Глава 3. КРАСНАЯ ИМПЕРИЯ 10 страница

Финские националисты создали в ответ Оборонительный корпус под командованием генерала Карла Маннергейма, служившего в свое время в царской армии. Его добровольцы без труда освободили от коммунистов Северную Финляндию, но на освобождение юга у них не хватило сил. Германские части, находившиеся здесь для снабжения и боевой подготовки Оборонительного корпуса, сомневались, что финны смогут вести войну в одиночку. Опасаясь, что Четверное согласие откроет с опорой на Мурманск новый Восточный фронт, Германия решила помочь финнам своими войсками. Несмотря на возражения Маннергейма, в начале апреля немецкие части под командованием генерала Р. фон дер Гольца высадились в Финляндии. Они быстро расправились с коммунистами и 12 апреля захватили Хельсинки. К концу месяца, когда германо-финские силы заняли Выборг, сторонников Ленина в Финляндии совсем не осталось.

Через год после того войско Юденича, получившее подкрепление из 20 000 эстонцев, развернулось в Эстонии. 13 мая 1919 г. оно перешло границу, углубилось в советскую территорию и стало с юга двигаться к Петрограду. С помощью разведки, производившейся агентами Национального центра, Юденич захватил Псков и приблизился к бывшей столице на угрожающее расстояние, хотя его силы были недостаточны для того, чтобы захватить город. Генерал непрерывно ездил в Хельсинки, пытаясь получить помощь от Маннергейма¹⁸². Овладение Петроградом стало бы несравненно более легкой задачей, если бы производилось с финской территории, через Карельский перешеек, особенно если бы в нем приняла участие только что сформированная финская армия.

Юденич побуждал Маннергейма помочь ему, пойдя в одновременное с ним наступление через Карелию. Колчак поддерживал эту просьбу¹⁸³. Союзники же занимали до странности противоречивую позицию. 12 июля Совет Четырех направил правительству Финляндии ноту, в которой говорилось, что, если та пожелает «удовлетворить просьбу адмирала Колчака и повести наступление на Петроград... правительства союзных держав... не будут иметь никаких возражений против проведения подобной операции»¹⁸⁴. В то же время они отрицали, что намеревались оказывать какое бы то ни было давление на Финляндию относительно этого вопроса. Частным же образом британская сторона предупреждала Маннергейма, чтобы тот не предпринимал наступления. Лорд Керзон, министр иностранных дел, говорил генералу сэру Губерту Гофу, направлявшемуся на Балтику, чтобы принять командование над военной миссией союзников, что «он должен быть крайне осторожен и не поощрять генерала Маннергейма... выступать на Петроград... Мне следовало подробно разъяснить ему [Маннергейму], что не следует ожидать британской помощи или одобрения, если он предпримет подобную операцию»¹⁸⁵. Керзон, кроме того, посоветовал Гофу не «ориентироваться исключительно» на точку зрения Черчилля¹⁸⁶. Ни Британия, ни Франция не захотели дать правительству Финляндии тех финансовых гарантий, которые оно желало получить в компенсацию своего участия в русской гражданской войне на стороне белых¹⁸⁷. У нас нет, таким образом, недостатка в доказательствах того, что союзники не хотели захвата Петрограда белыми. Отношение это возникло скорее всего из-за страха перед сотрудничеством Финляндии и Германии, на это указывает и тот факт, что Британия запретила Юденичу принять помощь боеприпасами, предложенную командующим германскими силами в Балтии. Служащий британского министерства иностранных дел заявил в октябре 1919-го, что лучше, если Петроград вообще не будет взят, чем захвачен немцами, — под последними он, должно быть, подразумевал финнов, опирающихся на германскую поддержку¹⁸⁸. Ивен Модели справедливо замечает, что, если бы союзники всерьез собирались свергнуть режим большевиков, открытие петроградского фронта стало бы идеальной отправной точкой для этого¹⁸⁹.

Все это важно помнить при попытке дать объяснение противоречивому отношению союзников к идее интервенции, при том что готовность Маннергейма послать войска в Россию была вовсе не очевидной. Социалисты, державшие прочное большинство в финском сейме, противились вмешательству в российские дела; такого же мнения придерживалось большинство в правительстве Маннергейма¹⁹⁰. Существовал определенный страх, что интервенция вызовет общественные волнения в Финляндии¹⁹¹. Донкихотская же позиция белых по вопросу о ее независимости разрушила и ту небольшую вероятность финского участия в наступлении Юденича, которая существовала.

Признание независимости Финляндии было бы по сути дела простой формальностью, поскольку она к тому времени стала суверенным государством и была уже признана в этом качестве рядом стран, включая Францию, Германию и Советскую Россию. Но политические советники Колчака в Париже, предводительствуемые бывшим министром иностранных дел Сергеем Сазоновым, однозначно воспротивились возможности признания Финляндии до созыва Учредительного собрания.

Юденич, понимая, что без помощи Маннергейма его дело будет проиграно, согласился под сильным давлением Британии единолично признать независимость Финляндии; новые границы должны были быть определены путем плебисцита. Согласно дополнительному военному соглашению Маннергейм становился во главе русских вооруженных сил, принимающих участие в планируемом захвате Петрограда, с оговоркой, что русские офицеры станут во главе как своих, так и финских частей, едва только город будет взят¹⁹². Уступку, сделанную Юденичем, аннулировал Колчак, который телеграфировал ему 20 июля, что с Финляндией не следует заключать никаких договоренностей, поскольку ее условия неприемлемы, а готовность оказывать помощь сомнительна¹⁹³. Маннергейм телеграммой сообщал Колчаку, что готов оказывать помощь, но только при условии выдачи ему «необходимой гарантии», понимая под этим формальное признание¹⁹⁴. Не получив его, он не только отказался помогать военной силой, но, что было не менее существенно, не позволил белым вести наступление с финской территории¹⁹⁵. Вскоре после этих событий (25 июля), проиграв на очередных выборах, Маннергейм отбыл в Париж для участия в Мирной конференции.

После отставки Маннергейма Юденич выехал вместе со своим небольшим штабом в Ямбург, чтобы принять командование над русскими вооруженными силами в Эстонии. Он собирался привлечь на свою сторону эстонцев, но последние решили воздержаться от участия в походе из страха, что небольшевистская Россия откажется признать их суверенитет, в то время как советское правительство предлагало им признание независимости на единственном условии прекратить сотрудничество с белыми¹⁹⁶.

Как и в случае с Польшей, Москва не замедлила воспользоваться возможностью перессорить своих врагов между собой. 31 августа большевики предложили мир Эстонии, a ll сентября — Латвии, Литве и Финляндии¹⁹⁷. 14—15 сентября представители четырех государств на встрече в Ревеле решили открыть переговоры с Советами¹⁹⁸. Представители трех стран Балтии информировали Москву, что готовы к встрече дипломатов не позднее 25 октября¹⁹⁹. Британия выразила протест против этого решения и одновременно призвала Деникина и Колчака признать эти страны, но получила твердый отказ²⁰⁰.

В течение следующих двух месяцев Северо-Западный фронт белых не давал о себе знать. Операция против Петрограда возобновилась в конце сентября, одновременно с наступлением Деникина на Украине. Снова белые оказались вынужденными атаковать старую столицу с юга, а не с северо-запада.

* * *

Деникину приходилось противостоять не только Красной Армии, но и многочисленным бандам, обычно именуемым «зелеными», ведшим войну и против красных, и против белых. На левом его фланге возникло анархистское движение Нестора Махно, возглавившего войско в несколько тысяч партизан. Программа их была — уничтожение всякой государственной власти, цель — грабеж. Родившийся в бедной украинской семье, Махно рано стал анархистом и провел много лет на царской каторге²⁰¹. Если доверять его мемуарам, то в июне 1918 г. он встретился в Москве с Лениным и Яковом Свердловым, и последний помог ему переправиться на Украину для борьбы с немцами²⁰². Склонный к доминированию и причудливой жестокости, Махно привлекал дезертиров и авантюристов, а также отбросы анархистской интеллигенции. После взятия его войском в декабре 1918-го Екатеринослава Троцкий назначил Махно командиром отряда Красной Армии, который к 1919 г. вырос до 10000—15000 сабель. Несмотря на все это, отношения между ним и большевистским руководством оставались напряженными, поскольку, даже сотрудничая с ним, Махно возражал против продразверстки и деятельности чека. 1 августа 1919 г. он издал «Приказ № 1», в котором призывал к истреблению богатых буржуев и коммунистов-комиссаров, которые «использовали силу для восстановления буржуазного строя»²⁰³. Действуя в Крыму и вдоль восточного побережья Азовского моря, 40 000 приспешников взрывали по его приказу мосты и склады боеприпасов. В октябре Деникину пришлось выслать против Махно шесть полков, хотя они отчаянно требовались ему самому для операций против Красной Армии. Этот отток сил болезненно отозвался на ходе сражения под Орлом и Курском, решившего исход гражданской войны²⁰⁴.

Белым приходилось также бороться и с украинскими националистами под командованием Петлюры. Части белых и войска Петлюры вошли в Киев почти одновременно, 30—31 августа, и, дабы избежать конфликта, провели демаркационную линию, оставлявшую город под контролем белых²⁰⁵. Силы Петлюры рассматривались белым командованием как враждебные, и на их нейтрализацию приходилось постоянно отряжать войска. Со временем Петлюра отошел с остатками своей армии в польскую Галицию и вступил в переговоры с Пилсудским, оказавшие влияние на ход советско-польской войны год спустя.

У Красной Армии в тылу также постоянно возникали проблемы с партизанами, но и в этих случаях ее численный перевес сослужил ей бесценную службу. Летом 1919 г. на подавление внутреннего сопротивления было послано 180 000 красноармейцев — количественно это составляло более половины всех сил, задействованных в войне с белыми²⁰⁶.

* * *

Поражение Колчака явилось горьким разочарованием для тех немногих британских государственных деятелей, кто не был совершенно против идеи интервенции. 27 июля, узнав, что Красная Армия взяла Челябинск и, следовательно, перевалила за Урал, Керзон записал: «Дело проиграно»²⁰⁷. Новости привели к переоценке британского участия в русских делах в тот самый момент, когда Деникин готовился совершить свой последний бросок на Москву.

Военный Кабинет назначил на 29 июля совещание для обсуждения русской ситуации. Новости о неудачах Колчака придали смелости тем, кто с самого начала хотел договариваться с Лениным. Их образ мысли нашел отражение в меморандуме, представленном Кабинету чиновником Казначейства Э.М.Харви²⁰⁸. В документе была представлена сильно искаженная картина внутреннего положения в России, на основании которой выдвигалось требование отказаться от помощи Белому движению. Исходной посылкой являлось рассуждение, будто в гражданской войне выигрывает сторона, пользующаяся большей поддержкой народа, и из этого делался вывод, что, поскольку Ленин и его правительство разбили всех своих противников, за ними стоят народные массы: «Устойчивость большевистского правительства нельзя объяснить исключительно террором... Когда судьба большевиков, казалось, была уже решена, они начали такое мощное наступление, что силы Колчака до сих пор отступают. Для этого недостаточно терроризма, недостаточно крайней неуступчивости — для такого нужно нечто подобное энтузиазму. Мы должны признать таким образом, что настоящее российское правительство принимается большинством российского народа». Обещание белых немедленно после одержания победы созвать Учредительное собрание обесценивалось, поскольку не оставалось никакой уверенности, что «Россия, приведенная к избирательной урне, не изберет снова (!) большевиков». Неприемлемые особенности ленинской манеры управлять государством оказывались в большой степени навязанными ему врагами: «Государственные нужды заставляют его оправдывать многочисленные акты насилия, в то время как в состоянии мира его правление станет по необходимости прогрессивным или падет. В связи с этим мы решаемся настаивать на том, что самый надежный способ избавиться от большевизма или, по крайней мере, устранить его порочные свойства, это прекратить нашу помощь движению Колчака и окончить таким образом гражданскую войну». Рассуждения автора документа неизбежно подводили к мысли, что необходимо также прекратить помощь Юденичу и Деникину, хотя сам он этого не формулировал*.

* В 1920 г. Харви станет одной из тех влиятельных персон, кто торопил Ллойд Джорджа признать Советскую Россию и вступить с нею во взаимные торговые отношения с целью ее «цивилизовать» (см.: Ullman R.H. Britain and the Russian Civil War. P. 344—345).

Некоторое время Военный Кабинет не реагировал на меморандум Харви. Он вынес решение продолжать поддерживать белых, но сосредоточить внимание на Деникине²⁰⁹. По этому поводу Ллойд Джордж высказался вслед за Харви в том смысле, что «если бы за Деникиным действительно стоял народ, большевики бы его никогда не победили»²¹⁰ — словно одерживаемая в бою победа является чем-то вроде результатов голосования.

Противники интервенции максимально старались использовать психологические преимущества, полученные ими в результате колчаковских неудач, и стали требовать, чтобы правительство опубликовало цифры, показывающие, во сколько вторжение в Россию обойдется Британии. 14 августа военное министерство опубликовало документы, в которых была постатейно расписана помощь, оказанная непосредственно Британией белым (включая страны Балтии) в течение года после заключения перемирия на Западном фронте. Сумма затрат оказалась равной 47,9 млн. фунтов стерлингов (т.е. 239,5 млн. долларов²¹¹). Через неделю Керзон сообщил Бальфуру, что к концу года эта сумма должна возрасти до 94 млн фунтов (470 млн. долларов, или 730 т золота²¹²). Черчилль оценил эти цифры как «абсурдное преувеличение»: «Действительные расходы, помимо снаряжения, не превосходили и десятой части этой суммы. Само снаряжение, хотя его производство и стоило дорого, являлось нереализуемым остатком от Первой мировой войны, и ему нельзя поэтому приписать никакой денежной стоимости. Если бы оно находилось у нас, пока не рассыпалось в прах, это потребовало бы дополнительных расходов по складированию, уходу и ремонту»²¹³.

12 августа военное министерство приняло предложение Остина Чемберлена, канцлера казначейства и ярого противника интервенции, выдать Деникину «последний пакет», который почти полностью должен был состоять из «нереализуемых» товаров. Белому генералу следовало также сообщить, что впредь дотаций он не получит²¹⁴. Премьер-министр пришел таким образом к компромиссному решению: поддержку Деникину окажут, но количество будет оговорено, и, когда поставка ее закончится, ничего больше не воспоследует. Черчилля попросили представить необходимые сведения.

Французы, крайне скупо помогавшие белым, также выходили из терпения: в сентябре они объявили, что прекращают все поставки в кредит и согласны продолжить их только за деньги или в обмен на товары. Деникин открыл переговоры о поставках во Францию зерна, угля и прочих товаров с Юга России, но, прежде чем их успели отправить, армия генерала рухнула²¹⁵.

Ограничения на поддержку, и это следует подчеркнуть, наложили в тот момент, когда Деникин казался ближе всего к победе; как и многое в поведении союзников в то время, это решение вызывает вопрос, каковы же были истинные намерения Лондона и Парижа.

Белые ощутили себя покинутыми, и чувство это еще усилилось при оставлении союзниками северных портов, — соответствующее решение было принято еще в начале марта, но Колчака поставили в известность только в конце апреля²¹⁶. На исходе сентября 23 000 человек войск союзников и 6500 русских вывезли из Архангельска; находившийся в Мурманске контингент отбыл 12 октября. Их место заняли 4000 британских добровольцев, ветеранов Первой мировой войны. Эвакуация представляла собой сложный маневр, поскольку силы большевиков, расположенные по периметру баз союзников, изготовились к нападению. Чтобы защитить своих людей, генералу Айронсайду пришлось отдать приказ о наступлении, в котором приняли участие британские и русские добровольцы; операция эта проводилась 10 августа и стоила британцам 120 жизней²¹⁷. Всего потери Британии за время оккупации ею Русского Севера составили 327 человек. Америка потеряла 139 солдат и офицеров (всех вследствие ранений и несчастных случаев²¹⁸).

7 октября Добровольческая армия с боями шла на Орел, в 300 км от Москвы, а Юденич планировал второе наступление на Петроград, когда британский Кабинет принял решение по «Завершающему вспомоществованию генералу Деникину», которое должно было составить 11 млн. фунтов (55 млн. долларов) в остаточной технике, не имевшей рыночной стоимости, 2,25 млн. фунтов (11,25 млн. долларов) в остаточных ходовых товарах и 750 000 фунтов (3,15 млн. долларов) деньгами, в основном для оплаты транспорта²¹⁹.

Зерна предательства были брошены в ниву. После того как Колчак был вынужден отступить, сердце Британии уже не лежало к интервенции, а ее правительство начало изыскивать пути отхода от русских дел. Не оставалось никакого сомнения в том, что, как только Деникин потерпит первое серьезное поражение, и в любом случае еще до конца текущего года, он тоже будет оставлен на произвол судьбы*.

*Ullman R.H. Britain and the Russian Civil War. P. 211—212. 1 октября 1919 г. польский посол в Лондоне направил в Варшаву телеграмму, что Деникину осталось пользоваться помощью всего несколько недель; если ему не удастся взять Москву до наступления зимы, всякая помощь прекратится, и Россию «вычеркнут» (см.: Polska Akademia Nauk. Dokumenty i materialy do historii stosunkow Polsko-Radzieckich. Warszawa, 1961. Vol. 2. P. 388).

Таким образом, помимо всех имевшихся проблем, Деникин получил в подарок бомбу с часовым механизмом, и она стала отсчитывать время.

* * *

В лагере большевиков летом 1919 г. возникли сильные разногласия вокруг стратегической ситуации. После того как Уфа была отбита и наступление Колчака сдержано, Троцкий и его ставленник, главнокомандующий Вацетис, считали необходимым занять оборонительные позиции вдоль Урала и перебросить все высвободившиеся войска на Южный фронт. Сталин предпочитал сначала полностью разделаться с Колчаком. Он выдвигал на пост главнокомандующего С.С.Каменева, возглавлявшего до этого операцию против адмирала. Поскольку Каменев имел одинаковую со Сталиным точку зрения, Троцкий отказывался ставить его главнокомандующим. Однако Центральный Комитет взял верх над Троцким и принял решение утвердить Каменева вместо Вацетиса. На этом посту он оставался до 1924 г. Комитет также критиковал Троцкого за плохое управление военным комиссариатом²²⁰. Разобидевшись, Троцкий 5 июля предложил выйти из состава Политбюро и оставить место Председателя Реввоенсовета Республики на том якобы основании, что его частые отлучки на фронт препятствуют участию в принятии политических и военных решений в центре. Он советовал отдать эти должности кому-нибудь, кто не сможет быть обвинен в «пристрастии к бюрократизму и методам репрессии»²²¹. Политбюро единодушно отклонило это предложение, а Ленин, дабы задобрить Троцкого, дал ему carte blanche на пользование собственной подписью в тех случаях, когда кто-то усомнится в принимаемых им решениях.

* * *

Гражданская война сопровождалась устрашающими погромами по всей правобережной Украине, масштабами и жестокостью сравнимыми разве что с теми, что происходили во времена Богдана Хмельницкого за триста лет до того.

К началу Первой мировой войны примерно две трети всех евреев мира жило на территории Российской империи. Статус их был чрезвычайно неустойчив. Царское законодательство вынуждало всех евреев, за исключением горстки самых образованных и богатых, проживать в пределах черты оседлости — в Западной Украине, в Белоруссии, Литве и в Польше, где они уже обитали к тому моменту, когда России после раздела Польши достались эти территории. Жившим там евреям как представителям мещанского сословия приходилось селиться в городах и добывать пропитание торговлей и ремесленничеством. Существовали квоты на доступ евреев к среднему и высшему образованию. Они абсолютно не допускались (являясь единственной национальной группой, на которую было наложено подобное ограничение) к гражданской службе; на военной службе им были недоступны офицерские звания. К ним относились как к касте парий, что было анахронизмом и противоречило основной тенденции к гражданскому равенству, наблюдавшейся в Российской империи позднего периода. Особенно страдали от лишения гражданских прав евреи, утратившие религиозные и культурные связи с их национальными сообществами, но тем не менее постоянно заводимые в тупик ограничениями, накладываемыми на них доминирующим православным сообществом.

В начале двадцатого века просвещенная часть российской бюрократии стала выступать за то, чтобы евреям было гарантировано если не полное, то хотя бы частичное равенство²²². Их аргументом было: средневековое законодательство России ставило ее в неловкое положение за рубежом и затрудняло получение ссуд из международных банков, в которых евреи играли важную роль. Помимо этого, ограничения, искусственно создаваемые на пути получения образования и продвижения по службе, выталкивали еврейскую молодежь в сферу революционной деятельности. Однако благие советы остались без употребления, отчасти из-за сопротивления министерства внутренних дел, боявшегося проникновения политического и экономического влияния еврейства в деревню, а отчасти вследствие антисемитизма Николая Второго и его окружения.

Черта оседлости отменилась естественным образом во время Первой мировой войны, когда несколько сот тысяч евреев снялись с места и переселились во внутренние части России; некоторые оттого, что их насильно эвакуировали, другие потому, что приближалась линия фронта. Тогда примерно полмиллиона евреев служило в царской армии рядовыми — первые получившие производство в офицеры евреи появились только при Временном правительстве²²³, которое официально упразднило черту оседлости и отменило еще существовавшие гражданские неравенства. Евреи продолжали расселяться по внутренним территориям России в течение гражданской войны и после нее. К 1923 г. еврейское население Великороссии выросло с 153 000 в 1897-м до 533 000 человек. В то же время в черте оседлости евреи переселялись из маленьких местечек, где две трети их жило до революции, в большие города²²⁴. После 1917 г. евреи впервые в русской истории стали назначаться на государственную службу. Так случилось, что в результате революции евреи неожиданно стали появляться в тех частях страны, где их не видывали раньше, и на таких должностях, какие ими никогда до того не исполнялись.

Это было фатальное стечение обстоятельств: для многих русских появление евреев совпало по времени с невзгодами коммунистического режима, стало идентифицироваться с ними. По словам еврея — современника событий, «русский человек никогда прежде не видал еврея у власти; он не видел его ни губернатором, ни городовым, ни даже почтовым чиновником. Бывали и тогда, конечно, и лучшие и худшие времена, но русские люди жили, работали и распоряжались плодами своих трудов, русский народ рос и богател, имя русское было велико и грозно. Теперь еврей — во всех углах и на всех ступенях власти. Русский человек видит его и во главе первопрестольной Москвы, и во главе Невской столицы, и во главе Красной Армии, совершеннейшего механизма самоистребления. Он видит, что проспект Св. Владимира носит теперь славное имя Нахимсона, исторический Литейный проспект переименован в проспект Володарского, а Павловск — в Слуцк. Русский человек видит теперь еврея и судьей, и палачом; он встречает на каждом шагу евреев, не коммунистов, а таких же обездоленных, как он сам, но все же распоряжающихся, делающих дело Советской власти, она ведь всюду, от нее и уйти некуда. А власть эта такова, что, поднимись она из последних глубин ада, она не могла бы быть ни более злобной, ни более бесстыдной. Неудивительно, что русский человек, сравнивая прошлое с настоящим, утверждается в мысли, что нынешняя власть еврейская и что потому именно она такая осатанелая»²²⁵.

Следствием было мгновенное и заразительное распространение антисемитизма, поначалу в России, затем и за рубежом. Точно так же, как социализм явился идеологией интеллигенции, а национализм — идеологией старого гражданского и военного истеблишмента, юдофобия стала идеологией масс. В конце гражданской войны русский публицист записывает следующее наблюдение: «Ненависть к евреям — одно из самых примечательных свойств современной русской жизни; может быть, даже и самое примечательное. Евреев ненавидят повсюду, на севере, на юге, на востоке и на западе. К ним относятся с отвращением все социальные слои, все политические партии, все национальности и лица всех возрастов»*. К концу 1919 г. яд антисемитизма проник даже в среду либеральных кадетов²²⁶.

* Masloff S.S. Russia After Four Years of Revolution. London— Paris, 1923. P. 148. F.A.Mackenzie пишет в The Russian Crusifixion (London, n.d.), что и в коммунистических, и в некоммунистических кругах евреев ненавидели «с такой силой, что это трудно описать»: население только выжидало, чтобы устроить погром, перед которым померкли бы все предыдущие погромы (Р. 125).

Непосредственной причиной этой безумной ненависти, естественной для общества, находящегося в состоянии морального и физического разложения, было ощущение, что революция принесла разорение всем, и только евреи, они одни, выгадали от нее. Убеждение это легло в основу вывода, будто вся революция была задумана евреями. Подобные взгляды находили себе фальшивое теоретическое обоснование в так называемых «Протоколах Сионских мудрецов», литературной подделке, изготовленной царской полицией; не встреченные должным вниманием во время выхода их в свет в 1902-м, «Протоколы» теперь получили всемирное распространение. Основная их мысль — что евреи будто бы устроили секретный заговор с целью подчинить себе весь мир — обретает в свете событий в России силу пророчества. Ассоциативная связь между евреями и коммунизмом, возникшая после революции и экспортированная в Веймарскую Германию, была немедленно усвоена Гитлером и превращена им в основное оправдание нацистского движения.

Большевики не допускали открытых проявлений антисемитизма и тем паче погромов на подконтрольных им территориях, поскольку отлично понимали, что антисемитизм стал прикрытием для антикоммунизма²²⁷. Но по этой же самой причине они не предпринимали никаких попыток предать гласности антисемитские эксцессы белых, чтобы не сыграть случайно на руку тем, кто обвинял Советы в защите «еврейских» интересов. В 1919 г., пока шли погромы на Украине, большевистское правительство хранило, за исключением нескольких случаев вялого протеста, благоразумное молчание, явно из опасения вызвать сочувствие к белым в среде собственного населения*.

* Создавшийся миф подкреплялся определенными символическими действиями. Например, в первые годы коммунистического правления общественные здания украшались иногда шестиконечной звездой Давида (см., напр.: Красный Петроград: Вторая годовщина великой пролетарской революции. Пг, 1920. С. 17). Пятиконечная звезда, которую взяла себе эмблемой в 1918 г. Красная Армия, была известным масонским символом, а для многих русских масонство было синонимом еврейства.

Парадокс, осложнявший ситуацию, заключался в том, что, несмотря на общепринятое мнение, будто они трудились на благо своего народа, большевики еврейского происхождения не только не думали о себе как о евреях, но и противились тому, чтобы их воспринимали подобным образом. Еще во времена царизма, вынужденные брать себе конспиративные клички, они всегда выбирали русские фамилии и никогда — еврейские. Они разделяли взгляд Маркса, считавшего евреев не нацией, а социальной кастой, причем весьма зловредного, эксплуататорского свойства. Им хотелось, чтобы евреи как можно скорее ассимилировались, и верилось, что это произойдет, как только их заставят заняться «производительным» трудом. В двадцатые годы советский режим прибегал к помощи большевиков-евреев и членов еврейского социалистического Бунда, чтобы разрушить налаженную жизнь еврейских сообществ в России.

Причиной подобного отступничества было то, что для еврея, желавшего по той или иной причине отойти от своего еврейства, открывалось всего две возможности. Один способ был креститься. Но для неверующего еврея это не могло стать выходом. Альтернативная возможность была — присоединиться к «нации без национальности», к радикальной интеллигенции, образовавшей космополитическую общину, равнодушную к национальным или религиозным корням, преданную идеям равенства и свободы: «Большевизм привлекал евреев-маргиналов, застрявших меж двух миров — еврейского и христианского, — творивших для себя новую родину, содружество идеологов, решивших переделать мир по своему образу. Евреи эти совершенно намеренно и сознательно порывали со стеснительной социальной, религиозной и культурной жизнью еврейских общин в черте оседлости и подвергали нападкам светскую культуру еврейских социалистов и сионистов. Отбросив свои корни и свою идентичность, но не найдя для себя русской жизни, не разделяя ее с русскими и даже не будучи вполне допущенными к ней (кроме как в жизни партийной), евреи-большевики нашли свой идеологический дом в революционном универсализме»²²⁸. Действовавшие в рядах большевиков и прочих радикальных партий евреи были, как правило, псевдоинтеллигентами, получившими благодаря различным «дипломам» право проживать за чертой оседлости²²⁹; они порвали со своей средой, но не обрели права войти в русскую среду, где им доступна была только та часть, которая состояла из людей, подобных им.