Акт приемки-передачи принятых на учет обязательств при реорганизации участников бюджетного процесса 11 страница

В дальнейшем мы организовали подпольные группы на других станциях - в Костополе, Ракитном, Луцке. Повсюду советские патриоты, получив нашу помощь и руководство, охотно брались за дело и наносили немецким захватчикам чувствительный урон.

Тем временем продолжал свою патриотическую работу и сам Константин Ефимович Довгер.

Он побывал не только в Ровно. По нашим заданиям он посетил Ковель, Луцк, Львов и даже Варшаву. Отовсюду он привозил ценные разведывательные данные.

Особенно успешным было его посещение Варшавы. Он пробыл там всего пять или шесть дней, но за это короткое время сумел узнать немало интересного.

В частности, дядя Костя установил, что в Варшаве существуют две псевдоподпольные польские офицерские школы. В каждой из них обучается по триста человек. Школы эти субсидируются из Лондона эмигрантским польским правительством. Кого же готовят в школах? Ответ на этот вопрос давало одно обстоятельство, которое удалось выяснить Константину Ефимовичу. Субсидии в виде американских долларов, получаемые из Лондона, шли в карман гитлеровцам. Да, гитлеровцам! Гитлеровцы же - генералы, офицеры и гестаповцы - являлись преподавателями в этих школах. Нетрудно было понять, что за кадры готовили эти "учебные заведения", чему там учили и к чему предназначали обученных офицеров.

Однажды при встрече с Кочетковым Валя Довгер передала очередное донесение отца: фашисты собираются вывезти все оборудование механических мастерских из села Виры Клесовского района.

Мастерские эти считались одним из крупных предприятий в области. В них ремонтировались паровозы, тягачи, тракторы, автомашины. При мастерских была своя электростанция. Отдельная железнодорожная ветка связывала их со станцией Клесово.

Рассказав о намерении немцев, Валя предложила взорвать мастерские и железнодорожный мост между ними и Клесовом. То ли отец велел ей передать это Кочеткову, то ли сама она надумала, во всяком случае, она довольно решительно, не предвидя возражений, заявила об этом плане.

Кочетков сообщил его нам, прибавив от себя, что вполне разделяет предложение дяди Кости и Вали. Мы согласились.

После того как были детально разведаны порядки в мастерских, число и расположение охраны, Кочетков направился туда с группой в двадцать человек; пятеро из этой группы - местные жители. Пошли в Виры и наши маститые специалисты подрывного дела - инженер Маликов, Коля Фадеев, Хосе Гросс.

Ночью они приблизились к мастерским и разбились на три группы: одна, с Гроссом, пошла к мастерским, другая, с Маликовым, - к электростанции, третья, с Кочетковым и Фадеевым, - к паровозному депо. Каждая группа бесшумно сняла охрану на своих объектах и начала минирование.

Когда приготовления были окончены, Кочетков дал сигнал. В ту же секунду раздались три оглушительных взрыва. Депо, мастерские и электростанция загорелись.

Подрывники собрались в условленном месте. Пора было двигаться в обратный путь. Но Кочетков, вернувшийся последним, сказал упавшим голосом:

- Плохо получилось, товарищи. В депо в момент взрыва находились только два паровоза, а третий с пятью - десятью вагонами стоит недалеко отсюда, на железнодорожной ветке. Неужели оставим его?

- Взорвать!

- Сам знаю, что взорвать, но у нас осталась только одна мина для моста. Как быть?

Выход нашел Хосе. По его совету половина людей пошла взрывать мост, другая направилась к паровозу. Здесь партизан Нечипорук, работавший раньше помощником машиниста, взобрался на паровоз и развел огонь в топке. Когда мост был взорван, паровоз стоял уже под парами. Нечипорук пустил его со всеми вагонами, а сам спрыгнул на ходу. Набирая скорость, паровоз взлетел на взорванный мост и с ходу рухнул вниз, за ним загремели туда же вагоны.

Через несколько дней к месту взрыва приехала специальная комиссия из рейхскомиссариата. Она определила, что убытки от диверсии в Вирах исчисляются миллионами марок.

- Ну и отвел я душу, - говорил Кочетков в лагере. - А какой молодец Гросс, как хорошо придумал!

Кочеткова партизаны очень уважали, но тихонько острили и посмеивались на его счет. Главной темой шуток был громкий бас Кочеткова. Виктор Васильевич не умел тихо разговаривать. Ночами в походах все старались идти бесшумно, боялись сломить веточку, чтобы не нарушить лесной тишины. Стоило Кочеткову услышать чей-нибудь шепот, как тут же следовало его строгое замечание:

- Прекратить разговоры! Идти бесшумно! - да так громогласно, что в соседнем хуторе начинали лаять собаки...

Операцию по взрыву механических мастерских Виктор Васильевич провел блестяще, как, впрочем, и все, за что ни брался.

В этой диверсии участвовал с пятью бойцами своего отделения Гриша Сарапулов. Он так умело поднял на воздух сначала депо, а затем мост, что удостоился похвалы самого Гросса.

...В один из первых весенних дней Константин Ефимович Довгер, получив задание, направился в Сарны, чтобы оттуда поездом выехать в Ровно. Его попутчиками были двое партизан - Петровский и Петчак. Они так же, как и дядя Костя, должны были сесть на станции Сарны в поезд: один - вместе с Довгером на ровенский, другой - на поезд, следующий в Ковель.

По дороге их остановила группа вооруженных людей. Один из этой группы, видимо старший, приказал обыскать всех троих. У них забрали деньги и документы - больше ничего не нашли. У Константина Ефимовича взяли часы.

- В штаб! - приказал старший.

Их привели в одинокий домик на окраине села, на берегу реки Случь. Вокруг домика сновали такие же вооруженные люди. Дядя Костя заметил у них на шапках трезубы и тут только окончательно понял, с кем имеет дело.

Конвоиры доставили задержанных к бандиту, который, судя по регалиям, был главным.

Бандит взял документы задержанных, бегло их просмотрел и крикнул конвоиру:

- Пришли хлопцев!

"Хлопцы" уже ждали сигнала и по команде набросились на партизан. Колючей проволокой связали им руки за спиной, затем разули. Петровского и Довгера отвели в клуню, Петчака оставили для допроса.

Допрос длился до тех пор, пока Петчак не повалился без сознания, исколотый иголками и гвоздями, израненный перочинным ножом, избитый шомполами. Ему задавали один и тот же вопрос:

- Куда и зачем идешь?

Петчак молчал.

Его окатили холодной водой, снова принялись допрашивать и, не получив ответа, начали бить ногами.

В бессознательном состоянии, окровавленного, его втолкнули в клуню к Петровскому. На допрос взяли Довгера.

Так же как Петчак, дядя Костя ни слова не сказал своих мучителям. Его подвергли таким же нечеловеческим пыткам и без сознания принесли и бросили в клуню.

- Ты украинец? - обратился фашист к Петровскому, когда его привели на допрос.

- Да, украинец.

- Так расскажи нам: куда ты шел с этим ляхом и белорусом?

- Я шел в Сарны.

- Зачем?

- По своим делам.

Резиновая дубинка опустилась на голову Петровского.

- Будешь говорить?

- А я говорю, - промолвил партизан, когда пришел в себя.

- Ты получил задание от советских партизан?

- Нет.

- Врешь!

Его начали бить шомполами. Били до тех пор, пока он мог стоять на ногах. Когда он свалился, бандиты продолжали наносить удары ногами.

Наконец и его бросили в клуню...

Было начало марта, и партизаны коченели от холода, лежа без пальто, без сапог, со связанными колючей проволокой руками.

У клуни каждые полчаса сменялись часовые.

Шепотом, чтобы не услышали часовые, дядя Костя сказал товарищам:

- Если кому-нибудь из вас удастся вырваться, зайдите к моим, передайте привет. Дочка пусть идет в отряд. Командиру расскажите все, от начала до конца.

Перед рассветом в клуню вошли пятеро молодчиков. Ударами ног они заставили пленников встать, проверили, хорошо ли связаны у них руки, и потащили к реке.

- Стой! - скомандовал один из бандитов, когда подошли к берегу.

Река была скована толстым слоем льда, на котором чернела прорубь.

Трое схватили дядю Костю.

- Прощайте, товарищи! - крикнул он.

Петровский и Петчак видели, как возились бандиты, засовывая под лед свою жертву.

- Лучше умереть от пули! - закричал Петровский и бросился в сторону, увлекая за собой Петчака.

По ним открыли стрельбу. Петчак упал, не успев сделать и нескольких шагов. Петровский продолжал бежать, собрав все силы, ускоряя шаг, делая зигзаги. И пули миновали его.

Через три часа он добрался до лагеря. Руки его были отморожены, в тело впились ржавые острия колючей проволоки, из глубоких ран сочилась кровь.

К вечеру того же дня банда националистов, учинившая жестокую расправу над нашими товарищами, была полностью уничтожена.

Из-подо льда мы извлекли тело дяди Кости. Похоронили его с партизанскими почестями.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

У входа в штабной чум остановилась худенькая, бледная девушка-подросток. На ней серый шерстяной платок, покрывающий голову и грудь и завязанный за спиной, старые, подшитые валенки. За плечами рюкзак, в руках какой-то сверток.

- Валю привел, - басом докладывает Кочетков, ставя в угол автомат. Так пристала, что пришлось взять с собой.

- Рад видеть тебя, Валюша, молодец, что пришла, - сказал я, помогая ей сбросить рюкзак и забирая из рук сверток. - Раздевайся, у нас тут тепло.

Девушка сняла варежки, развязала платок и затем, все так же молча, протянула мне свою маленькую, детскую руку.

"Совсем ребенок", - подумал я и спросил:

- В гости к нам?..

Я не знал, с чего начать, какими словами утешить ее, как ободрить.

- Нет, не в гости. Я пришла проситься в отряд, - серьезно, и чего я вовсе не ожидал, совершенно спокойно сказала Валя.

- А мама как?

- Она сама послала. Ведь надо же кому-нибудь заменить папу...

Голос ее дрогнул, когда она произнесла "папу".

- Константин Ефимович много делал для нас, но почему именно ты должна его заменить? Весь народ ненавидит фашистов. К нам приходят десятки новых людей. Они и заменят нам его, и отомстят. А ты еще молода. Живи в отряде, работу тебе здесь подыщем...

- Оружие дадите?

- Твой отец и без оружия хорошо воевал...

- А я прошу дать мне оружие, - настойчиво сказала Валя, продолжая смотреть на меня в упор.

Я не хотел разочаровывать девушку.

- Хорошо, Валя, поживешь, освоишься - тогда дадим и оружие.

Есть часто употребляемое образное выражение "глаза горят ненавистью". У Вали глаза горели ненавистью в прямом, буквальном значении этих слов.

Как мне, так и Сергею Трофимовичу Стехову показалось, что все это - и заявление насчет оружия, и сама ненависть - не что иное, как выражение личной обиды и боли, крик детской души. Мы, как могли, успокаивали девушку. Затем решили познакомить ее с нашей новой радисткой Мариной Ких.

- Попробуй, Марина, по-женски поговорить с Валей, - попросил я.

Марина была одним из самых уважаемых людей в отряде. Не только в отряде - во всей Западной Украине знали и чтили эту скромную, неприметную молодую женщину, у которой, оказывается, такая богатая, такая честная и мужественная жизнь за плечами. Уроженка Львовской области, простая крестьянская девушка, Марина еще в 1932 году связала свою судьбу с Коммунистической партией. В 1936-м, на политической демонстрации при похоронах безработного, зверски убитого польскими жандармами, Марина была ранена, вскоре затем арестована и приговорена к шести годам тюрьмы. Наши войска в 1939 году освободили ее вместе со многими другими политическими заключенными. Трудящиеся Западной Украины избрали Марину Ких в свое Народное собрание. В числе других делегатов она ездила сначала в Киев, а затем и в Москву на Чрезвычайные сессии Верховных Советов УССР и СССР.

Когда началась война, Ких поступила на курсы радистов, блестяще их окончила и после этого прибыла к нам в отряд.

- Хорошо, - отвечала она на мою просьбу, - попробую поговорить с Валей, отвлечь ее от тяжелых мыслей, только времени у меня осталось мало. Ведь мы как будто на днях выходим. Или вы, товарищ командир, - Марина посмотрела на меня испытующе, - раздумали брать меня с собой на задание?

Мы со Стеховым переглянулись.

- Нет, Марина, не раздумал, - сказал я. - Но оставшееся время вы уж, пожалуйста, посвятите Вале. Может быть, мы и ее с собой возьмем. Подумаем.

- И до чего они все одинаковы, эти новички! - воскликнул замполит, как только Марина вышла. - Сегодня ко мне пристал Шмуйловский: "Возьмите да возьмите, я знаю - вы собираетесь на боевую операцию". Я объясняю: "Это не я собираюсь, а полковник, обращайтесь к полковнику". Он у вас был?

- Был. И он и Селескериди.

- Как вы решили?

- Думаю, надо взять. Ребята рвутся в бой, хотят наверстать упущенное время, догнать "старичков".

- Александр Александрович, насколько я понимаю, тоже причисляет себя к новичкам, - сказал Стехов, завидев входящего Лукина. - Тоже небось собирается в дорогу?

Лукин не ответил. Молча достал из полевой сумки карту и принялся за работу.

Собственно, то, к чему мы готовились, не было по замыслу боевой операцией. Я просто решил перейти с частью отряда в Цуманские леса. Причиной послужило то, что фашисты в последнее время активизировали свою борьбу против нас. Держать связь с Ровно становилось все труднее и труднее. По дороге все переправы через реки были перекрыты вооруженными бандами. Для связи с городом требовались теперь не один-два курьера, а целые группы бойцов в двадцать - тридцать человек.

После боя под Багушами вооруженные стычки стали обычным явлением. Немецкие фашисты и в особенности "секирники" в этих стычках несли большие потери. Но и с нашей стороны участились жертвы.

Чтобы спокойнее продолжать работу в Ровно, я и решил с частью отряда перейти в Цуманские леса, расположенные по западную сторону города. Там надеялся подыскать более удобное, безопасное место для лагеря. Я отобрал сто пятнадцать человек, в том числе и новичков, которые были несказанно рады этому. Командиром в старом лагере остался Сергей Стехов.

Помимо разведчиков, уже работавших в Ровно, в группу вошли все те, кто знал город. Предполагалось, что мы более широко развернем там свои дела. Пошел с нами и Лукин.

Переход в Цуманские леса оказался настоящей боевой операцией.

Первый бой разгорелся при переезде через железную дорогу Ровно Сарны, у села Карачун. Фашисты узнали о нашем продвижении и устроили засаду. После пятиминутной перестрелки я дал команду отступить в лесок, чтобы выяснить силы противника.

Только мы отошли, к месту засады прибыл поезд, доставивший батальон карателей. Вероятно, по телефону фашисты вызвали подкрепление.

Я решил напасть первым.

Фашисты не успели выгрузиться из вагонов, как мы обрушились на них с криком "ура". Это "ура" и решило дело - каратели отступили в беспорядке.

Человек двадцать мы перебили, пятерых взяли в плен.

Пленные показали, что из Ровно и Костополя в район Рудни-Бобровской отправлено большое число эсэсовцев на разгром партизан. Эти же сведения подтвердили и местные жители.

- Не менее двухсот грузовых машин с прицепленными пушками прошло в ту сторону, - говорили нам. - В каждой машине - битком, солдат по тридцать.

Я попытался по радио предупредить Стехова, но радиосвязь не удавалась. Тогда я отправил ему радиограмму через Москву, хотя понимал, что предупреждение мое опоздает.

В бою при переезде у нас был убит один партизан и двое ранено.

Раненым оказался Маликов. Ему разрывной пулей раздробило два пальца на правой руке. Цессарский на месте ампутировал отбитые пальцы и обработал рану.

Вторым раненым был Хосе Гросс. Разрывная пуля раздробила ему лопатку. Хосе мужественно переносил нестерпимую боль и обращался к Цессарскому только с одним вопросом: когда он, Гросс, может рассчитывать на выздоровление? Доктор избегал отвечать на этот вопрос, зная, что Хосе не скоро вернется в строй.

На следующий день, к вечеру, нам пришлось драться вторично. Наше передовое охранение, передвигаясь по прямому, как стрела, большаку, в направлении села Берестяны, неожиданно было встречено бешеным пулеметным и ружейным огнем. Оказывается, бойцы охранения напоролись на вражескую заставу.

Отряд развернулся и ударил по врагу.

Бой длился часа два. Он стоил фашистам семидесяти голов. Остальные разбежались или сдались в плен.

Мы нагрузили фурманки трофейным оружием. Здесь были пулеметы, минометы, боеприпасы.

Пять суток группа находилась в пути без горячей пищи. К общему удовольствию партизан, в числе трофеев оказалась походная армейская кухня, в котлах которой не успел остыть вкусный и жирный картофельный суп со свининой.

В этом бою у нас ранило трех человек. Одному из них, Коле Фадееву, разрывной пулей раздробило кость ноги ниже колена.

В дороге обнаружилось, что у Фадеева началась гангрена и необходима срочная операция.

- Иначе, - сказал Цессарский, - нельзя ни за что ручаться. Может умереть.

- Что же делать? - спросил я. - У вас есть инструменты?

- С собой ничего. Если разрешите, я ампутирую Фадееву ногу обычной поперечной пилой.

- Что вы, Альберт Вениаминович! Разве это возможно?

- Риск, конечно, есть, - невозмутимо отвечал доктор, - но я приму все меры предосторожности. Без ампутации он наверняка не выживет.

Пришлось дать согласие, взяв на себя долю ответственности за жизнь человека. Коле Фадееву всего двадцать один год, ему еще жить и жить.

Многое передумал я, пока готовилась эта необычная операция.

Между тем наш хирург, внешне по крайней мере, казался совсем спокойным. Он подозвал к себе одного из партизан. Держа в руках простую поперечную пилу, Цессарский объяснил ему:

- Эти зубцы сточи наголо, вместо них нарежь новые, маленькие.

Часа через два пила была готова, и Цессарский стал дезинфицировать ее - протирать спиртом, прожигать и снова протирать. Тем временем по его указанию в санчасти готовилось все остальное: построили нечто вроде палатки, просторную четырехстороннюю загородку из еловых ветвей с открытым верхом, чтобы было больше света, кипятили инструменты, готовили бинты.

За несколько минут до операции Коля Фадеев позвал меня к себе. Я пришел. Он, когда-то здоровый, сильный и веселый, теперь лежал на траве осунувшийся, с бледно-землистым цветом лица.

- Товарищ командир, - сказал он, - если все сойдет благополучно, дайте мне рекомендацию в партию.

Я готов был прослезиться, услышав эти слова. Фадеев считался хорошим бойцом, достойным комсомольцем, из рядовых его сделали командиром взвода...

- Конечно, дам. А за исход операции ты не беспокойся. Ты ведь знаешь Цессарского, у него все выходит хорошо.

О том, какой пилой ему собираются отнимать ногу, и всех наших волнениях Фадеев не подозревал. Но он, безусловно, понимал, что операция предстояла рискованная.

Кроме Цессарского и его помощника, все, в том числе и я, отошли от "операционной".

Через несколько минут мы услышали... громкие ругательства. Это Коля Фадеев, нарушив все запреты, разошелся под наркозом.

- Вот парень душу отведет, и ничего ему за это не будет, - попробовал пошутить Лукин, стараясь отвлечь нас и себя от тяжелых мыслей.

На открытом воздухе наркоз быстро проходил, а операция продолжалась больше часа. Хорошо, что у Цессарского был запас хлороформа.

Цессарский пришел ко мне после операции бледный, измученный. Лицо его было в капельках пота.

- Есть, конечно, большие опасения, но надежды не теряю.

И он не ошибся. На другой день температура у Фадеева снизилась, и все пошло как в первоклассном госпитале. Коля стал быстро поправляться.

А через несколько дней он опять попросил меня зайти.

- Товарищ командир, неужели правда, что будто я ругался? Может, меня ребята разыгрывают.

Я улыбнулся.

- Значит, правда? Вы уж меня извините...

- Ладно. Что поделаешь, придется извинить. Обстоятельства такие.

- Товарищ командир, у меня к вам еще один вопрос: что же я теперь, без ноги, буду делать? В тыл отправляться не хочу.

- Подожди, придумаем что-нибудь, ты еще будешь полезнее других.

- Вот за это вам большое спасибо.

По выздоровлении я назначил Фадеева начальником учебной группы по подрывному делу. Ему были доверены охрана и учет всего подрывного имущества. Фадеев очень хорошо выполнял эти свои обязанности. Рекомендацию в партию я, конечно, ему дал.

- Дмитрий Николаевич, вы вызывали из Ровно Кузнецова? - обратился ко мне Александр Александрович, когда я вернулся из взвода, где проводил беседу с товарищами.

- Нет, а что?

- Он только что приехал.

- Где он?

- Сейчас зайдет, пошел умываться. С ним что-то неладное...

- Что именно?

- Не знаю. Но мне показалось, он расстроен чем-то.

- Ничего не сказал?

- Я его не успел расспросить. Но чувствую - приехал человек неспроста.

Минуту спустя Кузнецов появился на пороге чума.

- Разрешите, товарищ полковник?

Мы поздоровались.

Во всем его облике, в манере держаться было что-то новое, не свойственное Кузнецову. Всегда уверенный и спокойный, часто непроницаемый, он показался мне сейчас смущенным, даже растерянным, словно совершил какую-то оплошность и не знает, как ее исправить.

- Прибыл без вызова, - сказал Кузнецов и неловко улыбнулся.

- Мы всегда рады вас видеть, Николай Иванович, - ответил я, стараясь не замечать его смущения. - Такие случаи неизбежны. Ведь вы в стане врагов, вам там, наверно, не сладко.

Взгляд, которым посмотрел на меня Кузнецов, был лучшим подтверждением того, что я угадал его мысли.

- Да, собственно, по этому-то вопросу я и приехал, - сказал он. Мне, Дмитрий Николаевич, в самом деле тяжеловато. Вы были тогда правы, помните, когда говорили, что нужно величайшее самообладание. Приходится улыбаться и поддакивать. Этот мундир, будь он трижды проклят, душит меня. А кругом ни одной живой души. Иногда думаешь: все к черту, буду стрелять. Нет, разведчик из меня плохой, - заключил он.

- Николай Иванович, если вы приехали просить разрешение на активные действия...

- Да нет, я понимаю, что это преждевременно... Но если бы возле меня была хоть одна живая душа, - помолчав, продолжал Кузнецов, - с кем бы я мог советоваться, делиться или хотя бы разговаривать по-человечески.

- Мы вас хорошо понимаем, Николай Иванович. Надо будет что-то придумать. Сергей Трофимович предлагает вызывать вас время от времени в отряд на недельку-другую. Как вы на это смотрите?

- Нет, с этим я согласиться не могу, - промолвил Кузнецов решительно. - Мое место там, в Ровно. Сейчас не время для отдыха. Моя просьба вот о чем. Разрешите мне связаться с ровенским подпольем.

- А вы уже знаете кого-либо из подпольщиков?

- Нет. Но если заняться этим делом, можно найти...

- В Ровно подполье есть, это мы знаем, и довольно сильное. Но должен вас огорчить, Николай Иванович: с подпольем вам нельзя связываться.

- Почему? - удивленно взглянул на меня Кузнецов. - Почему нельзя и именно мне? - спросил он озадаченно.

- Подпольщики занимаются агитацией, проводят диверсии, вооружают советских людей и отправляют их в леса, - старался объяснить я. - У них своя работа, а у вас своя. Ваша работа требует исключительной конспирации. Надели фашистскую форму, начали с фашистами жить, - значит, должны по-фашистски и выть.

- Поймите меня, товарищ командир, - волнуясь, проговорил Кузнецов. Вы поймите. Идешь по улице - встречный не смотрит в глаза, спешит пройти мимо, а если приветствует, то так, что на душе тошно после этого. Сколько презрения в каждом взгляде! Это может понять только тот, кто хотя бы день пробыл в моей шкуре. Такое чувство, будто тебе в лицо плюнули. И хочется, знаете, подойти к человеку и спросить: "За что же, товарищ, ты меня ненавидишь? Ведь я свой..."

Сколько горечи и отчаяния было в этом неожиданном признании! Оно не могло не тронуть, не взволновать до глубины души. Одиночество человека, оказавшегося в удушливой фашистской атмосфере, не смеющего дать волю своим чувствам, обязанного не только молчать, но и напускать на себя выражение довольства, наглости, выть по-волчьи, - что может быть тягостнее этого, обиднее и страшнее?

И все же я запретил Кузнецову не только связываться с подпольщиками, но и принимать меры к их розыску.

- Потерпите, Николай Иванович. Мы что-нибудь придумаем. Непременно.

Оставшись наедине, мы с Лукиным долго ломали голову над тем, что бы такое придумать для Кузнецова, пока не вспомнили о Вале Довгер.

Она была с нами здесь, на новом месте. На ее участии в переходе настояла Марина Ких. Занявшись по нашей просьбе Валей, Марина уже при первой беседе была сбита с толку неожиданным и резким вопросом девушки:

- Зачем вы меня успокаиваете? Не надо меня успокаивать.

И действительно, познакомившись поближе с Валей, мы убедились, что не успокоения ищет она, что перед нами не просто девушка-подросток, тоскующая о любимом отце, а полностью сложившийся, убежденный антифашист.

...При первой встрече Кузнецов и Валя не очень понравились друг другу. Может быть, тут отчасти был виной Лукин, предупредивший Валю, что собирается знакомить ее с разведчиком. Представлениям Вали о разведчике Кузнецов никак не соответствовал. Правда, она оценила в нем безупречное знание немецкого языка, а также польского и украинского, на которых Кузнецов уже хорошо разговаривал, но в остальном он казался ей слишком обыкновенным для той роли, которую она отводила в своем представлении человеку, способному работать в стане врага. Кузнецов, в свою очередь, тоже не почувствовал в Вале тех качеств, какие он считал обязательными для работы среди немцев. В характере Вали не было ни хладнокровия, ни сдержанности, а ненависть к фашистам, сквозившая в каждом ее слове, проявлявшаяся во всем, что бы она ни делала, - эта ненависть, конечно, не могла помочь успеху Вали на трудном посту разведчицы.

Кузнецов подробно расспросил Валю о подругах, которые у нее остались в Ровно, о тех из них, что спутались с гитлеровцами... Он увидел для себя возможность приобретения нужных знакомств. Только это и заставило его согласиться с нашим предложением о посылке Вали в Ровно.

Первые же сведения о Вале, которые мы получили, нас обрадовали. Она быстро подыскала для себя и своей семьи квартиру, которая могла служить убежищем Кузнецову, а если понадобится, то и другим разведчикам. Вале удалось не только найти квартиру, но и оформить прописку, что было делом весьма нелегким. На жительство в Ровно прописывали только тех людей, на которых имелось разрешение гестапо. Через одну из своих "подружек" Валя познакомилась с сотрудником гестапо Лео Метко, личным переводчиком полицмейстера Украины. Метко поверил рассказу Вали, будто бы отец ее сотрудничал с немцами и за это был убит советскими партизанами. И не только поверил, но помог достать бумажку, удостоверявшую правдоподобность рассказа. Он же устроил дело с пропиской и рекомендовал Валю на работу продавщицей в магазин.

Теперь у Вали была в Ровно удобная комната с отдельным ходом. Валя собиралась перевезти к себе мать и младших сестер.

Мы радовались не столько этой квартире, хотя и понимали всю ее ценность, сколько тому, с каким удивительным умением эта семнадцатилетняя девушка развила свою деятельность в городе. Отряд получил нового, надежного и полезного работника.

Когда все было устроено, Валя познакомила Метко со своим "женихом". Этим "женихом" был, конечно, лейтенант Пауль Зиберт. Метко, в свою очередь, познакомил Зиберта с несколькими сотрудниками рейхскомиссариата и гестапо.

Изо дня в день мы стали получать от Кузнецова сообщения одно интереснее другого. Нам становились известными многие секретные мероприятия гитлеровцев, проводившиеся на Украине, ближайшие планы гитлеровского командования, данные о перегруппировках войск.

Место нашего нового лагеря оказалось тоже значительно удобнее прежнего. Расстояние до Ровно сократилось почти вполовину. И путь к городу был лучше. Раньше разведчикам по дороге встречались две реки, а здесь была одна узкая речушка, приток Горыни. Эту речушку партизаны переходили по небольшим кладкам.

На полпути к Ровно мы и здесь организовали "маяк". В отличие от прежнего он был не на хуторе, а прямо в лесу, в пятидесяти метрах от дороги Ровно - Луцк. Его назвали "зеленым маяком".

Апрель в Западной Украине хороший месяц. Снега уже не было и в помине, местами зазеленела трава, на деревьях набухли почки, готовые вот-вот распуститься. Все в природе радовало, предвещая погожие, теплые дни. Мы порядком намерзлись за зиму. Впрочем, на "зеленом маяке" апрель был не таким уж ласковым. Разведчики, лежа на сырой земле, стыли по ночам. Согреться негде - костер они не могли разводить, чтобы не обнаружить себя.

Помимо "зеленого маяка", каждому разведчику, уходившему в Ровно, указывалось отдельное место для "зеленой почты". Это были либо дупло, либо пень, иногда большой булыжник. Сюда партизан прятал свое донесение и тут же находил для себя почту из отряда.

Места "зеленого маяка" и "зеленых почт" сохранялись в большой тайне. Это был центральный узел связи. Хождение на "маяк", дежурство там, сбор писем и разноска по "зеленым почтам" поручались самым опытным, самым осторожным разведчикам. Возглавлял их Валя Семенов.

В это время наравне со взрослыми стал работать Коля Маленький. Он был назначен курьером связи при Кузнецове.