Иркутск, ул. Медведева,1, офис 111 тел./ факс: (3952) 485-750. 10 страница

— Как вы думаете, в церковных записях о тех событиях что-то есть?

— Возможно. По-моему, первые наши записи относятся к пятидесятому году. Случалось, разумеется, что церковь на какое-то время оставалась без настоятеля, и тогда записи вел любой, изъявивший на то желание и имевший достаточно времени, так что полной картины нет. Но материала для изучения тягот и лишений колониальной жизни там вполне достаточно. Приходите в любое удобное для вас время. — Он допил чай и поднялся: — Отличный чай, миссис Митчелл.

Я поставила свою чашку на поднос.

— Всегда прошу Рашми заваривать после полудня «Ассам», но это, по-моему, был «Инглиш брекфаст».

Он дружелюбно кивнул:

— Рад был узнать, что Империя по-прежнему содействует распространению цивилизации.

Отец Локк уже открыл дверь, когда я спросила:

— Сегодня во второй половине дня вам будет удобно?

— Конечно. Замечательно!

В тот день Рашми вынесла мусор и ушла пораньше по неким загадочным делам. Часом позже через заднюю дверь проскользнул Хабиб с устрашающего вида плетеной корзиной, из которой были извлечены лук, перец-чили и набор непонятных овощей. В кухню он всегда входил настороженно, словно сомневаясь в том, что именно может там обнаружить. Лицо его при этом оставалось непроницаемым, как и темные, почти чернильные глаза. В отличие от добродушной, жизнерадостной Рашми, Хабиб перемещался молча, как будто обязанности кулинара служили лишь прикрытием для выполнения какого-то шпионского задания. В ответ на мое приветствие он лишь сдержанно кивал.

Но в тот день я сказала «привет», и Хабиб улыбнулся. Улыбка вышла быстрая и осторожная, однако ж я все равно сочла ее маленькой победой. Потом он принялся за дело: выгрузил лук, морковку и баклажаны, положил на разделочную доску кусок свежего, с кровью, мяса, достал тяжелый нож и большую кастрюлю — очередное кулинарное испытание началось.

Брать сына в церковь Христа я не собиралась — Мартин мог устроить еще одну сцену. Рашми ушла, и хотя большинство поваров спокойно относились к присутствию рядом хозяйских детей, я не хотела, чтобы Билли вертелся у Хабиба под ногами. Собрав по дому все, что попалось под руку, — мои опаловые сережки, серебряное ожерелье и золотой браслет (Билли нравилось представлять, что это пиратские сокровища), мешочек с фисташками (он очень их любил), нефритового божка-слоника (играть с ним ему обычно не дозволялось), коробочку с цветными мелками, пластмассовые пуговицы (ими Билли играл в блошки), щетку из свиной щетины (ею мы чистили Спайка), коробку его любимого печенья (бесстыдная взятка), кружок сандалового мыла (Билли нравилось, как оно пахнет) и одну из дешевых туник Мартина (чтобы мог «одеться как папа») — я разложила это в гостиной.

Потом вышла на веранду и спросила:

— А не хотели бы вы со Спайком поиграть в базар?

Билли тут же оживился:

— Поедем в город?

— Нет, Огурчик. Я устроила базар в гостиной.

Билли вошел в гостиную и посмотрел на печенье, мелки и отцовскую курту:

— Почему папа одевается, как люди на базаре?

— Ему так удобно. Так ты хочешь поиграть в базар?

Он пошептался со Спайком, и старая ковбойская шляпа чуть съехала вперед.

— А покупать мы можем?

— Конечно. И когда Хабиб начнет готовить, тут даже запах будет, как на базаре.

Билли потер большим пальцем об указательный, как делали люди в магазинах.

— Деньги? Конечно. — Порывшись в сумочке, я выгребла пригоршню пайсов и, передавая их Билли, мельком подумала, что заплатить за жилье нужно еще до поступления следующего чека. Впрочем, денег на это в жестянке из-под чая должно было хватить. Я защелкнула сумочку. — Мне нужно идти, малыш. Ты только не переплачивай за печенье. Вернусь через час.

— А сколько это, час?

Я подвела его к настенным часам, что висели в кухне, и показала, где будут стрелки через час.

— Это недолго, и Хабиб будет здесь, готовить, как всегда.

Билли посмотрел на Хабиба. Тот кивнул. Я еще раньше заметила, что они как будто общаются между собой, но как?

— Не торопись, — великодушно сказал Билли и, забрав Спайка, направился к миниатюрному базару, прямиком к печенью. Потом он спросил Спайка о чем-то, и тот ответил, неслышно, как кукла чревовещателя. Иностранцев в Масурле было мало, так что товарищей для игр у Билли не нашлось. Может, Лидия права? Может, нам не следовало привозить его в Индию?

Расправив плечи, я предстала перед Хабибом, готовая к пантомиме. Я указала на себя, потом на дверь, потом на Билли и похлопала по столу, жестом показывая, что Хабиб должен остаться здесь. Он коротко кивнул и загадочно улыбнулся, но, похоже, понял, что к чему, и благородно махнул рукой в сторону двери — мол, идите, чего уж.

Выйдя из тонги на Карт-роуд, под Моллом, я огляделась по сторонам, отыскивая взглядом Мартина. И что только на меня нашло? Разумеется, его там не было, но я представила, какую бы сцену он устроил, увидев меня в Симле после того, как недвусмысленно дал понять, что мне следует оставаться дома. Понятно, что Мартин руководствовался самыми лучшими намерениями и выступал в роли защитника и опекуна, выполняя свой долг. Но я никогда бы не смирилась с тем, что кто-то изолирует меня против моей воли, тем более что его опасения представлялись мне преувеличенными, проявлением хронической паранойи.

Я шла по Карт-роуд, с удовольствием вдыхая аромат ладана, струившийся из крошечного розового храма. В отсутствие Билли я планировала подняться к Моллу по извилистой узкой дорожке и сделать заодно несколько снимков. В конце Карт-роуд мое внимание привлек юноша, продававший некую загадочную закуску красного цвета, которую извлекал из латунного бака. Я щелкнула фотоаппаратом, постояла немного, набираясь смелости, чтобы снять его еще разок, и тут…

БУМ!

Земля вздрогнула под ногами, уши заложило. Мимо бежали люди. Судя по открытым ртам, они кричали, но я ничего не слышала. Мне это почему-то напомнило немой фильм про кейстоунских полицейских, разбегавшихся в разные стороны — беззвучно, но на фоне бешеного фортепьянного проигрыша. Мартин, кажется, говорил что-то о временной потере слуха после взрыва бомбы или мины.

В нос ударил запах маслянистого дыма, горло опалило, в небо поползли густые черные клубы дыма. Пробившись через толпу, я увидела горящий автомобиль — почерневшую коробку, едва различимую в огне. Дым растекался, лез в глаза, и зеленые стекла очков только усиливали ощущение нереальности. Слух понемногу возвращался, и я услышала рев пламени. Шок еще не прошел, и случившееся представлялось чем-то невероятным. Казалось, я смотрю кино, потому что в настоящей жизни увидеть такое нельзя. Инстинкт подсказывал — беги, но я смотрела и не могла оторваться, старалась понять.

Толпа кричала что-то двум мужчинам, тащившим из дыма третьего; тот сильно обгорел и явно был без сознания. Из дыма они материализовались, как три вернувшихся из ада героя. Слава богу, с облегчением подумала я, — спасли. Но тут спасенного швырнули на землю, и толпа набросилась на него с невесть откуда появившимися бамбуковыми палками. Били жестоко, беспощадно. Воздух сгустился от железистого запаха свежей крови, а люди — потные, кричащие, с искаженными яростью лицами — все били и били несчастного.

Я отступила, почувствовав кисловатый привкус желчи. Нет. Держись. Я сглотнула, прибавила шагу и, отойдя от толпы, побежала мимо рикш и двуколок, возницы которых наблюдали за избиением. Я бежала, потрясенная и ошеломленная, забыв про болтающийся на шее фотоаппарат, бежала к Моллу, вверх по петляющей дорожке, а потом по ступенькам, прыгая через одну, и остановилась только от острой боли в боку.

Там, на Молле, далеко от взрыва, жизнь, как ни странно, шла своим чередом. В небо поднимался дым, но, глядя сверху, можно было подумать, что кто-то просто поджег еще одну кучу мусора. Я опустилась на железную скамейку перевести дух. Неподалеку, у перил, собрались люди, только что услышавшие взрыв. Но большинство просто не обратили на случившееся внимания, торговля шла, как обычно, одни продавали, другие покупали, кто-то прогуливался, кто-то ел мороженое. Только тогда до меня дошло, что хотя в Симле и не было беспорядков, но растущее день ото дня напряжение, возможно, провоцировало подобные инциденты ежедневно, а горожане делали вид, что ничего не происходит.

Сердце немного успокоилось, руки уже не дрожали, и я, решив, что ничего не расскажу Мартину об увиденном, пошла дальше, к церкви Христа. Стоит ему только узнать, какой опасности я подвергалась, и он снова постарается запереть меня дома, как поступают со своими женами мусульмане. Этого я допустить не могла. Мартин и Джеймс Уокер, Фелисити и Адела, миллионы других людей жили в неопределенности, подвергая себя опасности ежедневно, но не отказались от свободы. Почему я должна сдаться?

Преподобный Локк встретил меня у ректорской добродушным «Замечательно!». Улыбка, впрочем, растаяла, как только он взглянул на меня внимательнее.

— У вас все хорошо, миссис Митчелл?

Выглядела я, наверно, не лучшим образом — потная, растрепанная, со следами сажи от взрыва.

— Шла в гору, — объяснила я, разглаживая слаксы. — Подъем ужасно крутой, да еще жарко. Сидела на скамейке у дороги и… Пожалуйста, извините… Со мной все в порядке.

— Понятно, — произнес он с некоторым сомнением, но все же проводил в обшитый панелями кабинет и, предложив уютное мягкое кресло, сам устроился в другом, напротив.

На резной каминной полке расселись подсадные утки, за письменным викторианским столом стоял изрядно потертый стул того стиля, что назван в честь королевы Анны. На полках высокого, до самого карниза, стеллажа едва хватало места для книг. Уютная, совершенно английская комната, в которой ничто не напоминало об Индии; комната, в которой ощущаешь себя в полной изоляции от мира, чему я в тот момент была только рада.

— Мне показалось, что-то взорвалось, — сказал преподобный Локк. — Вы ничего не слышали?

Я на секунду замялась.

— Да, кажется. Но я была на Молле, а взорвалось вроде бы внизу.

— Ох. — Он поправил воротничок. — Надеюсь, к нам беда не пришла.

— Здесь все тихо. — пробормотала я, опустив глаза.

— Вот и хорошо. Может быть, просто выхлоп.

— Архив у вас здесь?

— Да, все записи, от и до. — Преподобный подошел к стеллажу и снял с полки толстенный фолиант. — Этот вроде бы первый. По-моему, с 1850-го по 1857-й. — Он сдул с книги пыль и провел пальцем по корешкам на другой полке, собранию старых черных Библий в потертых кожаных переплетах. — Это семейные Библии, и едва ли не у каждой своя история. Можете и их посмотреть. Они попадали в церковь после смерти последнего члена семьи. К сожалению, это случалось слишком часто. Холера, желтая лихорадка, война. — Отец Локк протянул мне фолиант. — Чаю?

Я представила, как пью с ним чай и как рассказываю обо всем — взрыве, избиении, шоке… Но нет, о том, что я была здесь, никто знать не должен.

— Спасибо, я уже пила на Молле.

— Замечательно. — Он постучал пальцем по книге. — Тогда я вас оставляю.

Глава 17

1856–1857

Из дневника Аделы Уинфилд.

Октябрь 1856

Леди Чэдуик возвратилась в Калькутту, которая в это время года предлагает изрядно увеселений в виде балов и званых обедов — вплоть до следующего марта. Нам с Фелисити было предложено сопровождать ее в речном путешествии, но после того, как мы вежливо уклонились, она не стала настаивать. Рано или поздно — вопрос лишь во времени — родители узнают о моем отказе участвовать в охоте за мужем, и я теряюсь в догадках относительно их дальнейших действий. Если они пожелают удержать мое денежное содержание, я буду полностью зависеть от Фелисити.

Новая кухня практически закончена, и нам захотелось как-нибудь обозначить ее как наше владение. Идею вырезать свои имена на деревянной балке мы отвергли сразу, поскольку питаем отвращение к тем, кто, посещая интересные места и достопримечательности, умудряется изуродовать все этаким вот образом. Но это все же наша личная кухня — даже Хаким отказался от претензий на нее, — и нам представляется правильным внести в нее что-то свое.

Прошлым вечером Фелисити вынесла на веранду письма из нашей переписки, среди которых было одно, которое она не отправила, узнав, что я отплыла в Индию. Еще она показала забавный рисунок — я верхом и в разрезанной юбке — и предложила спрятать бумаги в кирпичной стене кухни. Идея мне мигом полюбилась. Приятно думать, что частичка нашей вовсе не обычной истории окажется и частью нашей новой и не совсем обычной кухни. Подобно пещерным рисункам далеких предков, наше незамысловатое послание — «мы были здесь» — станет ждать, когда кто-нибудь случайно наткнется на него.

Мы вынули один кирпич, поместили в нишу перевязанную лентой стопку и, вернув кирпич на свое место, замазали щели свежим раствором. Не особо умелая работа, но кирпич держится крепко. Чрезвычайно довольные собой, мы устроились на веранде с кальяном.

Той ночью, лежа под москитным пологом, я размышляла об этом бунгало, построенном в стороне от селения, под тысячелетним сандаловым деревом, задолго до того, как на свет появились мы с Фелисити. Я думала о том, что смерть уносит все, но только не историю, и в ту ночь твердо вознамерилась как можно полнее описать нашу жизнь здесь, в этом доме, в ту пору, когда мы были счастливы. Дневники Фанни Паркс и Гонории Лоуренс так много значили для меня и для Фелисити. И я собиралась последовать их примеру, предоставив судьбе решать, кого смогут тронуть мои слова.

Не уверена, что сумею осуществить задуманное, но, садясь за дневник, всегда буду руководствоваться этой мыслью.

Ноябрь 1856

Занимаясь благими делами в сиротском приюте, Фелисити познакомилась с одним индийцем, разделяющим ее сострадание к несчастным. Все бы ладно, но, кажется, он водит ее в самые зловонные закоулки туземных кварталов, даже в трущобы, там они раздают одеяла и лауданум[17]старым и больным. Предприятие далеко не безопасное для молодой белой женщины, особенно сейчас, когда так много слухов о нарастающем напряжении между сипаями и их британскими командирами. Эти сипаи — хорошо обученные и вооруженные индийские солдаты. Их неисчислимое количество, и если они обратятся против горстки британцев, то мы окажемся в самом отчаянном положении.

Прибавим к этому океан обид на Радж и ту затаенную, тлеющую ненависть, что даже поваров заставляет осквернять обед сахибов, а водоносов — запускать змей в купальные ванны. Иные удивляются: разве способны эти слуги, смирно сидящие у костров своих лачуг, затеять революцию? И в подобной обстановке Фелисити крепит дружбу со своим индийцем. Меня это беспокоит.

Они не только видятся в приюте, но и обмениваются записками, которые Фелисити мне не показывает. Говорит, что это благодарности от миссионеров, но, когда она читает эти послания, я вижу, как светится ее лицо. Вряд ли миссионеры способны так ее вдохновить.

Дружба эта может оказаться опасной для них обоих, однако Фелисити пропускает мимо ушей все мои вопросы, как и мои предостережения. Эта разница во мнениях привела к едва заметному холодку между нами. Мы обе избегаем говорить о наметившемся отчуждении, но я беспрестанно о нем думаю.

Ноябрь 1856

Дивали — это праздник огней в Индии, и никогда еще не видела я страну эту столь восхитительно прекрасной. Дивали означает «горящие лампы»; пять дней каждая лавка, каждый дом, всякая повозка рикши и всякое дерево украшены маленькими глиняными лампами. Толпы людей в праздничных одеждах совершают пуджу — религиозный обряд поклонения свету, который означает победу в человеке доброго начала над злым.

В дни празднования Дивали все поклоняются солнечному божеству Сурия, но у индуистов бытует представление, что Бог есть Непостижимое, а потому многие из божеств — это их символические заступники, вроде христианских святых. Они приветствуют друг друга, произнося «Намасте», что означает «Бог во мне склоняется перед божеством в тебе», и мне кажется, что в этом обычае куда больше сердечности, чем в обычном рукопожатии. Дивали посвящен внутреннему свету, что рассеивает невежество и несет радость.

Как бы мне хотелось, чтобы Кэти увидела все это. Я помню, как радостно вспыхивало ее лицо, когда ей удавалось выучить новое слово. Огрубевшими ладонями она приглаживала свои непослушные черные волосы. Иногда могла рассмеяться, и меня неизменно очаровывала легкость ее нежного голоса, в звонкости своей подобного колокольчику, и столь не соответствовавшего ее грубоватой внешности.

Я всегда буду любить Кэти и Фелисити, но одна из них утеряна для меня навсегда, а другая — все равно что сестра. Я храню любовь в своем сердце и безмерно благодарна этому дару.

Мы с Фелисити развесили лампы и глиняные светильники по всему дому и на улице, а когда слуги принесли корзинки с морковной халвой и миндальными пирожными, мы дали им взамен бакшиш.

Индиец, друг Фелисити, тоже принес корзину, которая напомнила мне сокровище с погибшего в кораблекрушении судна, — тщательно уложенная горка из фруктов, чатни, засахаренных семян лотоса, персидских фиников и букетиков бархатцев. Что же, похоже, он из состоятельной семьи. Я выразила ему свою благодарность так же, как и всем остальным, а Фелисити сжала его ладони, и у меня создалось впечатление, будто что-то невысказанное промелькнуло между ними.

С темнотой мы устроились на веранде, воткнув в волосы бархатцы, и любовались фейерверками, распускающимися в небе с шипением капнувшего в огонь жира. Я растрогалась до слез. В самую темную ночь года, в одной из самых нищих стран мира люди устраивают праздник в честь света. В постели мы отправились притихшие, благоговеющие перед величием их неистребимой надежды.

Ноябрь 1856

Кашель Фелисити все усиливается, и она выразила желание подняться в Прагпур, чтобы подышать чистым воздухом высокогорья. Но когда я попросила Лалиту упаковать наши вещи, то с изумлением услышала, что Фелисити намеревается отправиться одна. Она пояснила свое решение так: «Кто-то ведь должен остаться дома, чтобы слуги не растащили добро, — после чего ласково поцеловала меня в щеку. — Обещаю делать наброски всего, что увижу, и вернусь бодрая и здоровая».

Мне показалось, она чего-то недоговаривает. Не понимаю.

Декабрь 1856

Скучаю по ней.

Декабрь 1856

Фелисити вернулась окрепшей, и все мои страхи развеялись.

Дохнуло зимой, и мы с удовольствием поеживаемся от прохлады. До чего же восхитительно сидеть на солнышке, завернувшись в индийскую шаль, и любоваться окрестными горами. О, эти горы! Когда Господь наградил нас даром речи, он не озаботился тем, что нам не хватит слов, дабы выразить впечатления от Гималаев. Они являются миражами, возникают в небе галлюцинациями, глядя на них, можно лишь невразумительно лепетать или хранить молчание.

Вечером, когда в камине потрескивает огонь, гостиная выглядит приветливее. А луна ясными зимними ночами такая поразительно яркая, что мы пользуемся этим приятным разнообразием, расшивая при ее свете наши подушки. Неужто это яркое и сияющее светило — та же самая луна, что таится за серыми лондонскими облаками? Одна женщина, руки которой были все в браслетах, на лодыжках позвякивали колокольцы, а нос украшало колечко, продала нам гусиное перо для подушек. Эти женщины в ярких сари, со звонкими украшениями подобны тропическим птицам, мерцающим на фоне пыльного пейзажа. Можно и впрямь поверить, что боги земли придумали золото, когда впервые взглянули на их коричневую кожу.

Декабрь 1856

Рождество! Мы украсили наше бунгало сосновыми ветвями, а Лалита соорудила на чайном столике ранголи — изумительную композицию из красных пуансеттий и диких орхидей, выложенных концентрическими кругами. Мы сидели на веранде, распевая «Adeste Fideles»,[18]и снова слуги одарили нас корзинами с фруктами и сладостями, а мы снова дали им бакшиш.

И снова нас посетил индиец, друг Фелисити, на сей раз удивив корзиной, полной баночек со сладкой пастой из изюма, миндаля, цукатов и яблок, сардин и копченых устриц, бутылкой темного портвейна и головкой настоящего стилтона. И все это роскошество покоилось на солнечных бархатцах. Ему потребовалось загодя, за несколько месяцев, послать заказ в лучший магазин Калькутты, дабы порадовать нас этим рождественским чудом. Поистине удивительная щедрость, но Фелисити выражает свой восторг столь экспансивно, что я чувствую себя неудобно.

Мы с Фелисити сходили на базар и купили много кишмиша и сушеных ягод для сливового пудинга. В лавке торговца специями купили корицы и мускатного ореха, который доставали из мешка совком, а затем взвешивали на медных весах. Еще мы запаслись неочищенным сахаром на золотистый сироп для пирожных с патокой.

Пока Хаким зажаривал павлина, которого затем разделывал, словно какой-нибудь орудующий мечом ассасин, мы готовили пудинг и пирожные в нашей новой кухне. Когда я ставила размачивать хлеб, Фелисити зашлась в хриплом кашле, и я перепугалась. Она поспешила заверить меня, что просто поперхнулась, но я ей не поверила.

Январь 1857

От Фелисити исходит дух какой-то новой для меня секретности. Иногда такая молчаливость тяготит, словно она собирается сказать о чем-то важном, но, как только я спрашиваю, качает головой и убегает на улицу, чтобы угостить своего пони яблоком.

Я замечаю в Фелисити новые, прежде неведомые мне черты и не могу сказать, что мне это по душе. Чувствую себя отвергнутой.

Она снова кашляет и, дабы не заразить никого, воздерживается от визитов в приют. Я не удивлюсь, если это посещения грязных лачуг привели к рецидиву недуга. Мне никогда не нравилась ее готовность работать в трущобах, переполненных нищими и прокаженными. С ужасом думаю, что самый воздух этих кварталов кишит заразой.

Слуги поговаривают о поджогах в Калькутте. Похоже, среди сипаев назревает нешуточное недовольство.

Январь 1857

Фелисити сильно переменилась, причем не в лучшую сторону. Больно смотреть, как она устало бродит по дому, прижимая к губам носовой платок. Она такая бледная, а ее прелестные руки стали тоненькими, как две хрупкие веточки.

Несомненно, все это связано с рецидивом чахотки, но картина отличается от последнего приступа болезни. Я кормлю ее крепким говяжьим бульоном и пахтой, но она продолжает слабеть. Молю Бога, чтобы это была всего лишь чахотка, которую она уже пережила, а не какой-нибудь из страшных здешних недугов.

Я делаю все то же, что и тогда в Англии, — повесила камфарный шарик над изголовьем ее кровати и настойчиво предлагаю суточную дозу рвотного камня для укрепления крови. Но ее организм не желает откликаться на эти меры, и я в полной растерянности. По утрам ее рвет. Она ощущает постоянную усталость, часто лежит часами на кровати в одной сорочке. Месячные у нее прекратились, как было и во время болезни в Йоркшире, движения стали медленные, будто она находится под водой.

Я сообщила ее матери, и та прислала местного врача, который прибыл поздним вечером, пьяный и нетвердо стоящий на ногах. Пошатываясь, он взобрался по ступеням веранды, вопрошая, где же его пациентка, на что я заметила: «А разве обычно вы не находите пациентов в постели?»

Терзаемый отрыжкой, он постоял у постели Фелисити, держа ее за запястье, а потом тупо спросил: «Нуте-с, так как мы себя чувствуем, юная леди?» Когда она ответила «превосходно», он, казалось, был совершенно удовлетворен, заявив: «Очень хорошо, так я дам знать вашей сестре, что вы здоровы».

«Думаю, вы имели в виду ее мать», — сказала я напряженным голосом.

Он бросил на меня раздраженный взгляд.

«Сегодня поспите, а если вам к завтрашнему дню не станет лучше, то я заеду снова и сделаю вам кровопускание».

«Прекрасно», — снова ответила Фелисити, одарив его одной из своих удивительных улыбок.

Я проводила бездельника до дверей, и тут он вдруг спросил: «Но мы же пропустим по стаканчику на дорогу?» Я плеснула ему немного виски, чтобы поскорее отвязаться, а затем вернулась к Фелисити — ее, похоже, визит пьяного болвана развеселил.

На следующий день прибыла леди Чэдуик — в изящном двухместном экипаже, запряженном блестящим гладким пони. Она с отвращением проследовала через нашу заросшую веранду, едва протиснув в двери свои широкие кринолины, прошествовала через гостиную, которая вдруг будто съежилась и потускнела, и подошла к кровати Фелисити.

«Я слышала, что ты уже вновь на пути к выздоровлению».

«Да, мама. Спасибо, что приехала».

Всего лишь десятиминутный визит вызвал такую неловкость, точно затянулся на часы. Теперь Фелисити заявляет, что единственные посетители, которых она готова принимать, это индусы. Счастье, что мы живем в отдаленной глуши, где нет любопытных, готовых истолковать как нечто отвратительное их невинную, хотя и неуместную дружбу.

Индиец. Мне претит называть его по имени. Как будто причисляя этого человека к безымянным массам, я могу заставить его исчезнуть или хотя бы принизить его важность. В разговоре я обращаюсь к нему «сэр», а он, в свою очередь, с вежливым поклоном отвечает мне «мэм». Мы обмениваемся отрывистыми и короткими репликами, и именно я всегда задаю тон. Бессердечно, жестоко, я знаю, но так уж есть. Мы ведь были куда счастливее, когда нас было двое.

По крайней мере, он человек не низкого происхождения: говорит на безукоризненном английском, жил в Лондоне и учился в Кембридже, происходит из семьи богатых землевладельцев, занимающихся, как я поняла, шелком. И все же он — индиец, а мы представляем Радж, и ничего хорошего не может получиться из такого союза именно в наше неспокойное время.

Волнения в среде сипаев начались с новых патронов. Несомненно, что оружейная смазка из коровьего или свиного жира оскорбляет, как они считают, их веру. Независимо от того, может ружейная смазка оскорблять религиозные чувства или нет, сама по себе религия — не тот предмет, к которому можно относиться как к пустяку в этой стране многобожия.

Глава 18

Я открыла книгу примерно на середине, посмотрела дату — 1855-й — и пролистала несколько страниц, заполненных обычными церковными записями, пока не добралась до 1856-го. Бесконечное перечисление одних и тех же событий — рождений, крестин, смертей — перемежалось примечаниями, в которых сообщалось, например, о том, что такой-то прихожанин болен чахоткой, а для Клуба приобретены новые ратанговые стулья, или излагалось описание шикарного бала в резиденции вице-короля.

Перевернув очередную страницу, я наткнулась на выведенный каллиграфическим почерком заголовок: Новоприбывшие, с января по июнь 1856. Далее следовал список — даты, имена чиновников и членов семей, военных с указанием звания и где-то на середине страницы такая запись: Май 1856, мисс Адела Уинфилд, компаньонка мисс Фелисити Чэдуик. Сомнения рассеялись. Там, на кладбище, Адела.

Я перешла к январю 1857-го. Сообщения о рутинных приходских делах прерывались презрительными ремарками о мятежных сипаях. В марте на бумагу излилась следующая, дышащая злобой запись:

Март 1857

Снова слухи о том, что эти проклятые патроны есть заговор против их веры. Генерал Энсон говорит, что не уступит варварским предрассудкам.

Верно! Верно!

Для священника настрой довольно-таки кровожадный, но ведь отец Локк сказал, что иногда ведение книг доверялось тем, у кого просто было для этого время. В данном случае писавший, похоже, выражал мнение большинства.

Апрель 1857

Мятеж! Сипай в Барракпуре, некий Мангал Пандей, и впрямь выстрелил и ранил британского офицера. Здесь все в ярости. Это терпеть нельзя.

Апрель 1857

Пандея повесили, но имели место беспорядки.

Май 1857

Несчастье в Мееруте. Сипаи убили всех христиан! Сейчас они направляются в Дели, чтобы привлечь на свою сторону Императора. Бахадур Шах Зафар никогда не даст благословения этим мятежникам. Он слишком умен, чтобы бросать вызов Короне и подавит смуту.

Май 1857

Бахадур Шах Зафар принял сипаев в своем дворце. Очевидно, его принудили. В любом случае это война.

Июнь 1857

Сипаи захватили Красный форт в Дели. Британские подданные, включая женщин и детей, скитаются по окрестностям в поисках убежища. Индийцы называют этот мятеж войной за независимость. Нас, в Симле, пока не трогают, но налицо зловещие признаки, на улицах собираются толпы, и настроение царит тревожное. Стараемся выходить как можно реже. Присматриваемся к прислуге. Даже дети ходят с палками и угрожающе ими размахивают. Да поможет нам Бог.

Июнь 1857

Титлеры в безопасности в Карнале, но Вайбарт пропал. Кларков убили в их же доме, но Морли не рассказывает, что именно случилось. Миссис Кларк была беременна.

Июль 1857

Канпур! Наших женщин и детей изрубили и сбросили в колодец!

Невероятно. Да проклянет Господь их черные души. Они заплатят за все. За одного нашего — сотня их.

Вагентрибер призвал уничтожать всех. Каннинг выступил за сдержанность и получил кличку Мягкотелый Каннинг. Его никто не слушает. Все согласны в том, что мы должны отомстить за Канпур так, чтобы они ясно поняли: больше так не будет!

Странно, но на нескольких следующих страницах шло обычное перечисление рождений и смертей, разбавленное сообщениями об одной свадьбе и матче по крикету с многочисленными восклицательными знаками после каждого удачного удара. Заголовок гласил: Бодрый матч! Складывалось впечатление, что мятежные сипаи, сколько бы беспокойств они ни причиняли, не воспринимались как серьезная угроза Империи, — в конце концов, они были всего лишь наемниками. Я наткнулась еще на одно упоминание о чахотке, а потом на описание британского воздаяния за Канпур.

Август 1857

Николсон успешно разоружает полки сипаев и вешает предводителей. От практики расстрела сипаев из пушек он отказался, полагая, что порох можно использовать с большей пользой.