Иркутск, ул. Медведева,1, офис 111 тел./ факс: (3952) 485-750. 17 страница

— Это безумие, — пробормотала я. Паранойя и безрассудство, что за жуткая комбинация. Жуткая, но понятная. Жизнь не нашла для него расплаты, и он придумал ее сам. — Мартин? Милый? — Но он был уже не со мной — ужас случившегося сковал мозг; он сидел, невидяще уставившись в стол, словно снова вернулся туда. Я погладила его по руке: — Милый?

Мартин оторвал взгляд от стола.

— Знаю, мы познакомились в немецкой булочной. Лучше бы этого не было. Не хочу думать о немецких булочных.

Он поднялся и, не сказав больше ни слова, пошел спать. Я посидела еще немного, пытаясь найти в себе место для всего этого, и мои собственные переживания и тайны показались вдруг мелкими и незначительными.

Не могу сказать, долго ли я там сидела, но в какой-то момент глаза вдруг стали сами собой закрываться. Я бы, наверно, опустила голову на стол и уснула, но не хотела оставлять Мартина одного. Не хотела, чтобы думал, будто отвратил меня от себя так же, как отвратил себя от себя.

Я поплелась в спальню, и — вот чудеса! — Мартин мирно спал. На стуле висела одежда; рассеивая лунный свет, поблескивала москитная сетка. Лицо было спокойное и умиротворенное, каким я давно его не видела. Мартин жил с этим два с лишним года и вот теперь наконец выговорился, сбросил камень с души. С того вечера Эльза принадлежала уже нам обоим.

Глава 32

Поднялась я рано. Сердце колотилось, в животе ныло. Я быстро оделась и поспешила в кухню — приготовить Мартину плотный завтрак. Пока Билли ел роти с джемом, сварила кофе, сделала тосты и поджарила яичницу-глазунью, как любил Мартин. Накрывая на стол, я то роняла вилку, то нож, то гремела чашкой и блюдцем, а когда Билли вопросительно посмотрел на меня, попыталась улыбнуться. Мне хотелось, чтобы Мартин, войдя в кухню, оказался в атмосфере покоя и домашнего уюта, почувствовал, что мы в порядке, что он сам в порядке, что вообще все в порядке. Я даже пожалела, что у меня нет накрахмаленного белого фартука. Может, если сделать вид, что все хорошо, то все так и будет? Но когда муж вошел в кухню, хмурый, с плотно сжатыми губами, перед моими глазами пронеслись те ужасные сцены, а нахлынувшая волна беспричинного стыда и жалости (к кому?) заставила отвернуться. Я посыпала бораксом пятно на фарфоровой раковине и принялась ожесточенно оттирать.

— Позавтракаешь?

— Конечно.

Мартин чмокнул в затылок Билли, сел за стол, и я, собравшись с духом, обернулась. Он обмакнул тост в желток.

— Чему обязан всем этим?

— Может, теперь, когда все выговорились, мы оставим прошлое в прошлом и снова станем семьей.

Наверно, мне бы следовало посмотреть на него, дотронуться, но я только вытряхнула из пачки сигаретку и закурила.

Мартин перестал жевать и отложил вилку:

— Вот оно что. Ладно, понял.

— Что? — Я затянулась. Выдохнула в сторонку дым.

— Этого я и боялся. Ты не знаешь, как жить с этим.

Я стряхнула пепел, хотя стряхивать было еще нечего.

— А ты?

— Нет, но теперь нас уже двое. Зря я тебе рассказал.

— Но…

— Да-да. Большая ошибка.

— Нет. Я…

— Извини, Эви. Эта ноша не твоя — моя. Не надо было… Мне действительно очень жаль… — Он не договорил и, поднявшись из-за стола, вышел из кухни.

Открылась и закрылась дверь. Я понимала, что он прав. Понимала, что не знаю, как жить с этим. Часть меня рвалась успокоить его, утешить, убедить, что не виноват, но другая вопрошала, смогу ли я когда-нибудь смотреть на него и не видеть Эльзу. Выбросив остатки завтрака в мусорное ведро, я взялась за тарелки и терла, пока фарфор не начал попискивать под руками.

Схватку с тарелками пришлось прервать из-за появления посыльного. Я вытерла руки и прочитала записку от нашего домовладельца, сообщавшего, что он принимает приглашение и будет к одиннадцати. Убрав в шкаф останки подушки и смахнув с дивана перья, я вернулась в кухню — завершить начатое.

Когда Рашми увидела меня в кухне сражающейся с грудой тарелок и сковородок, она сбросила сандалии и, качая головой, поспешила к раковине:

— Арей Рам! Что вы делаете?

— Все в порядке. — Я вытряхнула из чашки ситечко. — С этим сама справлюсь. А ты подмети.

Рашми лукаво улыбнулась:

— А я принесла хорошее. — Она порылась в полотняном мешочке, служившем ей сумочкой, достала тюбик цвета потускневшего золота и торжественно протянула мне. Губная помада, явно не раз уже побывала в употреблении.

— Господину понравится.

Я отложила полотенце.

— Спасибо, но помадой я пользуюсь нечасто.

— Но проблема, да? — огорчилась Рашми. — Госпоже надо попробовать.

Эта зарежет без ножа, подумала я.

— Конечно.

— Хорошо. — Ее милое личико снова расцвело в улыбке. — Вот красит госпожа губы и меня радует.

Готовая на все, чтобы остановить служанку, я повозила по губам напоминающей воск субстанцией. Интересно, кто пользовался ею последним?

Рашми схватилась за грудь, будто у нее случился инфаркт.

— Ка-а-а-кая госпожа крррасивая. — Она подкралась ближе. — Теперь госпоже надо украшения. И почему у белые леди мало украшения? Ооочень большая ошибка.

— Я ношу сережки.

— В ушах хорошо, но надо в нос и в пальчики. — Рашми указала на булавку в носу, колечко на большом пальце ноги и позвенела браслетами. — Видите?

— Да, очень мило. — Я вытерла руки и отступила к гостиной.

— И еще. Извините, но у госпожа такой короткий волос.

— Отпущу. — Я вышла на веранду, слизывая с губ липкую пленку. — Приготовь масалу, ладно?

Рашми ворвалась в гостиную и, перехватив меня у двери, вытерла мои губы большим пальцем:

— Не для него. Только для господина.

— Конечно. — Я отняла у нее посудное полотенце и решительно вытерла губы. — А теперь, пожалуйста, займись чаем, хорошо?

Она удалилась, бормоча что-то на хинди. Слов я не поняла, но все было ясно и без них: в ее мире мужчине не полагается навещать замужних женщин средь бела дня.

Сев в плетеное кресло, я посмотрела на часы. Приглашение я отправила с тяжелым сердцем, страшась предстоящей встречи, но в то утро почти радовалась возможности отвлечься от мыслей о Мартине.

Ровно в одиннадцать у дома остановился черный «мерседес» и шофер открыл заднюю дверцу. Наш домовладелец мистер Сингх был, как всегда, в европейском костюме, пошитом на заказ, а тюрбан идеально сочетался по цвету с галстуком. В тот день он выбрал серый шелковый костюм, голубой тюрбан со стальным отливом и соответствующий галстук. Поднявшись по ступенькам, мистер Сингх по-хозяйски прошел по нашей — точнее, своей — веранде.

Манеры английского аристократа уживались в нем с хваткостью осторожного бизнесмена. В Чикаго таких именуют «акулами». Я не боялась, что он выбросит нас на улицу, но ему ничего не стоило назначить штраф за просрочку платежа, и тогда нам не хватит денег даже после поступления чека.

Поначалу я собиралась пригласить его в гостиную, но потом подумала, что он может заметить отсутствие подушки на диване, а если пожелает воспользоваться ванной, наверянка увидит оранжевое пятно на керамическом полу. И благодушнее от этого не станет. Я чувствовала себя варваром, разорившим прекрасный кукольный домик, и утешалась тем, что по крайней мере отметины на деревянном подлокотнике обитого парчой кресла оставлены не моими зубами.

Мистер Сингх протянул руку, и на смуглом, цвета жженого сахара, лице вспыхнула белозубая улыбка. У меня даже мелькнула шальная мысль, что наш домовладелец чистит зубы палочкой дерева ним, но такое предположение, конечно, выглядело смехотворным; веточками нима пользовались бедняки, а мой гость был не только богат, но и усвоил европейские привычки в той же мере, что и индийские. Пожимая мне руку, он деликатно поклонился.

— Доброе утро, миссис Митчелл, — произнес мистер Сингх на безупречном английском.

— Спасибо, что приехали. — Я указала на плетеное кресло.

— Не за что. — Он подвинул кресло, опустился в него так, словно его всего только что накрахмалили, и смахнул с тщательно отутюженных брюк невидимую пылинку. Я распорядилась принести чай. В Индии без чая никаких переговоров не ведут.

Рашми принесла поднос и поставила на столик между нашими креслами, всем своим видом выражая неудовольствие и осуждение происходящего. Разлив чай, она отошла в сторонку и попыталась перехватить мой взгляд, качая головой. Домовладелец взял свою чашку и вдохнул поднимающийся от нее ароматный парок.

— Прекрасно. — Он беззвучно поставил чашку. — Итак, чем могу вам служить?

С чего начать?

— Вы, наверно, слышали, что наш мальчик пропал…

— Да, слышал. Я также слышал, что ему ничто не угрожает.

— Да, но… Видите ли, мы отдали много денег за… В общем, мы заплатили людям, которые помогли его найти.

— Бакшиш, миссис Митчелл. Я знаю, как здесь делаются дела.

— Да. Так вот… боюсь, мы… у нас не хватит денег на арендную плату. Я надеялась, что, может быть, нам удастся достичь какой-то договоренности. Найти приемлемое для всех, справедливое решение.

Лицо его омрачилось:

— Нам всем хотелось бы, чтобы жизнь была справедливой, не правда ли?

Я подалась вперед:

— Вы же понимаете, что мы намерены заплатить. Мы же всегда платили, да? Я прошу лишь о том, чтобы вы установили разумный процент и не налагали штраф. Мы живем очень скромно.

Он поднял холеную руку с ухоженными ногтями:

— Миссис Митчелл, вы ошибаетесь. Я бы никогда не стал обременять вас процентами и штрафами. Пропажа вашего сына глубоко меня опечалила.

— О… — Я выпрямилась. — Вы очень любезны.

— Не стоит благодарности. — Он поднял чашку.

— Даже не знаю, что сказать. — Горло перехватило, но плакать перед этим изысканным, элегантным джентльменом было унизительно. Я отпила чаю и с усилием сглотнула, но голос все равно прозвучал неестественно напряженно. — Я думала, вы рассердитесь. В последнее время люди такие злые.

Он кивнул:

— Время сейчас неспокойное, решения принимаются плохие, поведение еще хуже. Британцы уходят, и мы пытаемся как-то уживаться вместе.

— Вы против раздела Индии?

Мистер Сингх покачал головой:

— Полагаю, решение крайне неудачное. — Он смахнул еще одну воображаемую пылинку. — Моим первым наставником был мой любимый дедушка, и раздел страны глубоко бы его опечалил. И он никогда бы не воспользовался вашим несчастьем. В память о нем я не стану поднимать вопрос арендной платы, пока вы сами не сочтете это удобным.

— Боже…

Мне хотелось тут же рассказать об этом Мартину, но я не могла этого сделать.

Неделю мы обходили друг друга, словно опасаясь заражения, и призрак Эльзы висел между нами, как неприятный запах, признать существование которого никто не желал. Каждое утро Мартин исчезал раньше, чем я просыпалась, а вернувшись, проводил полчаса с Билли и отправлялся в клуб на обед. Он говорил, что не может больше есть приготовленные Хабибом блюда, но мы оба знали, что ему трудно смотреть на меня. Приходя из клуба, всегда поздно и распространяя запах виски, Мартин неуклюже раздевался и валился в нашу белую постель. Я делала вид, что сплю. Не раз и не два мне хотелось повернуться и сказать: «Я все еще люблю тебя», но память о той женщине и ее мальчике не давала произнести эти слова. Мартин не изменился, и я по-прежнему любила его, но не могла прогнать постоянно возникающий образ — стоящей с буханкой хлеба, а потом протягивающей к нему руки Эльзы. Однажды утром, когда он уже ушел, я села в постели и сказала:

— Нет.

Пусть Мартин допустил, чтобы один-единственный миг сломал всю его будущую жизнь, пусть я повторила его ошибку, но если уж мне и суждено потерять мужа, то не без борьбы. Пусть мы не можем просто поговорить, пусть слова бессильны, но я ведь могу показать, что все еще люблю его. Надо устроить что-то такое, что станет для него шоком, что вырвет его из темного уголка.

В тот день я оставила Билли с Рашми — она теперь не спускала с него глаз — и поехала на базар Лаккар. Фотоаппарат я больше с собой не брала — Индия просто не помещалась в мой видоискатель, — но зато начала вести дневник. Сойдя с тонги, я направилась к палатке мастерицы хны, откинула полог и вошла в полутемное, насыщенное ароматами помещение, сердце мое так и выскакивало из груди. Мастерица, женщина в сари цвета маракуйи, сложила перед собой руки и поклонилась:

— Намасте, мемсаиб.

— Намасте, — ответила я и отчаянно проговорила: — Мне бы хотелось сделать роспись.

Она оглядела меня с головы до пят:

— На руках или ногах?

— Здесь. — Я положила руки на живот и груди.

Секунду-другую она смотрела на меня непонимающе, потом улыбнулась:

— Конечно, мемсаиб.

Я разделась до трусиков и легла на белую простыню, расстеленную прямо на земле. Другой простыней она накрыла меня, после чего исчезла за занавеской.

Пока мастерица смешивала порошки и краски, я прислушивалась к базарному гулу, думая о том, что лишь тонкое полотно отделяет меня, почти голую, от сотен людей, спешащих по своим делам, разговаривающих, смеющихся, покупающих и продающих. Чувство было в диковинку, как и татуировка на теле, но я знала, что так нужно. Мартин не сможет притвориться, будто ничего не замечает. Мне вспомнились строчки из Руми:

Ты не можешь напиться темной влагой земли?

Но разве можешь ты пить из другого фонтана?

Мастерица принесла закопченный горшочек с густой красной кашицей, отливающей металлическим блеском. Я лежала неподвижно, ощущая легкие, щекочущие прикосновения тонкой кисточки, украшавшей меня лозами и цветами. Тело мое постепенно превращалось в буйные джунгли, расцветавшие по грудям, сплетавшиеся у пупка, раскидывавшиеся на животе и слагавшие повесть об узах, что связывают, и о том, как трудно бывает обнаружить, где что начинается и где заканчивается.

Татуировщица велела не двигаться два часа, пока не высохнет краска. Я лежала на земле и слушала, как бьется сердце в ямочке у основания шеи. И в какой-то момент пришла уверенность, что все у нас будет хорошо, что я делаю это для него — показываю, что могу простить и, в общем-то, уже простила.

Вечером я ждала Мартина в постели. Когда он устроился рядом, я потянулась к нему:

— С этим надо заканчивать.

Он замер.

— Я прощаю тебя. И по-прежнему люблю.

— Но я не могу простить себя.

— Я помогу. — Я спустила с плеч ночную сорочку. — Посмотри.

Он хрипнул, как будто задохнулся.

— Эви, что ты сотворила?

Я взяла его руки и положила себе на грудь и живот.

— Это мы. Мы все связаны, переплетены. И так будет всегда.

— Господи. — У него даже голос сел.

— Прикоснись ко мне.

Он приложил палец к ямочке у меня под горлом и держал так, рассматривая рисунок. Потом убрал руку:

— Прикройся.

— Что?

Он натянул сорочку мне на плечи, мягко оттолкнул, и отчаяние, острое, как сломанная кость, исторгло из меня приглушенный стон.

— Извини. Не могу. — Мартин торопливо поднялся, нечаянно сбросив с изголовья кровати гирлянду из ноготков, и в спешке, натягивая штаны, наступил на цветы.

На следующее утро я обнаружила его на диване. Он лежал, уставившись в потолок.

— Мне был чудесный сон.

Я чуть не вспыхнула от злости — какое счастье!

— Я рада, — буркнула я и отвернулась, но он ухватил меня за подол сорочки. Я остановилась — спиной к нему.

— Эви, пожалуйста…

Я оглянулась через плечо — лицо открытое, как у ждущего ответов ребенка.

— Всего не помню, но был свет, так много света. Я играл на пианино и чувствовал… да, это банально, но… на меня снизошло блаженство.

— Блаженство… — Я не забыла ни лежащей на полу в спальне растоптанной гирлянды, ни острого чувства унижения, ни еще свежей, пламенеющей на моей бледной коже росписи. С ней мне жить еще долго. — Рада за тебя. — Я вырвала сорочку и отправилась в кухню готовить кофе.

Рашми принесла долговые записки от мясника и из магазина привозных товаров и озабоченно наблюдала за мной, пока я убирала их в жестянку из-под чая.

— Не беспокойтесь, мадам. Я сделала пуджу Лакшми, богине богатства. — Она кивнула мне с таким видом, словно поделилась некой секретной информацией, а затем крикнула: — Идем, бета!

В тот день мной овладела неодолимая тяга к чистоте. Я достала из корзины грязную одежду, налила горячую воду в ванну и засыпала стиральный порошок. Потом убрала назад волосы, перевязала их косынкой, как какая-нибудь служанка-рабыня, встала на холодные кафельные плиты и склонилась над стиральной доской. Стирка — дело тяжелое, и в ванной от горячего пара было жарко и душно, как в джунглях. Я потела и терла, сбивая в кровь костяшки пальцев. Вот тебе! За то, что меня отверг муж. На, еще! За Билли и Спайка. Получи! За все эти вонючие войны. Я трепала его рубашки, колотила его штаны, колошматила свои блузки и лупила детские пижамы.

— Арей Рам! — Рашми застыла в дверях, прижав ладошки к щекам.

— Все в порядке. — Я утерла рукавом лицо.

— Нееет! — Она метнулась ко мне и упала на колени: — У мадам кровь!

Я и впрямь перестаралась, со стертых суставов свисали лоскутки кожи, и мыльная вода порозовела от крови. На зажатой в кулаке блузке темнели красные пятна.

Рашми вырвала ее у меня, а когда я, подгоняемая воинственным пылом, схватила другую, решительно взяла за руки и внимательно посмотрела мне в лицо:

— Билли о’кей. Сто процентов.

— Знаю. — Я бессильно улыбнулась, и Рашми обняла меня. Она так и не поняла, в чем дело, но это было неважно. Я опустила голову ей на плечо.

Потом, когда я перевязала стертые пальцы, мы вынесли корзину с бельем во двор и развесили на веревке и кустах сушиться. Свежевыстиранное белье приятно пахло карболовым мылом. Я встряхнула желтую рубашку Билли, и она захлопала на веревке, как молитвенный флажок. Билли сидел на ступеньках и смотрел куда-то вдаль.

И я, и Рашми, мы обе знали, что он совсем не на сто процентов о’кей. Оставшись без Спайка, он слонялся бесцельно по дому, и от его тихих шагов у меня разрывалось сердце. Когда мы пытались втянуть его в какую-нибудь игру, он играл. Когда я говорила, что ему надо поесть, он ел. Вечером, перед сном, он молча шел в ванную, а потом отправлялся в постель. Я строила крепости из кубиков — он молча наблюдал. Я читала басни Эзопа — он терпеливо слушал. Я возила его по участку в машинке — он ложился на подушку и засыпал. Мой сын стал маленьким Ганди, побеждавшим меня своим несопротивлением, и если Британская империя не сумела одолеть такого противника, то что могла сделать я?

Развешивая с Рашми белье на кустах мимозы, я вспомнила целительную магию, какую творил для меня отец. Я вернулась в дом и, порывшись в шкафу, отыскала коробку с моими черными туфельками-лодочками, которые купила из-за высоких, сексуальных каблучков и кожаного бантика. Ходить в них по грязным дорогам Масурлы и разбитым ступеням Симлы было невозможно — я бы ковыляла, как китаянка с перевязанными ступнями. Ни разу не надеванные, они так и лежали в альмире. Я выложила их из коробки, взяла цветные мелки и нарисовала на крышке радугу. Потом поставила крышку под почти прямым углом и бросила в коробку пригоршню блестящих медных пайсов — вуаля, ловушка для лепрекона готова.

Отец сделал это для меня после смерти мамы. Сказал, что какой-нибудь жадный лепрекон обязательно спустится по радуге, привлеченный золотом, и уже не сможет забраться обратно. Лепреконы ведь маленькие, не больше розового пальчика Билли. Отец сказал, что после того, как я поймаю своего лепрекона, мне надо будет накрыть коробку крышкой, и проказник будет жить да поживать, предовольный, на своем сокровище. Целый месяц я ежедневно проверяла свою ловушку, пока мне это не надоело, и тогда она исчезла. Но свое дело коробка сделала, на месяц приблизив меня к исцелению.

Я показала Билли ловушку.

— Настоящий лепрекон? — спросил он.

— Ну, обещать ничего не могу. Лепреконов в Индии не очень-то много, как и в Чикаго, но попытаться можно.

Он кивнул, серьезно, как маленький печальный мудрец:

— Ладно.

Я пристроила коробку на тумбочку, рядом с дикой туберозой.

— Никакого мало-мальски приличного лепрекона радугой в дом не заманишь.

Я рассчитывала разве что на парочку жуков, может быть, ящерицу — что угодно, лишь бы отвлечь его, — но на следующий день Билли вошел в комнату с коробкой под мышкой:

— Поймал!

— Что?

— Поймал лепрекона.

— Правда? — Что еще за чертовщина? — А посмотреть можно?

— Неее. Он стесняется. — Билли убежал к себе и закрыл дверь.

Радоваться или огорчаться? Я не знала, что думать, и в конце концов решила, что воображаемый лепрекон ничем не хуже игрушечного песика, но лепрекон оказался далеко не обычным, ручным дружком. Билли таскал коробку повсюду, не расставаясь с ней ни на минуту, то и дело приподнимал уголок крышки и шептал что-то с хитроватой улыбкой, как будто они с лепреконом замышляли нечто зловещее. Каждый раз, когда я смотрела на него, он замирал на месте с невинным видом, но стоило мне отвернуться, как тотчас же склонялся над коробкой.

— Ты же знаешь, что лепреконы хорошие, да? — спросила я как-то.

— Угу.

— Лепрекон шалить не станет.

— Угу.

Но заговорщики не унимались. Сидя за обеденным столом, Билли просовывал в коробку какие-то кусочки, и я забеспокоилась, что они могут там испортиться. Но если убрать их из ловушки, поверит ли Билли, что его угощение съел лепрекон?

Коробку он, разумеется, забирал с собой в постель, и однажды ночью она свалилась с кровати на пол. Услышав на следующее утро протяжный вой — так, наверно, воют банши, — я сразу же прибежала в его комнату. Билли сидел в постели, плакал и рвал пальцами простыню, как Мартин, когда ему снились кошмары. Я обняла его, и он сразу обмяк, словно марионетка с обрезанными нитями. Коробка высовывалась из-под кровати, и я подняла и прижала ее к груди, показывая, что крышка на месте и лепрекон не сбежал. Билли выхватил ее у меня и, понемногу успокаиваясь, крепко обнял. Какое-то время он еще всхлипывал и дрожал, а я, глядя на него, думала, что лучше бы и не пыталась заменить Спайка. О том, чтобы забрать коробку, теперь уже нечего было и думать.

Я катала его по колониальному кварталу в красной коляске, частенько напевая песенку про «старика Макдоналда», но Билли никогда не подпевал. Однажды мы отправились на тонге в магазин, и он таскался за мной по тесным рядам, дыша насыщенным ароматами воздухом и прижимая к себе коробку. Я предлагала ему сладости и игрушки, хотя в жестянке денег не осталось и мы просрочили платеж за коттедж. Я бы купила ему все, но мой сын только сказал: «Не надо».

Как всегда, пройти по магазину импортных товаров было затруднительно — на полу набитые рисом и луком джутовые мешки, на полках вдоль стен жестяные банки и стеклянные бутылки, в углу швабры, емкости с чистящей жидкостью. Я задержалась у стола с горками яблок и джекфрутов, выбрала шесть краснощеких гималайских яблок, отложила в сторонку вместе с баночкой земляничного джема для роти и повернулась к продавцу:

— Сколько с меня, Маниш?

Невысокого роста торговец покачал головой:

— Я радуюсь, даже если мои дяди и тети спят на веранде. Утром я иду через тела. — Он пожал плечами и улыбнулся.

— Ваша семья приехала по какому-то случаю?

— Вообще-то, да, — рассмеялся Маниш. — По случаю Раздела.

— Простите?

Он объяснил, что из-за роста насилия в городах тысячи людей хлынули в деревню. Вдобавок к родственникам Маниш приютил непожелавшую уезжать мусульманскую семью.

— Они мои старые друзья. Спят сейчас в сарае.

Некоторые семьи приютили до сорока родственников. Они жили вместе, довольствуясь малым, делясь последним, стараясь найти лишнюю картофелину для карри, лишнюю горсть риса. И все оставались дружелюбными и добродушными, принимая тяготы судьбы с завидной невозмутимостью.

Слушая Маниша, я думала, что хотела бы жить с ними. Бросить мое уютное бунгало со всем его эмоциональным грузом, завернуться в мягкое хлопчатобумажное сари — бледно-зеленое или, может быть, сиреневое, оно хорошо бы подошло к моим волосам — и сидеть на полу в тесном домишке. Билли играл бы с другими детьми, а я бы резала лук и молола кориандр с женщинами, слушала, как баюкают плачущего ребенка и как мычит корова. Я бы чувствовала под собой твердую землю и наслаждалась близостью к людям, которые не безразличны к бедам друг друга. Но вот места для Мартина в моих фантазиях не находилось. Даже смуглолицый, в курте и с биди он не вписывался в этот круг, потому что я не хотела видеть его там. Дело было не в Индии — одинока была я.

Я купила Билли лакированную голубую йо-йо, подписала долговую расписку и отвела сына домой, к Рашми, которая знала на удивление много всяких трюков с игрушкой и была рада их продемонстрировать. Я сказала ей, что после полудня отлучусь.

— Куда ты, мам? — спросил Билли.

— В клуб, малыш.

Мне осточертело одиночество. Был вторник, а по вторникам там играли в бридж.

Глава 33

Клуб напоминал старинный английский загородный дом, где все гости знают друг друга, своего рода храм клубной жизни с правилами относительно одежды и поведения и обилием алкоголя, смягчавшего самые плотно сжатые губы. Я прошла через широкую веранду, небольшую прихожую и оказалась в уютной комнате с расставленными интимными группками кожаными креслами и диванчиками. Двое мужчин негромко разговаривали, дымя сигаретами. В комнате могло расположиться человек пятьдесят, не меньше, но сейчас, в послеполуденной тишине, царила атмосфера уныния, напоминавшая о последних днях Раджа.

Я прошла через комнату, известную как Кабинет, — ее назвали так из-за длинной, высокой стены с книгами и викторианским антиквариатом, — в центре которой стоял ярко освещенный бильярдный стол. Играли двое мужчин в рубашках с закатанными рукавами. Один, склонившись над зеленым сукном, прочерчивал кием прямую линию. Я услышала, как щелкнули друг о друга шары, как кто-то рассмеялся, а кто-то застонал. Потемневшие портреты покойных вице-королей, головы зверей с остекленевшими глазами, выцветшие, тонированные сепией фотографии на стенах.

В главном зале клуба, под высоким потолком с открытыми балками, медленно вращалось с десяток вентиляторов. Солнечный свет проходил через опоясывающую клуб веранду и, пронизывая застекленные двери, падал на полированный паркетный пол. Оглядевшись, я увидела Лидию и Верну, которые перекидывались в карты за одним из квадратных столиков. За другим четыре женщины в пестрых летних платьях играли в бридж, стряхивая пепел в стеклянные пепельницы и потягивая джин с апатичностью утомленных жизнью мемсаиб. Чудесный, безопасный заповедник Раджа, но, увы, герметичный и слишком ограниченный, — уже после первого года скуке и тоске по дому приходилось противопоставлять игры и алкоголь.

Вдоль одной стены тянулась полированная дубовая стойка с ротанговыми барными табуретами.

— Дикки, ах ты, негодяй!

Я вздрогнула от пронзительного крика. Краснощекая женщина с нарисованной усмешкой Бетт Дэвис восседала, чуть накренившись, на высоком табурете, скрестив ноги и положив руку на плечо стоявшего рядом молодого офицера. Держа пустой стакан в пальцах с огненно-красными ногтями, она помахала проходившему мимо официанту. Алое платье на бретельках не предполагало бюстгальтера, и обвислые груди прыгали под тонкой тканью. Она снова крикнула, и я подумала, что таким голосом можно тереть морковку.

Она являла собой мемсаиб иного типа: измученная женщина, долгие месяцы жившая в горах без мужа, слушавшая одни и те же шутки от одних и тех же людей, одни и те же сплетни, — часто их предметом была она сама, — читавшая одни и те же старые журналы, тосковавшая по лондонской жизни, флиртовавшая, а то и больше, а потом возвращавшаяся на зиму в Калькутту, Бомбей или Дели. Смех ее напоминал звук бьющегося стекла.

Я прошла мимо бара и направилась к столику, за которым играли в бридж, ловя обрывки приглушенных разговоров о Кубке Ливерпуля. В слаксах, сандалиях и светло-коричневой камизе я не вписывалась в компанию завитых любительниц бриджа, но и в пару подвыпившей дамочке тоже не годилась. Заметив меня, Верна призывно помахала рукой:

— Эви, как приятно видеть вас здесь.

Я выдвинула стул и поставила сумочку на пол.

— Играть не тянет, но вот решила зайти, поздороваться. — Я заказала джин с тоником, а Верна пододвинула поднос с пикантной бомбейской смесью. Я взяла соленый орешек.

— Мы и сами те еще игроки. Только время убиваем, ждем, когда сможем уехать домой.

Женщины рассмеялись, но даже смех получился каким-то вялым, сонным.

— И что же, кроме бриджа ничего? — спросила я.

— Нет, почему же. Есть еще танцы, любительский театр, теннис, крикет… — Верна уставилась в карты.

Лидия положила свои на стол:

— Развлечений хватает, но настоящей культуры нет.

— Ты не совсем справедлива, — возразила женщина из-за соседнего столика. Я видела ее прежде только раз. Ее звали Петал Армбрустер. — Есть еще Азиатское общество, хотя, согласна, там одни «синие чулки». — Она поморщилась, и четвертая картежница рассмеялась, не отрывая глаз от карт. Вспомнить, как ее зовут, не получалось; она тоже была на вечеринке у Верны, но ее имя определенно было не таким запоминающимся, как Петал Армбрустер. — Они там читают эти жуткие истории про монолиты и древние династии. — Она вытаращила глаза в притворном ужасе.

— Некоторые занимаются благотворительностью. Институт индийских вдов леди Блеббин и Ост-Индское общество взаимопомощи. Но они такие серьезные и мрачные.

— Да, — согласилась Петал, — мы предпочитаем тех, кто повеселее.