Иркутск, ул. Медведева,1, офис 111 тел./ факс: (3952) 485-750. 7 страница

Все так неожиданно, так радостно и грустно — я ловлю себя на том, что, оплакивая Кэти, вдруг начинаю улыбаться при мысли, что скоро встречусь с тобой. Слезы бегут по щекам, а на губах улыбка. Порой мне кажется, что я схожу с ума.

Мы все же будем вместе.

Глава 12

Жизнь в Симле выстроена по вертикали — забирается все выше и выше по горным склонам. Подняться по широкой пешеходной улице под названием Молл означает одно из двух: либо вы едете меж двумя рядами сосен в легкой двуколке, либо вас волокут сразу три рикши: двое тянут, а один толкает. В первый раз подъем изрядно напугал Билли и даже немного меня — не отличающаяся чистотой тропа изобиловала коварными поворотами, — но по прошествии трех месяцев мы, соблазненные и плененные Индией, уже просто сидели, отклонившись на сорок пять градусов и не обращая внимания на лошадку, которая, выбиваясь из сил и норовя вырваться из сбруи, влекла нас по извилистой дороге.

Наверху я расплатилась с возницей и пересадила Билли со Спайком в его коляску-машинку Молл, как всегда, кишел пешеходами, воздух пах пакорой, жарящейся в кокосовом масле над разложенным прямо на улице огнем. Узкие каменные ступеньки убегали в сторону, к туземному кварталу — скопищу освещаемых лишь свечами лачуг, палаток, храмов и мечетей. Уличные торговцы острым взглядом высматривали добычу, покупатели шумно торговались. Я поправила очки. На шее у меня висел на тонком кожаном ремешке фотоаппарат «Брауни», готовый сделать то, чего никому еще не удавалось, — «захватить» Индию. Мы смешались с толпой, с пылью, с шумом, с полихроматическим хаосом, и этот хаос так далеко унес меня от проблем, что я полюбила его. Полюбила!

С Молла открывался вид на раскинувшуюся внизу Симлу — дома, торговые палатки на склонах — и возвышающуюся на кряже церковь Христа с уткнувшимися в небо шпилями цвета сливочного масла. Мы миновали булочную «Кришна бейкерс», крошечную табачную лавку «Глория Пэлас» и повернули к церкви. Дорога шла все время вверх, так что к высокой арочной двери я доплелась едва живая, пыхтя и обливаясь потом.

— Ух ты, — сказал Билли. — Мы что, в церковь?

— Заглянем на минутку, милый.

Я потянула за железную ручку, но дверь не поддалась. На крыльцо, звеня болтающимися на лодыжках браслетами, поднялась женщина в сари абрикосового цвета. Я поклонилась. Ее волосы пахли кокосовым маслом.

— Церковь закрыта?

— Закрывается, мадам.

— На весь день?

Она помотала головой:

— Закрыто весь день, мадам. Приходить через два часа.

— Так она закрыта на весь день или откроется через два часа?

Женщина в сари снова помотала головой, но уже с некоторым раздражением:

— Закрыто весь день. Приходить через два часа.

— Ладно. — Я повернулась к сыну: — Веселей, Бо-Бо. Похоже, в церковь мы уже не попадем. — Я кивнула женщине в сари, она в ответ сверкнула колечком на большом пальце ноги.

Мы подошли к домику священника, но дверь тоже оказалась закрыта. Я порылась в сумочке, нашла карандаш и написала записку на обратной стороне старого счета из магазина привозных товаров.

Достопочтенный отец Локк,

Я бы хотела в удобное для Вас время ознакомиться с церковными записями девятнадцатого века. Спасибо.

Я сложила записку, подсунула под дверь и, развернув коляску, направилась к угловатому каменному зданию библиотеки рядом с церковью. Эта дверь была открыта, но внутри стояла гнетущая тишина. Деревянные половицы скрипели под ногами, полки стеллажей прогнулись под тяжестью пыльных, солидных на вид, старинных фолиантов.

— Здесь страшнее, чем в церкви, — прошептал Билли.

— Давай найдем тебе какую-нибудь книжку. Мы быстро.

Я нашла книгу с цветными картинками, изображавшими правителей империи Великих Моголов, храмы с луковичными куполами и суровых воинов с грозно занесенными скимитарами. Пока Билли несмело переворачивал страницы, я отыскала историческую секцию, а там — внушительный том с многообещающим названием «Радж». Статью под заголовком «Сипаи» сопровождала иллюстрация — дерзкого вида молодой индиец в тюрбане с плюмажем, облегающих белых штанах и красном мундире с латунными пуговицами. Английская винтовка в его руках выглядела трофеем. Жуткая картинка на следующей странице изображала убитых и умирающих индийцев в обнесенном стеной дворе. Под стеной лежали десятки или даже сотни тел: мужчины с застывшими в ужасе глазами, женщины в окровавленных сари, дети. Подпись гласила: «Резня в Амритсаре». Объяснение нашлось на соседней странице. В 1919 году, когда тысячи индийцев собрались на праздник весны на площади Джаллианвала-багх, британские солдаты, которыми командовал бригадный генерал Реджиналд Дайер, открыли по ним огонь. Политическое напряжение росло уже несколько недель, но никто не ожидал нападения на невооруженных людей. Дайер приказал своим людям стрелять туда, где толпа гуще, и они стреляли, пока не кончились патроны, выпустив четырнадцать сотен пуль. Бронемашины блокировали единственный выход, и люди пытались лезть через стены, становясь легкими мишенями. Спасаясь от пуль, некоторые прыгали в колодец — потом оттуда достали сто двадцать трупов. Численность убитых и раненых превысила полторы тысячи человек. Младшему из погибших было шесть недель.

Позднее Черчилль сказал: «Индийцы стояли так плотно, что одна пуля поражала троих или четверых; люди метались во все стороны… а потом им представили самый ужасный из всех спектаклей, показав мощь не знающей жалости цивилизации».

Суд признал Дайера виновным, но парламент пересмотрел это решение и снял с него все обвинения. Палата лордов провозгласила генерала «Спасителем Пенджаба». Газета «Морнинг пост» учредила фонд поддержки, собравший 26 000 фунтов стерлингов. На следующий год Ганди учредил движение «Уходите из Индии», и то было начало конца британского правления.

Под впечатлением от прочитанного я медленно закрыла книгу и вздрогнула, когда Билли потянул меня за руку:

— Мам, Спайк устал.

Перед глазами сама собой возникла картина — моего сына расстреливают в парке.

— Да, мой Персик, конечно. — Пришлось сделать над собой усилие, чтобы не выдать охвативших меня чувств. — А что, если мы заглянем на базар?

— Да! — Он вылетел за дверь, и я, оставив книгу на столе, вышла следом. Билли уже забрался в машинку и сунул Спайка между ног. — Базар в тыщу раз интересней этой книжки.

Я шла по Моллу, чувствуя себя совершенно разбитой. Картины бойни в Амритсаре стояли перед глазами, и как ни старалась я вытеснить их образами мирной жизни Симлы, холодный ужас не отступал: в моем воображении танк полз по улице, нацелив пулемет на нас с Билли. Как они могли? Как такое вообще возможно?

Звук барабана и трубы увлек Билли к свадебной процессии, и он возбужденно указывал мне на жениха, гарцующего впереди на белом коне в тюрбане, украшенном кусочками зеленого стекла. Меня же больше заинтересовала невеста, смущенно улыбавшаяся за прозрачными занавесками паланкина. Она была в красном свадебном сари, и золото свисало у нее из ушей и носа, обвивало шею, руки и лодыжки. Руки ее покрывали сделанные хной татуировки, отчего казалось, что она надела какие-то кружевные оранжевые перчатки; орнамент из цветков и бабочек символизировал замысловатую паутину, соединяющую все живое, олицетворяющую радость и горе, взлеты и падения в общей судьбе мужчины и женщины.

— Это принц и принцесса? — спросил Билли.

Я кивнула:

— Сегодня — да.

Поравнявшись с нами, невеста отвела занавеску паланкина и посмотрела на меня, а я увидела ее лицо — юное, почти детское, с подведенными сурьмой глазами и пухлыми губами. Мне она показалась воплощением безмятежной любви, несмотря даже на замужество, устроенное, несомненно, по сговору родителей. Я собралась с силами, чтобы не поддаться нахлынувшей ностальгии по этому чистому, теплому чувству и пришедшему с ней легкому презрению к очевидной наивности. Почему мы так упрямо верим в невозможное? Эта юная пара прямо-таки светилась верой в то, что теперь их мир достиг совершенства. Я вспомнила, как это было со мной, и горло сжала тягучая боль. Пришлось сглотнуть и отвернуться от сына, пряча подступившие слезы. Билли всегда замечал малейшие перемены в моем настроении, и мне хотелось по возможности оградить его от переживаний. Пусть, пока это возможно, наслаждается магией жизни, думала я, не желая вталкивать его в жестокий мир. Натянуто улыбнувшись, я потащила коляску в сторону, подальше от свадебной процессии.

— Красиво, да?

— Они будут жить во дворце, да, мам?

Скорее всего, в однокомнатной лачужке с земляным полом. Принцесса будет собирать коровьи лепешки, таскать хворост, носить на голове котелки с водой — и так до конца жизни. Половина ее детей умрет во младенчестве. А удалой принц станет, может быть, рикшей и будет, пока позволяет здоровье, таскать коляску. Или сделается крестьянином и попытается жить с земли, упрямой и неуступчивой, глядя, как умирают его дети, и моля богов ниспослать дождь.

— Нет, милый, не во дворце. Они обычные люди, но сегодня у них праздник.

Я не стала добавлять, что присущая индийцам устойчивость, способность приспосабливаться к обстоятельствам, наверно, поможет им выжить — в отличие от таких недотеп, как мы.

Резня в Амритсаре и картина свадебной процессии легли на сердце камнем. Идя по пыльным, немощеным улицам, я оглядывалась по сторонам, высматривала признаки беспорядков, сообщения о которых так обеспокоили Мартина. Двое мужчин на крыше преспокойно жевали пан, сплевывая на землю красную жижу; босоногий индиец в белой шапочке прошел мимо, щелкая семечки; маленькая девочка сидела на корточках, держа в руках белого кролика. Индия убаюкивала, навевала свой магический сон. Жизнь продолжалась.

Люди носили те же самые сари, дхоти, чадры, панджаби, дупатты, курты, ермолки и тюрбаны, что и их предки на протяжении веков, и сама улица, наверно, не очень изменилась с тех пор, как по ней ходили Адела и Фелисити. Я попыталась поместить сюда викторианские парасоли и корсеты и ощутила непрерывную, связующую нить времени. Картина получилась идентичная, исключая разве что нищих-попрошаек, особенно детей.

Их было слишком много, истощенных маленьких оборванцев со спутанными волосами, тонкими, кожа да кости, ногами и протянутыми ручонками. Я не могла отвернуться от крошечных смуглых ладошек, жестких и цепких, как лапки, от изможденных сморщенных мордашек. Они показывали, что хотят есть, совали в рот грязные пальцы, из темных глаз кричало отчаяние. Дети не должны быть такими. Я знала, что, как только положу монетку на одну ладонь, ко мне тут же слетится целая стайка попрошаек, быстрых и проворных, как крысы. Многие были примерно одного с Билли возраста, некоторые даже младше. Они пытались потрогать мою одежду, словно я была святым, облеченным целительными силами, и я в какой-то момент застыдилась своего богатства и беспомощности. Меня предупреждали — ничего не давать. «Даешь деньги, осложняешь проблему», — говаривал Джеймс Уокер.

Проблема заключалась в рабстве. Уокер рассказывал, что зачастую детей в рабство продают родственники, даже родители, которые не в состоянии прокормить их — пострадавших от землетрясения в Бихаре, оставшихся сиротами после войны в Пенджабе, беженцев из Западной Бенгалии, — и что выпрошенные деньги пойдут на покупку других детей. Тощие, грязные, беззащитные, они все же могли считать себя счастливчиками: попасть к хозяину означало остаться в живых.

Когда дети подрастали и уже не могли попрошайничать, их снова продавали — одних в услужение, других — заниматься проституцией. Все это я знала и усугублять проблему не хотела, но тех, кто не приносил определенную сумму, ждала порка. Выйти из этой ситуации победителем было невозможно, поэтому я всегда носила запас мелочи и давала каждому по одному пайсу — меньше пенни. Успокоить совесть помогало такое рассуждение: на покупку ребенка этих денег все равно не хватит, и, может быть, кого-то не побьют сегодня за то, что он принес слишком мало. Билли не спрашивал, почему дети попрошайничают, но смотрел на них с серьезным выражением. Я поспешила увести его, а чтобы отвлечь, указала на астролога, сидевшего на деревянном стуле под высоким растрепанным зонтом. Билли даже щелкнул фотоаппаратом. Потом мы сфотографировали сапожника, делавшего сандалии из старых автомобильных покрышек. Вокруг разговаривали на хинди, урду, телугу, бенгальском и еще каких-то языках, в результате получалась мешанина столь же непостижимая, как и сама культура. Я ловила видоискателем чайные палатки, забитые мешочками с ароматными листьями, — щелк; торговцев специями, стоявших за открытыми мешками с кумином, — щелк; окутанную редким дымком лавку с ладаном — щелк.

Однажды я отыскала здесь лавку особенно соблазнительных благовоний и с тех пор каждый раз останавливалась — вдохнуть аромат пачули, мирра, роз. Мне так хотелось купить заткнутый пробкой пузырек чего-нибудь, унцию Индии — только для себя. Обычно я не пользовалась духами, но как чудесно было бы привезти в Чикаго что-то особенное, чтобы в серый январский день поднести флакончик к носу и вспомнить. Но жить приходилось экономно, и я всегда точно знала — даже если Мартин этого не знал, — сколько денег в жестянке из-под чая. Так и не овладев искусством торговаться, я довольствовалась тем, что фотографировала торговца вместе с его изящными бутылочками, улыбалась и шла дальше.

Мы подошли к прилавку, где старик с широким и плоским монголоидным лицом продавал тибетскую бирюзу, ловко перекидывая костяшки на счетах. Кожа у него напоминала дубленую шкуру, а отполированные камешки цвета морской волны были аккуратно вставлены в изящные сережки, искусно переплетенные ожерелья и широкие браслеты, и все это колыхалось вокруг него подобием шторы из бусинок. Увлекшись, я слишком поздно заметила Эдварда и Лидию, рывшихся в корзине с полудрагоценными камнями.

— Эви, дорогая!

Эдвард вежливо приложил пальцы к козырьку шлема.

— Решили, раз уж застряли здесь, заняться покупками.

— Чудесные камни.

Лидия провела ладонью по пестрой шторе из ожерелий.

— Вы когда-нибудь видели нечто столь же вульгарное? — Она взяла камень размером с перепелиное яйцо, заговорщически улыбнулась и, наклонившись, добавила: — Но вот эти великолепны. Поторгуюсь, куплю по дешевке, а оправу сделаю в Лондоне.

Эдвард одобрительно кивнул.

— Мама?

Я с благодарностью повернулась к Билли:

— Что, милый?

— Мы со Спайком учимся рыгать. Хочешь послушать?

— Э-э-э…

Билли продемонстрировал.

— Ух ты. Очень похоже.

— Спасибо. — Он застенчиво улыбнулся.

Лидия поморщилась, как будто ей преподнесли на тарелке бьющееся сердце.

— Нет, правда, Эви, о чем вы думали, когда везли в Индию ребенка? Такой милый мальчик. Ну зачем?

Я удержала готовую сорваться с языка острую реплику и перевела разговор на другую тему:

— Услышала недавно одну довольно любопытную историю и подумала, что, может быть, вы сумеете пролить какой-то свет.

— Конечно, дорогая. — Лидия моментально переключилась в соответствующий режим: — Что вы услышали?

— Один эпизод из индийской истории, имеющий отношение к Великобритании.

Взгляд Лидии вернулся к корзине с бирюзой.

— Должна сказать, в индийской истории Великобритания имеет отношение ко всему.

— Действительно, — пробормотал Эдвард.

Я заставила себя изобразить улыбку.

— Это случилось в 1857-м. Восстание сипаев.

— Уверена, мне об этом ничего не известно. — Лидия уже отбирала камни. — Такие вещи вгоняют меня в депрессию.

— А, да, сипаи. — В голосе Эдварда зазвучали властные нотки британского чиновника. — Туземцы на королевской службе. Получили форму, прошли хорошую подготовку — казалось бы, цените и будьте благодарны, так нет же, устроили бунт. Неблагодарные наглецы. Я вам так скажу, британцам это стоило многих жизней.

— Что же им так не понравилось?

— Поддались предрассудкам, поверили в какую-то ерунду насчет жира на винтовочных гильзах, — хмыкнул Эдвард. — То ли коровьего, то ли свиного, кто его знает.

— Не берите в голову, дорогая. — Лидия озабоченно посмотрела на меня. — Мы, знаете ли, приехали в Индию, чтобы не оставаться в Лондоне. Война и все такое… — Она нахмурилась, пытаясь найти адекватные слова. — Можете представить наше разочарование, когда мы оказались здесь. Все хорошее — английское, только не такое хорошее, как в Англии, а остальное просто трущобы. Мне, конечно, жаль их, но, откровенно говоря…

Эдвард облизал губу.

— Не поймите нас неправильно. Мы их жалеем, этих бедолаг. Но ведь они сами себе не помогают, верно? То же, что и в Африке. Тамошние кикуйю…[16] Я много чего мог бы вам рассказать. — Он поднял бровь.

— Эдди, даже не думай. Только расстроишь себя.

К лицу прилила кровь, но голос мой даже не дрогнул.

— По-моему, Ганди как раз и пытается научить индийцев помочь самим себе. Но для начала нужно позволить им самим собой управлять.

— Ганди. — У Эдварда имя прозвучало как «Гэнди». — Политикан, изображающий из себя пророка. — Розовые пятна на щеках потемнели, обретя цвет сырой свинины. — Послушайте, миссис Митчелл, вам, янки, легко быть демократами в мелочах, но нам, британцам, приходится нести на себе ответственность за этот богом забытый угол.

Чуткий к переменам, Билли уловил раздражение в голосе Эдварда и, перестав кряхтеть, удивленно подался вперед.

— О какой ответственности вы говорите? — спросила я.

— Об ответственности за поддержание мира, разумеется.

— Разве это не очевидно? — фыркнула Лидия. — Особенно сейчас.

— Да, — согласилась я. — Сейчас этот самый мир сохраняется не очень-то хорошо.

Эдвард шагнул к нам:

— Мы в этой индо-мусульманской заварушке не виноваты.

— Вот как? А мне казалось, что именно Британия выступила за разделение. — Я уже едва сдерживалась.

— Разумеется! Эти цветные вместе не уживутся. Никогда не уживались.

— Здесь, в Симле, им это неплохо удается.

Лидия, похоже, утратила вдруг интерес к бирюзе.

— Нет, правда, Эви, я не понимаю, как вы можете говорить о какой-то морали, когда сами притащили невинного ребенка в это… эту… — Она обвела базар рукой в белой перчатке. — Ребенка… Своего малыша… — Голос ее дрогнул, лицо будто застыло.

Эдвард обнял жену за плечи:

— Все в порядке, дорогая. Держись.

Билли смотрел на Уортингтонов во все глаза. Я знала, что он не должен слышать все это, но, прочитав о резне в Амритсаре, просто не смогла удержаться.

— Может, вы и правы, Эдвард. У меня ведь нет вашего рафинированного чувства моральной ответственности. И я читала, как хорошо вы поддерживали мир в Амритсаре.

Все вокруг словно притихло. Перед глазами поплыли круги. Время замедлило ход. Мы смотрели друг на друга, молча, не шевелясь, точно застыв в холодном стазисе. После моей реплики об Амритсаре вернуться в рамки вежливого разговора было уже невозможно. Я поняла, что зашла слишком далеко. В конце концов, Лидия и Эдвард не имели к Амритсару никакого отношения. Я слышала, как щелкают костяшки на счетах, слышала ропот непонятных голосов и даже уловила периферийным зрением какое-то завихрение. Потом церковный колокол пробил полдень, и все вернулось в норму, звуки и движения. Эдвард дотронулся до козырька шлема:

— Приятно было поболтать, миссис Митчелл.

Лидия натянула белые перчатки:

— До свидания, Эви.

Провожая Уортингтонов взглядом, я ощутила мрачное удовлетворение. Вот и хорошо, может быть, теперь они станут избегать меня и не придется от них прятаться.

— Мама? — Я взглянула на сына и подумала, что он напоминает встревоженного херувима. — Спайк устал. Пойдем домой.

Но мне еще нужно было избавиться от Лидии и Эдварда. Я наклонилась и поцеловала Билли в щеку.

— Почему бы вам со Спайком не поспать немножко? — Я взбила подушечку и погладила его по голове. — А когда проснешься, мы попьем масалы.

Билли посоветовался со Спайком и прилег на подушку, прижимая к груди игрушечную собачку. Я устало выдохнула и направилась прочь. Как бы, убегая от Уортингтонов, не пришлось переходить Гималаи. Амритсар. Пальцы сами собой стиснули ручку коляски. Разве обязательно было срываться на Лидии и Эдварде? Что на меня нашло? Лицо все еще горело.

Обнаружив, что Билли уже спит, прижав к себе Спайка, я остановилась под мелией, села в узорчатой тени дерева и улыбнулась торговцу шелком, обрызгивавшему пыльную землю у своей лавки. Он поклонился в ответ.

Рассеянный солнечный свет пробивался сквозь крону мелии. Мартин как-то рассказывал, что в деревнях люди до сих пор чистят зубы ее прутиками. Свежие веточки этого дерева продавали и уличные торговцы. Я машинально подняла руку, отломила кончик ветки, пожевала, пока он не смягчился, и потерла зубы. Вкус оказался горький, вяжущий, но мне было приятно почувствовать себя немного дикаркой, к тому же и волокна мелии приятно массировали десны. Мне стало вдруг смешно. Какой абсурд! Рыжая американка возмущается чьей-то аморальностью, а потом смущается из-за того, что у всех на глазах трет зубы размятой веточкой. Я рассмеялась вслух и вдруг поймала себя на том, что не переживаю больше из-за Уортингтонов.

Вдохнув горного воздуха, я встала, взялась за ручку коляски и направилась к табачной лавке — купить пачку сигарет «Абдулла». В Чикаго я курила немного, одну сигарету «Рэли» после еды и одну на ночь, но эти сигаретки, короткие, овальные, с золотым ободком на конце, мне очень нравились. Сначала меня угостила ими Верна, а потом я пристрастилась и стала курить постоянно. Мартин курил биди, тонкие местные сигареты из нарезанного табака, завернутого в лист черного дерева, перехваченный ниткой, но они оказались слишком резкими. Мартину биди только добавляли сходства с индийцами, но он говорил, что так ему легче находить общий язык с местными жителями.

Пройдя по улочке за китайской обувной лавкой, я попала в тихий тупичок у старого храма, сложенного из желтого кирпича на каменных руинах более ранней постройки. Открытые деревянные двери с тонкой работы резьбой, птицами и цветами, словно приглашали войти. Над дверьми трепетали выцветшие молитвенные флажки. Я заглянула внутрь и при тусклом свете масляных ламп различила фигуру большого каменного Будды.

В индуистский храм нельзя входить в обуви, у мусульман есть правила ритуального омовения и покрытия головы перед входом в мечеть, но никакого протокола, касающегося буддистов, я не знала. Интересно, буддист ли Ганди? Нет, он индуист. Или мусульманин? А может, христианин. Парс или джайн. Джайнов считали страстными пацифистами, и некоторые из них даже носили маски, чтобы не вдохнуть нечаянно какое-нибудь микроскопическое насекомое. Они отказывались убивать даже блох. Индия — настоящий карнавал духовных практик с многочисленными ответвлениями, но в какой бы религии ни родился Ганди, он уже стал гуманистом, принимающим все религии — и ни одну из них.

Все восхищались Ганди, заставившим англичан уйти, но я втайне отдавала должное колонизаторам, сумевшим на столь длительное время утвердиться в этой стране конфликтующих табу, убийственной жары, средневековых княжеств и обилия смертельных болезней. Они создали копию Англии в одном из самых непонятных мест на земле, имея в своем распоряжении только мулов и твердую волю. Жизнь здесь была по-настоящему трудной, особенно для женщин. И кто мог найти тут счастье, за исключением разве что самых преданных строителей империи? В стойкости им не откажешь, но, как и все империалисты, они посеяли семена собственной гибели.

Все было слишком запутано, солнце припекало слишком сильно, и я слишком долго оставалась на открытом воздухе. Сумрачный интерьер и спокойное достоинство буддийского храма манили внутрь, и стоило только переступить порог, как на меня снизошло ощущение покоя. Здесь забывалось все: Уортингтоны, политика, даже Индия. В конце концов соблазн расслабиться превозмог осторожность. Я сбросила обувь у входа и осторожно проскользнула в храм, таща за собой машинку со спящим сыном.

Глава 13

Из дневника Аделы Уинфилд.

Март 1856

Когда я сошла на берег в Калькутте, седые носильщики на пристани схватились со своими более молодыми конкурентами за право нести мои чемоданы. Они оттирали друг друга в сторону и тянули ко мне руки, успевая ткнуть соседа в спину острым локтем. Я никак не могла сообразить, сколько нужно заплатить и кого из них выбрать, все казались на одно лицо — смуглые, грязные от пыли, босые и шумные.

Из всего этого хаоса выбежал человек, державший в обеих руках ярко-оранжевую накидку. Когда он оказался ближе, я поняла, что это не накидка, а гирлянда из бархатцев; позже я узнала, что их продают для храмовых церемоний. Но с чего он решил, что я захочу купить гирлянду для храмовых подношений? Ах, это же Индия — вопросы, вопросы и никаких ответов. Я попятилась, немного испугавшись и этого незнакомца, и носильщиков, не зная, как от них отделаться.

Я оглядела бурлящую пристань, чувствуя, что начинаю паниковать, и вдруг заметила человека с табличкой, на которой от руки было написано мое имя. Лорд Чэдуик, несмотря на жару, остался в Калькутте по делам, как и большинство служащих Компании, и любезно прислал за мной своего слугу Касима, поручив забрать меня в порту и доставить в их дом на Гарден-Рич-роуд.

Касим немного меня напугал — высокий, смуглый, с гордой осанкой, в сверкающе-белом тюрбане и красном кушаке, обвязанном вокруг талии. Он показался мне воплощением всего того, что Фелисити рассказывала об этой невероятной стране. Исполненным благородства жестом он указал на ожидающий меня паланкин. Я забралась в сумрачное, занавешенное пространство, а Касим надежно пристегнул шторки внизу. После сумасшедшего солнца и суматошного водоворота пристани перед глазами поплыли круги. Я поморгала и огляделась. Внутри было сумрачно, повсюду лежали подушки.

В паланкине я оказалась словно взаперти, но идти пешком по этому кипучему, безумному городу не посмела бы ни за что. Я довольствовалась тем, что расстегнула несколько пуговиц и чуть отвернула занавеску, чтобы хоть через щелочку взглянуть на Калькутту.

Бесконечный поток людей, все с какой-то ношей на спине или голове; улица из хижин, лавчонок и жалких лачуг. Мы двигались мимо торговцев рыбой, фруктами, мимо башенок из плоских лепешек и еще многого такого, чему я и названия не знала. Торговцы, у которых не было палаток, сидели здесь же на корточках, держа в руках кошку или разговаривая с птичкой в бамбуковой клетке, а их товары лежали перед ними на больших кусках ткани.

Жара стояла такая, какой мне еще никогда не доводилось испытывать, воздух тяжелый и душный, почти осязаемый, — казалось, его можно взять в руку подобно мокрой губке. Капельки пота скатывались на верхнюю губу, скользили по спине, и белье приклеивалось к коже. Я промокнула лицо платком, твердо решив при первой же возможности купить веер.

Я высунула голову из паланкина не столько для того, чтобы глотнуть воздуха, сколько из любопытства, и тут обросший бородой старик с глубоко запавшими глазами и выдающимися скулами перехватил мой взгляд. Его одеяние и серьезное выражение лица напомнили мне образы пророков Ветхого Завета. Как только мой паланкин приблизился к тому месту, где он сидел скрестив ноги на земле, я заулыбалась, ответом мне стал тяжелый взгляд. Он держал корзину, из которой вдруг показалась голова королевской кобры, желто-черная, с широко раздвинутым чешуйчатым капюшоном и трепещущим раздвоенным языком. Я отпрянула с ужасом и любопытством, и тут старик улыбнулся.

Я отпустила занавеску, снова погрузившись в ограждающую темноту, и, прежде чем у меня вновь хватило духу выглянуть наружу, что-то неуловимо переменилось. Уличные шумы ослабели, и я испытала приятное облегчение, потому что мы теперь были в тени. Я выглянула и поразилась богатству Гарден-Рид-роуд. Дома напоминали самые внушительные образцы мировой архитектуры — Тадж-Махал, Парфенон, базилику Святого Петра. Соседство такой монументальности с запустением, которое я наблюдала еще несколько минут назад, поражало. Мне оставалось лишь вглядываться в величественные белые здания с благоговейным трепетом, чего, собственно, и ожидали создатели всего этого от меня, да и от всякого другого на моем месте.

Калькутта разделена на Белый город и Черный город, и мы, въехав в Белый, в конце концов остановились перед роскошным домом Чэдуиков. Я вылезла из паланкина грязная, запыленная и оказалась меж белоснежными колоннами и каскадами цветов. Лорд Чэдуик приветствовал меня в крытом портике словами: «Добро пожаловать на этот островок Англии в самом сердце Индии. Теперь вы опять среди цивилизованных людей». Он сообщил, что Фелисити вместе с матерью отбыла в Симлу более месяца тому назад.

Март 1856

Дом словно разбегается во всех направлениях. Высокие потолки не замкнуты; голые стропила накрыты широким белым полотном. В одном месте мне послышался шум над головой, и, посмотрев вверх, я увидела, как что-то поспешно убегает по ткани. Тут я начала понимать, что окружающая нас живность — от крошечного грызуна до огромного насекомого — может без труда пробраться сюда, а ткань всего лишь предохраняет от того, чтобы они не падали нам прямо на голову. Теперь я знаю, что так обычно и устроены все большие особняки в Калькутте. Поначалу мне казалось глупым так беспокоиться из-за каких-то муравьев или ночных бабочек, но насекомые здесь вовсе не того размера, что английские букашки. Однажды у себя в спальне я обнаружила жука размером с небольшое яблоко!

Полы здесь каменные, прохладные, а стены украшают головы убитых на охоте животных. Кругом полно прекрасной массивной мебели, столов с мраморными столешницами, заполненных цветами японских ваз. Все это так по-английски и вместе с тем — иначе.