Лыскова: Есть ли у Вас какое-то любимое место в университете?

Мы рассмотрели метод дифференцирования по параметру

Горланова: Ну, да, восьмое общежитие. Там я жила четыре года, а вот на пятый, из-за иконы мне не дали место. Я в подарок получила икону «Богородицу», она у меня стояла на полке, как моя гордость. Ночью отварилась дверь, ну что, не закрывали в общежитии, вошел комендант, он же проректор, взял эту икону, а меня обвинили в религиозной пропаганде. Для этого не нужно было ночью брать, если в религиозной…тут было противоречие. Надо было днем взять и обвинять. А поскольку икона лично была нужна ректору, то ее взяли ночью. А меня вот стали обвинять задним числом, чувствуя, что я не сдаюсь и возмущаюсь. Ну, тогда был деканом Адливанкин Саломон Юрьевич. Он был очень мудрый человек, он сказал: «Нина, спокойно!» и продиктовал мне объяснительную, что это икона для меня была как знак народной культуры. И ведь в самом деле, я тогда была дура и атеистка, и икона для меня была как знак народной культуры и искусства древнерусского. Ну, вот, сформулировав это, Адливанкин меня спас. Против этого, против народа не могли никто никогда пойти. И, таким образом, я была спасена.

В этом общежитии я познакомилась со своим мужем. Когда родился первенец, я жила еще в этом общежитии. Второй ребёнок, Соня, родилась у меня тоже в университетском общежитии, только уже в аспиранском, на газеты Звезда. И оттуда же я переехала в квартиру на Чкалова, в коммуналку, где комнаты, которые мне тоже дал Университет, потому что я обсудила и одобрила кандидатскую диссертацию «По сравнениям в бабченском городе». Я-то думала, что буду какой-то там лингвист, я даже не понимала, что я плохой ученый, я-то любила эту яркую речь, у них в семье все девки как шипишный куст, то есть, расцветший куст шиповника и я изучала эти функции: «лампочка, как собака, не горит» – это эмоциональные функции, потому что лампочка не похожа на собаку. Ну, в общем, бесконечно яркие эти народные выражения, я ценила и думала, что я лингвист, и я психолингвист – я изучаю функции сравнения. А на самом деле я уже, видимо, готовилась писать, ну этого не понимала, пока мне Комина, профессор Комина - моя любимая преподавательница не сказала: «Нина, бросай эту лингвистику. Вы же писатель!!!». Я еще подумала, какой я писать, что я могу бросить? Это я, девочка из поселка маленького?! Работаю на кафедре в Университете и вот я сейчас буду бросать?! Но, пришло время, и я все-таки бросила. И стала писать рассказы. Конечно, тут-то я ипоняла, что я была никакой не лингвист, а настоящая страсть, когда ты сидишь пишешь рассказ, а счастье летит вправо и тебя сносит куда-то от счастья. Некоторые говорят, что есть «муки творчества», но я ни разу в жизни не заметила никаких мук творчества: села – пишу, встала – рисую.

Один раз, даже два, когда мы писали в соавторстве с мужем, как ожила женщина, это историю все наверное знают?!

Умерла женщина, оставив ребенка сироту, и ее родители помолились, (это реальная история, в Оренбурге она,) помолились и она воскресла. Пришли в морг ее хоронить, а она сидит, расчесывается. В общем, а ее же разрезали, анатомировали, у нее швы, а она сидит расчесывается.

Мы когда писали сцену, как она летит на землю по косе, у нее раньше была коса, а потом она ее отрезала, эту косу ей Богородица дала, и она по ней спускалась, было очень непросто. Мы не находили тех волнующих слов, которые передали бы это совершенно чудо. Это не то что мы видели или переживали, а то, что никогда не видели, не переживали, а надо было описать. Но это тоже было трудно с оттенком счастья, то есть мы чувствовали, что с нами наша муза, ангелы и сам господь и богородица, и эта женщина, ее душа и мальчик, ради которого она полетела. Все равно это было трудно, но счастье. Это было два раза, еще потом в одном рассказе. Там, где сфера веры труденее немного, но счастье не покидает. Никогда

А в науке же ответственность, суперкоррекция, перфекционизм. Там счастье есть какое, наверно у преподавателя, да?! От любви студентов, ну наверное если открытия сделет огромно, но открытие это Бог не каждому пошлет. Это дело сложное, но все равно, бывает, мне кажется. Наш университет на высоком уровне. А вы сейчас на каком счёту?

В наше время образование было просто, вот поверьте, великолепное. Я сейчас давала на свердловской выставке интервью и говорю: «Ну, помните, как Аверинцев сказал?!». А журналистка, классная самая журналистка, говорит: «Кто такой Аверинцев?!» А у нас кто такой Аверинцев, Бахтин и Лихачёв знали все, все труды их знали наизусть! Господи, помню один раз когда мы не подготовились по Лихачеву, сказала, пришла: «третий курс - это ещё не поздно, когда надо сменить профессию! вы не годитесь! вы не филологи! вы не подготовлены!» мы побледнели, посерели, почернели - мы испугались до смерти, мы, конечно, любили филфак, но шалопайство оно бывает иногда, проскочит что-то свадьба была ты что ли, мы что-то там выпили, но мы были не готовы. Мы на следующий раз выучили всего Лотмана, всего там Бахтина, это было по Бахтину, кажется, по деологизму Достоевского.

Вот это восьмое общежитие. Здесь были две аудитории, на втором этаже был деканат, кафедры. Я подрабатывала студенткой когда была на литературной кафедре, на кафедре русской литературе я была лаборанткой на полставки: на машинке печатала, конечно, на почту ходила какие-то пособия рассылала. Потом я работала в словарном - меня распределили на кафедру русского языка, но случилось так, что я не смогла там первое время работать, ну, как бы место оказалось занято - я перешла в фарминститут.

Целый год работала в фарминституте, но потом Скитова меня позвала, я вернулась в словарный кабинет МНС. И, конечно, это было непросто. Ачинский словарь я любила, отношения со Скитовой были сложные: пока я была не замужем, и до 11 вечера я работала. Я словарь любила: приходила в семь. Она была в докторантуре в это время. Я ездила к ней домой, готовые страницы отвозила, она правила, в шесть утра я снова у неё, беру эти страницы и, конечно, печатаю, а в 11 вечера я снова у неё - это была самоотверженная работа, и тогда я была и «Ниночка», и «ангел», и все, а как я только родила ребёнка, стала выходить на час раньше, я была кормящей матерью, я стала каким-то там лоботрясом. Вот если бы я вынесла этого дольше, я бы сломалось… Но тут я начала писать прозу, и как-то счастливая ушла без больших скандалов. И думаю, что тот мир университетский, который казался мне бесконечно огромным изнутри и даже не видно никакого края, то изменилось все полностью открылся другой большой мир, где есть свои авторитеты, свои приоритеты, а университет превратился в маленький такой шарик, который где-то, и пока дети не начали учиться, он так и был маленьким шариком, хотя я все еще жила в университетской квартире.