкновением, присущим страдающему неврозом навязчивости. Именно поэтому и сказали мы в конце прошлого занятия, что у страдающего неврозом навязчивости здесь, в ($ a), происходит нечто такое, что от истерической идентификации заметно разнится.

 

Желание является для истерика пунктом загадочным, и мы всегда привносим в него то своего рода навязчивое толкование, что так характерно для первоначального подхода Фрейда к анализу истерии.

Фрейд действительно не замечал того, что в силу позиции, которую истерик по отношению к желанию занимает, слова: "вот тот или та, кого вы желаете", всегда окажутся истолкованием насильственным, неточным, бьющим мимо цели. И в первых наблюдениях Фрейда, и немного позже, в случае Доры, и даже впоследствии, если мы распространим смысл понятия "истерия" на случай гомосексуальной пациентки, который мы в прошлом году подробно обсуждали, трудно найти пример, где Фрейд не совершил бы ошибки и, каждый раз таким образом поступая, не наталкивался бы на неизменный отказ больного признать желание, руководящее его симптомами и поступками. Дело в том, что желание истерика - это не желание объекта, а желание желания, попытка утвердить себя перед лицом того места, куда он свое желание призывает, - места, где находится желание Другого.

Страдающая истерией отождествляет с объектом себя саму. Дора идентифицируется с г-жой К. Елизавета фон Р. идентифицируется с различными членами семьи или другими лицами из своего окружения. Для характеристики места, где такая идентификация происходит, термины собственного Я или идеала собственного Я подходят одинаково мало - на самом деле лицо, с которым она себя идентифицирует, становится для нее другим Я. Речь идет об объекте, выбор которого всегда недвусмысленно объясняется Фрейдом в полном соответствии с тем, что собираюсь вам сказать я: идентификация субъекта с другим, включающая все формы симптоматических проявлений, так для истерика характерные (кризисы, заразительность и т. д.), происходит постольку, поскольку субъект, он или она, обнаруживает у другого или у другой признаки желания такого же, как и его или ее собственное, признаки того, что перед этим другим или другой стоит та же самая проблема желания.

У страдающего неврозом навязчивых состояний складываются совсем другие отношения, так как проблема желания Другого предстает ему в совсем ином свете. Чтобы эту проблему артикулировать, попробуем проследовать теми этапами, которые предоставляет в наше распоряжение опыт.

С какой стороны мы к переживаниям страдающего неврозом навязчивости подойдем, в каком-то смысле совершенно безразлично. Главное - это не забыть, что сторон этих много. Все прослеженные анализом пути, на которых мы, руководствуясь на ощупь собственным опытом, пытались решение проблемы невротика такого рода найти, оказались отмечены неполнотой и предвзятостью. Разумеется, они дают в наше распоряжение материал. Материал этот, как и способы его использования, можно, исходя из полученных результатов, объяснить по-разному.

Прежде всего, мы можем критически оценить сами эти пути. Критика эта должна быть целенаправленной. Если присмотреться внимательнее к тому, как опыт этот был в действительности ориентирован, бесспорным окажется, что как теория, так и практика стремились сосредоточиться в первую очередь на использовании фантазмов субъекта. Однако роль фантазмов в неврозе навязчивых состояний до известной степени представляет собой загадку, поскольку термину фантазм никогда определения не дается. Мы уже говорили здесь подробно о воображаемых отношениях и о функционировании образа в качестве, так сказать, проводника инстинкта, в качестве канала, индикатора на пути осуществляемых инстинктом задач. Мы знаем, с другой стороны, насколько обеднено, сведено у человека к минимуму использование функции образа - похоже, можно с уверенностью сказать, что оно ограничено образом нарциссическим, зеркальным. Тем не менее, функция эта исключительно многоцелевая и отнюдь не нейтрализованная, ибо действует она в человеческих отношениях, как в плане агрессии, так и в плане эротики.

Каким образом достигнутая нами позиция позволяет теперь артикулировать те важнейшие, первостепенные воображаемые функции, которые находятся в сердцевине аналитического опыта и в центре внимания аналитиков - функции фантазма?

Я полагаю, настоящая схема дает возможность поместить и артикулировать функцию фантазма здесь, в точке ($ a). Я прошу вас сначала представить ее себе чисто интуитивно, учитывая при этом, что речь идет, разумеется, не о реальном пространстве, а о топологии, где могут наглядно выступить определенные гомологические соответствия.

Отношение к образу другого, i(a), располагается на уровне опыта, встроенного в первичную цепь требования, где субъект обращается поначалу к Другому за удовлетворением своих потребностей. А это значит, что именно где-то здесь, в этой части цепи имеет место то осуществляемое путем перехода приспособление, тот эффект представительности, что ставят субъекта в определенные отношения с ему подобным как таковым. Связь с образом берет, таким образом, начало на уровне и во время вступления субъекта в речевую игру - на границе перехода от этапа infans к этапу овладения речью. Опираясь на это, мы можем утверждать, что в другом, верхнем поле, там, где мы ищем пути осуществления желаний субъекта через доступ его к желанию Другого, функция фантазма располагается, соответственно, в подобной же точке - в точке ($ a).

Фантазм мы определим, коли уж вы на этом настаиваете, как воображаемое, задействованное определенным образом в качестве означающего. Что проявляется и наблюдается очень характерным образом, хотя бы, к примеру, в тех фантазмах садистского содержания, которые играют столь важную роль в картине невроза навязчивых состояний.

Обратите внимание на то, что, говоря в этих выражениях, называя обнаруживающиеся в подобных явлениях устремления садистскими, мы ассоциируем их с совершенно определенными произведениями. Произведения эти представляют собой не исследование инстинктов, а своего рода игру, охарактеризовать которую термином воображаемая было бы далеко недостаточно, так как речь идет о произведениях литературных. Причем, делая это, мы имеем в виду определенные сцены - собственно говоря, сценарии, - которые, как таковые, глубоко укоренены в означающем. Поэтому каждый раз, когда мы говорим о фантазме, не следует игнорировать ту его сторону, с которой он оборачивается сценарием или историей - это одно из существенных для него измерений. Это не слепой образ инстинкта разрушения, не что-то такое, на что субъект - я тщетно пытаюсь в надежде вам это объяснить надеть такую личину сам - бросается, подобно быку, на красное. Это, скорее, нечто такое, что субъект артикулирует в виде сценария, более того, сценария, в разыгрывании которого сам же и принимает участие. Формула в виде перечеркнутой буквы $ - формула, символизирующая субъекта в той точке, где наличие его в связи с маленьким а артикулировано лучше всего, - приложима к любому чисто фантазматическому развитию того, что мы назовем садистскими устремлениями, насколько эти последние могут в построении невроза навязчивых состояний оказаться задействованы.

Обратите внимание - в сценарии всегда имеется сцена, где субъект предстает в различным образом замаскированных формах, в которых он под многообразными личинами вовлечен в действие, где в качестве отрицания субъекта, в качестве ему подобного, налицо оказывается другой. Более того - и умалчивать об этом нельзя - налицо присутствие инструмента совершенно определенного типа.

О существенности фантазма порки я уже говорил вам. Фрейд специально настаивал на ней в связи с особенной ролью, которую играет этот фантазм в психике женщины. Это одна из сторон темы, разработанной им с большой обстоятельностью. Но фантазм этот, который рассматривается Фрейдом под углом зрения, продиктованным его опытом, далеко не исчерпывается той областью и теми случаями, которые Фрейдом принимаются во внимание. С одной стороны, ограничение это вполне законно: фантазм этот действительно играет особую роль в момент, для развития женской сексуальности решающий, - тот самый, где заявляет о себе функция фаллического означающего. При ближайшем рассмотрении, однако, оказывается, что ничуть не менее важна роль этой функции и в неврозах навязчивых состояний, в том числе во всех случаях, где выявляются у пациентов фантазмы, именуемые садистскими.

Где же тот элемент, который сообщает этому инструменту его таинственное могущество? Сказать, что существует удовлетворительное объяснение его биологической функции, никак нельзя. Можно, конечно, напрягая воображение, начать поиски со стороны связи его - не очень ясно, какой - с искусственным возбуждением, со стимуляцией кожного покрова, но вы сами чувствуете, до какой степени нарочитыми и неполными эти объяснения оказались бы. С функцией этого столь часто появляющегося в фантазмах элемента связана к тому же означающая поливалентность, заставляющая чашу весов объяснения склониться скорее на сторону означаемого, нежели чего-то такого, что примыкает к аргументации, исходящей из потребностей биологического порядка или чего бы то ни было еще.

Понимание фантазма как чего-то такого, что, участвуя, разумеется, в порядке воображаемом, функционирует, тем не менее, где бы оно ни оказалось артикулировано, в психической экономии не иначе, как посредством своей означающей роли, кажется нам принципиально важным и до сих пор в таком виде сформулировано еще не было. Больше того, по-моему, то, что называют бессознательными фантазмами, иначе представить себе просто нельзя.

Что такое бессознательный фантазм? Не иначе, как нечто латентное, скрытое - нечто такое, что, насколько мы можем на данный момент об организации структуры бессознательного судить, вполне допустимо мыслить как означающую цепочку. То, что в бессознательном имеются пребывающие нетронутыми означающие цепочки, которые оттуда, из бессознательного, структурируют организм, воздействуют на него, влияют на то, что является наблюдателю симптомами, - все это азы аналитического опыта. Чем представлять себе, будто воображаемое в каком бы то ни было виде оказывает на бессознательное влияние, гораздо проще поместить сам фантазм на уровень того, что с бессознательным соизмеримо и заведомо предстает нам в этой же плоскости, - на уровень означающего. По сути своей, фантазм - это воображаемое, задействованное в определенной означающей функции.

Я не могу сейчас развивать эту мысль дальше, и предлагаю вам поверить мне на слово, поместив фантазматический эффект в точке (S a) нашей схемы. Характерными для него являются артикулированные и заведомо сложные отношения, своего рода сценарий, который долгое время может в какой-то точке бессознательного пребывать скрытым, не теряя при этом присущей ему организации, - как сновидение, к примеру, находящее объяснение лишь постольку, поскольку свою структуру, свою связность и, одновременно, свою настоятельность сообщает ему функция означающего.

Весь аналитический опыт, и аналитическое обследование страдающих неврозом навязчивости, в первую очередь, свидетельствует о том, что садистские фантазмы занимают у одержимых неврозом навязчивости особое место. Место это они занимают всегда, но удостовериться в этом непросто, ибо факт этот далеко не обязательно лежит на поверхности. Зато разнообразные попытки восстановить равновесие, которые субъект в процессе метаболизма невроза предпринимает, ясно свидетельствуют о том, что все эти попытки направлены на одно - определиться по отношению к собственному желанию.

Когда мы встречаем страдающего неврозом навязчивости в первозданном, природном его состоянии - таким, каким он выглядит в опубликованных наблюдениях, или, по крайней мере, таким, за какого его эти наблюдения выдают, - перед нами, как правило, человек, который говорит с нами главным образом о всякого рода препонах, торможении, затруднениях, страхах, сомнениях, запретах. Нам заранее известно, что о фантазматической стороне своей жизни он заговорит не сразу, а только с помощью нашего терапевтического вмешательства или в ходе собственных попыток найти выход, то есть проработать и разрешить связанные с собственной одержимостью трудности. Лишь тогда в состоянии он будет сознаться в том, что психическая его жизнь находится в большей или меньшей степени во власти фантазмов. Фантазмы эти, как вы знаете, порабощают субъекта и поглощают его порою настолько, что некоторые грани его психической жизни, его переживаний, его умственной деятельности оказываются всецело в их власти.

Фантазмы эти мы называем садистскими - но в данном случае это не больше, чем этикетка. На самом деле они задают нам загадку, поскольку, не удовлетворяясь рассмотрением их в качестве признаков неких устремлений, мы вынуждены видеть в них организацию отношения субъекта к Другому как таковому - организацию, лежащую в плоскости означающего. Роль в психической экономии артикулированных таким образом фантазмов - вот для чего нам с вами предстоит найти формулу.

Характерно, что у страдающего неврозом навязчивости фантазмы эти так в состоянии фантазмов и остаются. Осуществляются они в исключительных случаях и результаты всегда к тому же оказываются для субъекта обманчивыми. По сути дела, случаи эти обнажают перед нами механизм связи такого субъекта с его желанием - по мере того, как он пытается, воспользовавшись представляющимися ему возможностями, к объекту желания приблизиться, желание постоянно ослабевает, пока, в конечном итоге, не гаснет, не исчезает вовсе. Я бы даже сравнил страдающего неврозом навязчивости с Танталом, когда бы иконография этого персонажа, иконография весьма богатая, не представляла его в качестве фигуры главным образом оральной. Впрочем, сравнение это мне пришло в голову не напрасно - оральная подкладка того, что составляет для фантазма одержимости точку его равновесия, станет в дальнейшем вам очевидна.

Не существовать это оральное измерение просто не может, поскольку, в конечном счете, аналитик, о котором я говорил в связи с терапевтической стратегией, намеченной в трех его цитированных здесь мною статьях, работает с пациентом именно в фантазматическом плане. И в поисках средства дать стремящемуся к осуществлению своего желания невротику новый способ удержать равновесие, принести ему определенное облегчение, огромное число аналитиков прибегает к практике фантазматического поглощения.

То, что на этом пути достигнуты определенные результаты, бесспорно, но критическая оценка его все-таки не помешает.

 

Отметим, прежде всего, что подходя к проблеме таким образом, мы принимаем во внимание лишь одну ее сторону. Подходя к ней с другой стороны, мы должны раскрывать веер последовательно, ни в коем случае не игнорируя то, что проявляется в симптомах страдающего неврозом навязчивости самым очевидным образом и что именуют обычно требованиями сверх-Я.

Как следует нам эти требования себе представлять? Каковы их корни в страдающем неврозом навязчивости? Вот об этом-то и пойдет у нас сейчас речь.

Все, что с больным неврозом навязчивых состояний происходит, можно показать и прочитать на предложенной мною схеме. Прочтение это окажется впоследствии не менее плодотворным, нежели то, что нам удалось продемонстрировать прежде.

Можно сказать, что такой невротик всегда готов потребовать позволения. Вы сами столкнетесь с этим на конкретном материале того, что говорит он вам в своих симптомах - это вписано в них, и во многих случаях артикулировано. Обратившись к схеме, мы увидим, что это происходит на уровне $ D. Потребовать позволения как раз и означает вступить в качестве субъекта в определенные отношения с требованием. Потребовать позволения означает - поскольку диалектическая связь с Другим, Другим как существом говорящим, поставлена под вопрос, под сомнение, а то и вовсе находится в опасности - постараться в конечном счете этого Другого восстановить: восстановить, поставив себя в самую крайнюю от него зависимость. Уже это говорит о том, до какой степени важно для страдающего неврозом навязчивости это место за собой сохранить. Тут-то как раз и открывается нам, насколько уместно то, что Фрейд говорит о так называемом отказе, Versagung. Отказ и разрешение предполагают друг друга. От соглашения отказываются на фоне обещания - это куда лучше пресловутых обманутых ожиданий.

Но проблема отношений с Другим, особенно когда речь идет о субъекте в целом, не укладывается в плоскость требования как такового. Проблема ставится в этих терминах лишь тогда, когда мы пытаемся призвать на помощь идею развития и когда маленький беспомощный ребенок перед лицом матери представляется нам отданным на чью-то милость объектом. На самом деле с момента, когда субъект вступает в отношения с Другим, которого мы определили как носителя речи, где-то по ту сторону всякого ответа Другого возникает - и возникает как раз постольку, поскольку сама речь это потустороннее его ответу и создает - некий виртуальный пункт. И не просто виртуальный - на самом деле, если бы не психоанализ, не было бы вообще никакой уверенности, что хоть кто-то может этого пункта достичь, разве что посредством того спонтанного и высшего анализа, который всегда готовы мы предположить у того, кто сумел старый принцип Познай самого себя осуществить вполне. Однако у нас все основания предполагать, что до сих пор нигде, кроме психоанализа, пункт этот с полной ясностью не вырисовывался.

Понятие Versagung характеризует собою, собственно говоря, не что иное, как ситуацию субъекта по отношению к требованию. Я попрошу вас здесь забежать немного вперед - точно так же, как поступили мы, говоря о фантазме. Когда мы рассуждаем о стадиях или о принципиальных способах отношения к объекту, выделяя стадии оральную, анальную, генитальную, - о чем, собственно, у нас идет речь? Речь идет об определенном типе отношений, выстраивающих Umwelt субъекта вокруг некоей центральной функции и определяющим отношения его с миром на той или иной ступени развития. Все, что воспринимает он из своего окружения, приобретает, таким образом, то или иное особенное значение, обусловленное тем, через какой тип объекта - оральный, анальный или же генитальный - оно преломляется. Здесь налицо, конечно, эффект миража - понятие об объекте всегда реконструируется и проецируется на процесс развития лишь задним числом.

Концепция, на которую направлена моя критика, обычно не бывает артикулирована достаточно четко и зачастую прямых разговоров о ней просто-напросто избегают. Сначала говорят об объекте, потом, безо всякой связи с этим, говорят об окружении, ни на минуту даже не задумываясь при этом о том, какая разница существует между типичным объектом отношения, обусловленного той или иной стадией - отторжения, например, - и конкретным окружением (со всеми теми исходящими от множества объектов случайными влияниями, которым субъект, что ни говори, с раннего детства бывает подвержен).

Судя по тому, что мы знаем на сегодняшний день, пресловутое отсутствие объектов у грудного ребенка, его пресловутый аутизм вызывают самое большое сомнение. Больше того, я уверяю вас, что представления эти полностью иллюзорны. Достаточно понаблюдать за маленькими детьми непосредственно, чтобы понять, что ничего подобного не существует в помине, что объекты внешнего мира представляются ему столь же многочисленными, сколь интересными и стимулирующими.

О чем же все-таки идет речь? Какое открытие мы сделали? Мы можем определить и сформулировать его как определенный стиль требования со стороны субъекта. Каким образом открыли мы те явления, что позволяют нам говорить о трех последовательных типах отношения к миру - оральном, анальном и генитальном? Мы открыли их путем анализа людей, которые эти касающиеся их детского развития стадии давно миновали. Мы утверждаем, далее, что субъект регрессирует к этим стадиям. Что мы тем самым хотим сказать?

Ответить на это, сказав, что перед нами возврат на воображаемые этапы раннего детства, означало бы - даже при допущении, что какое-то представление о них создать все же можно, - впасть в заблуждение, закрывающее нам глаза на подлинную природу явления. Напоминает ли нам хоть что-нибудь о подобном возврате? Говоря о фиксации невротического субъекта на определенной стадии - выигрываем ли мы что-нибудь от подобной формулировки по сравнению с обычной нашей манерой смотреть на вещи?

По сути дела, мы являемся в анализе свидетелями того, что в ходе регрессии - впоследствии мы увидим, что этот термин здесь означает, - субъект формулирует в процессе анализа теперешнее свое требование в терминах, позволяющих разглядеть некую связь его - связь орального, анального или же генитального типа - с определенным объектом. Но если связь эта могла на протяжении всего развития субъекта оказывать на него решающее влияние, то происходить это могло лишь постольку, поскольку на определенном этапе этого развития она начала функционировать как означающее.

Когда на уровне бессознательного субъект артикулирует свое требование в оральных терминах, когда он артикулирует сое желание в терминах поглощения, он вступает тем самым в определенные отношения ($ D), вступает на уровне виртуальной артикуляции, свойственной бессознательному. Это как раз и позволяет нам говорить о фиксации на определенной стадии - чем-то таком, что в момент аналитического исследования предстает как наделенное особым значением, - давая основание полагать, что, вызвав регрессию субъекта на эту стадию, можно будет выяснить что-то существенное о том способе, которым заявляет о себе его субъективная организация.

Но заинтересованы мы на самом деле вовсе не в том, чтобы наделить значимостью, или компенсировать, или позволить субъекту вновь символически вернуть то, что на определенном этапе его развития выступало как неудовлетворенное в оральном, анальном или ином плане требование - требование, на котором, предположительно, он зафиксирован. Если все это нас и интересует, то лишь постольку, поскольку именно в этот момент требования субъекта возникли для него те проблемы отношений с Другим, которым суждено впоследствии стать определяющими для постановки, ориентации его желания.

Другими словами, все, что в пережитом субъектом прежде относится к разряду требования, остается с этих пор раз и навсегда неизменным. Любое удовлетворение, любая компенсации, которую мы в состоянии ему дать, будет иметь лишь символическое значение. Больше того, предоставление их, насколько оно осуществимо вообще, можно даже рассматривать со стороны аналитика как ошибку.

Впрочем, оно все-таки осуществимо - и осуществимо как раз благодаря фантазму, благодаря чему-то более или менее субстанциональному, что на фантазм опирается. Но мне кажется, что ориентироваться в анализе именно на это было бы ошибочно, так как вопрос об отношениях с Другим так и остается в результате такого анализа до конца не решенным.

Страдающий неврозом навязчивости имеет, точно так же, как и истерик, потребность в неудовлетворенном желании, то есть в желании по ту сторону требования. Страдающий неврозом навязчивости решает проблему исчезновения своего желания, делая из него желание запретное. Поддержку ему он ищет в Другом, точнее - в запрете Другого.

И все же такой способ поддерживать свое желание посредством Другого остается сомнительным, так как запретное желание еще не становится от этого желанием угасшим. Запрет призван поддержать желание, но чтобы желание нашло поддержку, оно должно быть предъявлено. Это как раз страдающий неврозом навязчивости и делает - вопрос в том, как именно.

Способ, которым он этого добивается, как вы знаете, очень сложен. Демонстрируя свое желание, он одновременно его скрывает.

Другими словами, он его камуфлирует, и нетрудно понять, почему. Намерения его, если можно так выразиться, не самые лучшие.

На это мы с вами уже обратили внимание - именно это и назвали мы свойственной подобному невротику агрессивностью. Любое обнаружение собственного желания становится для него поводом либо к агрессивной проекции, либо к опасению, что агрессия будет обращена на него самого, - опасению, всякое проявление этого желания тормозящему. Но объяснение это оказывается в первом приближении верным. Когда мы говорим, что невротик подобен качающемуся на качелях и что желание его, по мере того, как его проявления заходят в своей агрессивности слишком далеко, улетает на этих качелях в сторону исчезновения - исчезновения, связанного со страхом ответной агрессивности со стороны Другого, со страхом претерпеть со стороны Другого ущерб, эквивалентный разрушительным устремлениям, желанным ему самому, - когда мы говорим все это, суть вопроса мы начисто упускаем из вида.

То, о чем в данном случае идет речь, необходимо, на мой взгляд, поместить в более широкую перспективу, и нет к этому лучше средства, как рассмотреть внимательней те иллюзии, которые порождают отношения с другим у нас, аналитиков, внутри нашей же собственной аналитической теории.

Понятие отношения к другому всегда подвержено скольжению, стремящемуся свести желание к требованию. Если желание действительно является тем, чему я нашел здесь формулировку, если оно действительно возникает в зиянии, которое открывает в требовании речь, и находится тем самым по ту сторону всякого конкретного требования, то ясно, что всякая попытка свести желание к чему-то, требующему себе удовлетворения, наталкивается на внутреннее противоречие. В настоящее время почти все аналитики сошлись на том, что венцом и пределом удачного осуществления субъектом того, что они называют генитальной зрелостью, является способность к жертвенности, то есть к признанию желания Другого как такового. Я уже приводил вам в качестве примера на эту тему отрывок из разбираемого мною автора, где речь идет о глубоком удовлетворении, которое получает субъект, удовлетворяя требование другого - о том, иными словами, что обычно называется альтруизмом. То, что требует в проблеме желания своего разрешения, автор этот, таким образом, благополучно минует.

Я полагаю, честно говоря, что термин жертвенность в том виде, в каком предстает он нам в морализирующей перспективе, является, без малейшего преувеличения, не чем иным, как фантазмом страдающего навязчивыми состояниями невротика. Совершенно ясно, что при настоящем положении дел темпераменты - по понятным причинам я говорю о тех, которые описаны аналитической практикой теоретически, - темпераменты, я повторяю, истерические встречаются в анализе гораздо реже, нежели натуры, страдающие неврозом навязчивости. Вербовка анализом своих сторонников происходит отчасти именно в русле невротических чаяний. Но иллюзия, фантазм, доступный страдающему неврозом навязчивости, состоит, в конечном итоге, в том, что Другой как таковой дает на его желание свое согласие.

А это влечет за собой чудовищные трудности, так как согласие, которое от него требуется, не имеет ничего общего с удовлетворением какого-либо запроса, с ответом на какое-то требование. Но в конечном счете согласие это все-таки куда желательнее, нежели попытка увильнуть от проблемы и дать ей скоропалительное решение, полагая, что достаточно, в конце концов, просто-напросто прийти к соглашению, - что для счастья в жизни довольно будет не вызывать у других тех ожиданий, в которых сам успел обмануться. Некоторые анализы обязаны своим неудачным и сбивающим с толку исходом ряду предубеждений относительно того, какое завершение аналитического пользования можно, собственно, считать удачным. Предубеждения эти ведут к тому, что страдающий неврозом навязчивости субъект поощряется в своих добрых намерениях. В результате эти последние укрепляют свои позиции, побуждая его отдаться той обычной для такого рода субъектов склонности, которая описывается приблизительно известной формулой: не причиняй другим того, чего ты не хотел бы, чтобы другие причиняли тебе. Этот основополагающий для морали категорический императив практическое применение находит в жизни далеко не всегда - особенно же он неуместен там, где речь идет о таких, к примеру, вещах, как соединение между полами.

Строить свои отношения с другим на попытке ставить себя на его место - дорожка скользкая, но соблазнительная, в особенности, если аналитик, вступающий с маленьким другим, ему подобным, в тесные, лицом к лицу, отмеченные агрессией отношения, испытывает вполне естественное искушение занять в такой ситуации мягкую, щадящую, так сказать, позицию. Но именно эта щадящая по отношению к другому позиция и лежит в основе всех предосторожностей, церемоний, увиливаний и прочих ухищрений, страдающему неврозом навязчивости столь свойственных. Если делается это - не без основания, разумеется, и, в итоге, значительно усложняя дело, - с целью придать тому, что заявляет о себе в симптомах, обобщенную форму, с целью экстраполировать проблемы субъекта в область морали и предложить ему в качестве их разрешения выход, именуемый жертвенностью, то есть подчинение требованиям другого, то игра, конечно же, просто не стоит свеч. Как опыт о том свидетельствует, дело кончится тем, что один симптом заменится на другой, и притом очень серьезный, так как проблема желания, которая таким образом решена быть никоим образом не может, в тех или иных, более или менее ясных формах, встает в этом симптоме заново.

Если так посмотреть на дело, оказывается, что пути, которые страдающий неврозом навязчивости, пытаясь в проблеме своего желания разобраться, находит сам, даже не будучи удачными, по-своему адекватны, так как проблема эта, по крайней мере, предстает в них очень отчетливо. Среди этих путей и способов есть и такие, что лежат в плоскости фактических отношений с другим. Сам способ, которым такой невротик ведет себя по отношению к своим ближним - если он, конечно, на отношения с ними еще способен, если симптомы еще целиком не поглотили его, что, в общем, бывает редко, - сам способ этот достаточно показателен. Но, даже заводя больного в тупик, он оставляет после себя указатели, по которым не так уж плохо можно ориентироваться.